Но Пушкин не забудет и о том, что он получил "золото за золотые стихи" и, стало быть, обязан его вернуть. Он поручит Плетневу отыскать вдову Рылеева - Наталью Михайловну - и возвратить ей долг: пять рублей за строку, шестьсот рублей.
И еще третье стихотворение он подарит Дельвигу - "Роняет лес багряный свой убор", "19 октября", свой шедевр, написанный к лицейской годовщине 1825 года.
Воспоминания о Лицее должны принадлежать лицейским.
Когда писались эти стихи, он был в заточении, и лицейская дружба поддерживала его.
Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный…
Теперь все изменилось: Пущин, Кюхельбекер в узах, он на свободе. Он оказался пророком - но не до конца. "Промчится год - и с вами снова я". В октябре двадцать шестого года он мог бы быть с Дельвигом, но двоих, воспетых им, не было на лицейском пиру. О них писал Дельвиг в своей "годовщине": "за далеких, за родных…"
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальний сиротеет…
Стихи наполнялись новым смыслом. Они читались иначе, чем годом ранее. Отдавая их Дельвигу для печати, Пушкин не мог этого не знать.
И сам Дельвиг это знал как никто другой. Ведь он тоже поместил в альманахе старые стихи - "на приезд трех друзей", стихи о Кюхельбекере, о горькой разлуке и радости встречи.
Верьте: внятен им наш глас,
Он проникнет твердый камень.
Строчки из ненапечатанных дельвиговских стихов к 19 октября 1826 года становились девизом, лейтмотивом, паролем "союза поэтов" в глухие и темные времена. Буквально то же самое скажет Пушкин в послании в Сибирь, а пока напечатает у Дельвига апофеоз дружбы, услаждающей изгнание. И Кюхельбекер, и Пущин прочтут его.
Здесь не нужно ни объяснений, ни уговоров: все ясно без слов.
"За 19-е октября благодарю тебя с лицейскими скотами братцами вместе", - писал ему Дельвиг в январе 1827 года.
В "Северных цветах" зарождалась поэтическая тема, которая в ближайшие годы выльется в цикл "декабристских" стихов Пушкина.
Дельвиг просил Пушкина напомнить о "Северных цветах" Вяземскому и Баратынскому.
Он почти потерял с ними связь. Баратынский не писал ему со времени своей женитьбы. Он нашел, казалось, приют в мирном и спокойном семейном убежище, и друзья не в шутку опасались, что сонная Москва уже засасывает его.
Первое время по приезде Пушкина они виделись часто, и взаимное тяготение их вспыхнуло с новой силой. Они появлялись вместе, и восхищенные москвичи уступали им дорогу, поясняя шепотом, что высокий блондин - Баратынский, а курчавый брюнет - Пушкин. Их видели в салоне Зинаиды Волконской, в Благородном собрании; в доме Баратынского Пушкин читал "Бориса Годунова". Но тесная связь продержалась недолго: новый пушкинский круг был Баратынскому чужд, и взаимная холодность все более давала себя знать. "Любомудры" не любили его поэзии и встречали его самого с принужденной церемонностью. Он лучше чувствовал себя в доме Николая Полевого, у которого, случалось, проводил целые дни.
Зато с Вяземским Баратынский сближался все больше и больше. Еще в мае Вяземский писал Пушкину с одушевлением, что в новом знакомце его "основа плотная и прекрасная" и что "чем более растираешь его, тем он лучше и сильнее пахнет". Этот энтузиазм не прошел у Вяземского и несколько месяцев спустя, когда Баратынский стал бывать у него запросто и вошел как свой человек в дружеский круг Вяземского: в дом Дениса Давыдова, еще прежде ему знакомого, к Ивану Ивановичу Дмитриеву, к которому, впрочем, относился с легкой, снисходительной иронией. Вяземский, конечно, привлекал его и в "Телеграф" - но постоянным сотрудником журнала Баратынский не сделался. Впрочем, он напечатал здесь несколько стихотворений, и в том числе две эпиграммы на Булгарина, своего давнего неприятеля, общего с Вяземским.
Круг литературных друзей должен был сомкнуться - но он не смыкался. "Мы все разбросаны", - писал Вяземский Тургеневу в июле 1826 года, совершенно так же, как Пушкин Вяземскому несколькими годами ранее, - "держимся только одною внутреннею верою, темными преданиями и каким-то чужестранством, чужеязычием в толпе, которая нас только что терпит…" Да и как было объединяться в 1826 году?
Пушкин писал Вяземскому из Михайловского: "Нам надо завладеть одним журналом и царствовать самовластно и единовластно <…> Может быть, не Погодин, а я - буду хозяин нового журнала. Тогда, как ты хочешь, а уж Полевого ты пошлешь к матери в гузно".
Вяземский отмалчивался, и Пушкин сожалел, что он остается "тверд и верен Телеграфу". Но он преувеличивал эту твердость. Вяземский соблюдал свои обязательства перед Полевым - и иначе поступать не мог, хотя легкие трения с издателем "Телеграфа" уже возникали у него в 1826 году, и он колебался. В конце этого года он думал вместе с Баратынским об издании своего журнала, отличного и от "Московского вестника", и от "Московского телеграфа". Ни он, ни Баратынский не могли стать официально его издателями: подобно Пушкину, они были на подозрении у правительства и не получили бы разрешения. Они искали издателя нейтрального и благонамеренного - и нашли его в В. В. Измайлове.
Владимир Васильевич Измайлов принадлежал уходящему литературному поколению. В 1810-е годы имя его было хорошо известно; среди последователей Карамзина он был одним из самых примечательных, пока на сцену не выступил "Арзамас". Он писал стихи и "сентиментальные путешествия", знал хорошо французский, немецкий и даже английский язык, что было в те годы редкостью, и понимал по-латыни. Руссо был его кумиром, и в самой домашней жизни он старался следовать "Эмилю", что налагало на него некоторый отпечаток странности и, кажется, повредило его благополучию. В 1814 году он был издателем "Вестника Европы" - и приютил в нем стихи петербургских лицеистов, среди которых были Дельвиг и Пушкин; и в следующем же году дал им место в своем "Российском музеу-ме". Еще в 1818 году, когда начались споры об "Истории" Карамзина, он выступал в защиту учителя. В 1820 году он издал собрание своих сочинений и переводов - и тихо сошел со сцены; для него наступила приватная жизнь, старость и бедность. Ксенофонту Полевому он казался в конце 1820-х годов дряхлой развалиной: пришепетывающий старичок с отвисшей губой, старомодно сентиментальный, но всегда с долей высокомерия; впрочем, и Полевой не отказывал Измайлову в "честности и благонамеренности".
Их был целый кружок, этих московских стариков, карамзинистов, доживавших литературный век. Они собирались у Дмитриева, у В. Л. Пушкина на вечера полулитературные, полудомашние; их связывали общие воспоминания, давнее знакомство или даже родство: В. В. Измайлов, постоянный и любимый собеседник Дмитриева, был в свойстве с Пушкиными. Они писали друг другу послания о домашних делах и стихотворные приглашения на обед. В этом кружке было и старшее поколение - князь П. И. Шаликов, Измайлов, и младшее, около сорока лет: М. Н. Макаров, Н. Д. Иванчин-Писарев, братья Глебовы, Александр и Дмитрий Петровичи. Они следили за литературными новинками: Дмитрий Глебов даже переводил Байрона, толкуя его в сентиментально-элегическом духе; Вяземского это раздражало, и он печатно советовал Глебову "не браться за Байрона". Они судили о литературе иной раз не без проницательности - но время ставило их вне литературных партий.
Именно поэтому Вяземский собирался издавать журнал вместе с В. В. Измайловым; самый выбор этого имени становился для него символическим. "Литератор честный, добросовестный и чистый", пусть заурядный, но ничем не запятнавший себя в век коммерческой словесности, он, казалось, мог бы возродить времена благородных литературных соревнований.
План был чистой иллюзией; журнал, конечно, не состоялся.
Измайлов издал альманах. Он собрал книжку за несколько месяцев, обратившись с просьбами к Пушкину, Баратынскому, к Оресту Сомову и Федору Глинке. Все приглашенные откликнулись: век нынешний демонстрировал свое уважение веку минувшему. Книжка называлась "Литературный музеум" - и в самом деле стала таковым: запоздалый московский карамзинизм вспыхнул в ней едва ли не в последний раз. Николай Иванчин-Писарев поместил в ней "Речь в память историографу Российской империи" - цветок на могилу Карамзина, не слишком яркий, но пока чуть что не единственный. Был здесь и отрывок из письма самого Карамзина, и стихи Дмитриева, обращенные к Измайлову и посвященные памяти умершего друга. В. Л. Пушкин был одним из усердных вкладчиков, дал стихи и Дмитрий Глебов, и другие.
Пожалуй, менее прочих помогли Измайлову Вяземский и Баратынский.
Ни у Баратынского, ни у Вяземского не было свободных стихов: запасы их истощились - и от того пострадал Измайлов и "Северные цветы".
Вяземский прислал Дельвигу только одно стихотворение - "Нетленный цветок" - и несколько "выдержек из записной книжки"; Измайлову он тоже дал одно стихотворение и "выдержки".
От Баратынского Дельвиг получил перевод из Вольтера "Телема и Макар", "Песню" ("Когда взойдет денница золотая") и маленькую эпиграмму ("И ты поэт, и он поэт"). С двумя другими стихотворениями произошло недоразумение: они оказались напечатанными дважды и почти в одно и то же время.
Одно из этих стихотворений - посвящение А. А. Воейковой ("Очарованье красоты…") Баратынский подарил В. В. Измайлову. Он чувствовал себя обязанным откликнуться на просьбу старого литератора, который просил у него отрывок из новой поэмы "Бал". "Бала" Баратынский дать не мог: поэма была не окончена и не отделана. Он предложил другое - стихи к А. Ф. Закревской: "Как много ты в немного дней…", но боялся, что их не пропустит цензура, как однажды уже случилось. По-видимому, так и произошло: стихи эти в альманахе не появились, и, может быть, тогда же Баратынский заменил их стихами к Воейковой, забыв, что уже отдал их Дельвигу. Так это было или не так - но одно и то же стихотворение появилось в двух альманахах. И то же самое произошло с "Наядой", только что сделанным переводом из Шенье, который Вяземский сообщал А. Тургеневу и Жуковскому 6 января 1827 года. Он вышел в "Северных цветах" и в "Северной лире".
Зато четвертое стихотворение Баратынского было приобретением важным. Это было послание "Богдановичу", в новой, переработанной редакции.
Эти самые стихи, как мы помним, читал Баратынский у А. И. Тургенева в июне 1824 года, когда шли споры о Жуковском и начиналась борьба с "коммерческой словесностью".
Сейчас споры были позади, а тема "железного века" для Баратынского не только не утеряла остроты, но занимала его все более.
Дельвиг, не вполне удовлетворенный в свое время посланием "К Богдановичу", печатает его - на расстоянии двух сотен страниц от сочинения Булгарина.
Сатирик и объект сатиры пока уживаются под одним переплетом. И Булгарин не примет послания Баратынского на свой счет.
Главные бои еще впереди - но начало уже положено.
В самом конце октября или начале ноября Дмитрий Веневитинов уехал на службу в Петербург.
Столица готовила ему сюрприз: сразу же по приезде он был вытребован в III отделение. Его держали двое или трое суток и допрашивали, выясняя, не связан ли он со злоумышленными обществами. Он отвечал резко. Недоразумение разъяснилось, но происшествие потрясло его.
В Петербурге его ждали старые знакомые из "любомудров" - Владимир Одоевский, А. И. Кошелев. Москвичи держались друг друга и постоянно виделись - чаще всего у Одоевских.
В первые же недели Веневитинов отправляется с визитом к Дельвигам - но не застает. Дельвиг наносит ответный визит - и тоже неудачно. Зато, встретившись, они сходятся необыкновенно быстро: за два месяца. Веневитинов теперь проводит у Дельвига целые вечера. "Мы с ним дружны, как сыны одной поэзии", - пишет он в Москву.
Его ласкают все члены дельвиговского семейства: Софья Михайловна, двоюродный брат Дельвига Андрей Иванович, тогда тринадцатилетний мальчик, Анна Петровна Керн, тоже почти член семьи, которую для краткости Дельвиг именовал "женой № 2". С Анной Петровной у Веневитинова установилась та "amitié amoureuse", которая могла бы перерасти в чувство, если бы не его платоническая и безнадежная страсть к оставшейся в Москве Зинаиде Волконской. Над романтическим влечением его к "молодым и умным дамам" у Дельвигов слегка подтрунивали.
Все это время он не оставляет мыслей о журнале. Он договаривается об участии с Дельвигом и Козловым. Он полон решимости "не щадить Булгарина и Воейкова", не требует от сотрудников гибкости и дипломатии: не нужно торопиться с полемикой, умный журнал сам себя поддержит, "главное отнять у Булгариных их влияние".
Это был пушкинский план. Литературная трибуна, объединение сил. Борьба с Булгариным еще не началась: в начале января 1827 года Веневитинов обедает вместе с ним и Гречем. Встречи, однако, только усиливают в нем неприязнь.
"Московский вестник" ждет помощи от Дельвига - но и Дельвигу нужно сотрудничество "любомудров".
В "Северных цветах на 1827 год" появляются стихи Веневитинова - "Песнь грека" и "Три розы".
В декабре 1826 года Дельвиг снова заболел. Он не выходил две недели и только под новый год почувствовал себя лучше, но не надолго. В январе он снова слег, и на этот раз лихорадка была так сильна, что Софья Михайловна перепугалась не на шутку.
"Северные цветы" были уже почти отпечатаны. То, что получал Дельвиг в январе, уже не попадало в книжку и оставлялось для следующего выпуска.