Федор Николаевич Глинка прислал из Петрозаводска два прозаических этюда и для стихотворного отдела - сцену "Переговоры в Белой Церкви (Черта из жизни Богдана Хмельницкого)"; сцена была написана вольным стихом и напоминала несостоявшийся драматический отрывок. Она сохраняла след литературных впечатлений: буквально за несколько дней до декабрьских событий Рылеев говорил с ним о своем замысле трагедии "Богдан Хмельницкий", для которой успел написать только одну сцену; обоих собеседников тема интересовала издавна. Глинка прислал еще "Псалом LXII", который самым своим жанром принадлежал еще той, додекабрьской эпохе, и наряду с ним в "Цветах" поместились два библейских переложения Платона Ободовского и "Сетование" В. Н. Григорьева. Видимо, эти стихи О. Сомов привозил 30 ноября Сербиновичу из духовной цензуры. Он собирался отдать туда и "Сетование", но этого не потребовалось: Григорьев очень свободно перелагал 136-й псалом, давно уже вошедший в светскую литературу. Все эти стихи также напоминали об увлечениях "переложениями псалмов" в "ученой республике". Из них "Сетование" в 1827 году звучало конкретно и зловеще: полный трагизма плач пленников, переживших гибель родины, воспринимался как реквием по погибшей вольности. Было ли у Григорьева, испытавшего литературное и личное воздействие Рылеева, такое намерение или нет - мы не знаем. Второе его стихотворение - "Послание к Н. Ф-у", Николаю Илларионовичу Философову, товарищу его по Санктпетербургской губернской гимназии, не заключало в себе никаких политических намеков.
Все это люди, связанные друг с другом лично и литературно, и сходство жанров, мотивов, тем вряд ли случайно. Григорьев знал Глинку в вольном обществе и десятки лет помнил, как он читал свои псалмодические инвективы; с Ободовским Григорьев вместе учился в гимназии; теперь он посещает "любезного Дельвига", у которого встречает Пушкина и Илличевского.
В послании Гнедича Плетневу также жил еще дух "ученой республики". Гнедич писал о высоком назначении поэта, независимого от земной власти.
И, наконец, в "Северных цветах" были напечатаны стихи Рылеева - фрагмент из неосуществленной его поэмы, названный в альманахе "Партизаны": короткое описание ночного бивака и "Партизанская песня". Подписи под отрывком, естественно, никакой не было, и об имени автора узнали только в 1870-х годах, когда автограф "Партизанской песни", без всякого заглавия, обнаружился среди булгаринских бумаг. Это были те самые бумаги, которые Рылеев передал Булгарину накануне своего ареста.
Рылеев замышлял произведение, быть может поэму, о войне 1812 года. На том же сохраненном Булгариным автографе записан маленький набросок о жертвенном пожаре Москвы, - конечно, для той же поэмы. Больше до нас ничего не дошло.
Почти нет сомнений, что более полная рукопись, бывшая в руках Дельвига, также принадлежала "булгаринской части" рылеевского архива и отсюда попала к издателю "Северных цветов".
Опасаться Дельвига Булгарину не приходилось, и на риск шел не он, а Дельвиг. В "Партизанах" не было ничего противоцензурного, и об авторе их знал только узкий издательский круг.
При всем том это было сочинение государственного преступника, поставленного "вне разрядов", которое Дельвиг пустил в публику.
В 1827 году нечто подобное сделал один Андрей Андреевич Ивановский, некогда секретарь Следственной комиссии, ныне издатель "Альбома северных муз". Он выкрал рукописи Рылеева и Бестужева из следственных дел и напечатал кое-что в своем альманахе.
Он был убежден, что, сохраняя их наследие, оказывает немалую услугу словесности - и в том не ошибся.
Дельвиг, вероятно, был движим тем же убеждением. Он напечатал стихи казненного - недалек тот день, когда он станет систематически публиковать стихи каторжников.
Мир и дипломатия царили в республике словесности.
Осень 1827 и первые месяцы 1828 года - время, когда кружок Дельвига дружелюбно общается с издателями "Северной пчелы". Конечно, Сомов играл тут не последнюю роль.
В ноябре Пушкин и Дельвиг отправляются на званый обед к Булгарину. 26 ноября заехавший в Петербург И. А. Второв застает Пушкина и Булгарина у Дельвига. Они мирно беседуют; разговор на литературные темы достаточно откровенен. Второву запомнилось, что Пушкин резко отозвался об идиллии Гнедича "Рыбаки" - в прошлом выпуске "Северных цветов".
Булгарин печатал в "Цветах" свое "Падение Вендена".
Вслед за ним в дельвиговский альманах приходят его литературные соратники - Греч и Осип Иванович Сенковский.
Еще в 1824 году, когда молодой Сенковский печатал в "Полярной звезде" своего "Витязя буланого коня", Пушкин с похвалой писал о нем Бестужеву: "Советую тебе держать за ворот этого Сенковского…" Прошло немногим более трех лет, когда Пушкину, наконец, привелось увидеть Сенковского на обеде у Булгарина - сейчас это был блестящий университетский профессор, ориенталист, уже получивший европейское имя, с того самого времени, как в середине 1827 года он опубликовал в "Северной пчеле" свое знаменитое "Письмо Тютюнджу-Оглу…". В это время он чаще всего, пожалуй, бывает у Булгарина: сюда влечет его и долголетнее литературное сотрудничество, и "голос крови" - непрервавшаяся связь с соотечественниками, которых Булгарин постоянно собирает вокруг себя. Дружба эта не безоблачна; они ссорятся и спорят постоянно - но они нужны друг другу, и так будет продолжаться до тех пор, пока Сенковский, "Барон Брамбеус", не станет издавать свой журнал. Но до этого должно пройти еще почти семь лет.
Сенковский помещает в "Северных цветах" повесть "Бедуинка", переведенную с арабского. Он продолжал цикл "восточных повестей", начатый им еще в "Полярной звезде". За четыре года он очень окреп как литератор, и старая арабская антология ал-Итлиди, на которую указал ему когда-то в Сирии его наставник Арыда и из которой он черпал свои сюжеты, перестала удовлетворять его; он уже почти не переводил, а пересказывал оригиналы, давая волю собственной фантазии. Так он поступал в "Бедуинке", так будет и в "Воре" в "Северных цветах на 1830 год".
Что же касается Греча, то издатели "Цветов" обратились к нему сами и просили переделать для альманаха некрологию Карамзина, напечатанную им после смерти историографа в "Северной пчеле". Это была благопристойная официальная статья, обязательная дань памяти, благосклонно принятая И. И. Дмитриевым. Она была необходима тем более, что книжка альманаха открывалась портретом не Карамзина, а Пушкина.
С нею альманах вступал в область литературной и даже общественной борьбы.
"Право, мне совестно Вас утруждать ежедневными просьбами, милостивый государь Константин Степанович. Но что делать: volens-nolens, a принимаюсь за прежнее. Если вы имеете досуг просмотреть нынешним утром прилагаемые статьи или по крайней мере важнейшую из них: "О жизни и сочинениях Карамзина", то покорнейше вас прошу сделать мне одолжение сие; ибо типография требует пищи. Здесь же маленькая статейка в прозе Ф. Н. Глинки и несколько стишков, короче утиного носа. Ожидаю благосклонного вашего внимания к моей просьбе, возврата статей (или хотя одной) с сим подателем и имею честь быть с совершенным почтением и преданностью вашим покорнейшим слугою Орест Сомов.
Ноября 25 дня, 1827".
Допечатывались первые листы прозы. За статьей "о жизни Карамзина" в вышедшей книжке следует "картина с натуры" Ф. Глинки - "Восхождение солнца в бурное осеннее утро". Уже напечатаны были литературный обзор Сомова, повесть Булгарина, рассуждение Глинки "о классической и романтической поэзии" и "Бедуинка" Сенковского.
"О жизни и сочинениях Карамзина" - статья Греча говорила об идеальном верноподданном, чьи труды на благо России были отмечены чинами и орденом св. Анны, а затем и последней, "истинно царской наградой" - посмертной пенсией семье.
Это была одна из тех некрологий, которые читал Пушкин полутора годами ранее, сразу после смерти Карамзина, и называл их "холодными и низкими". Он читал и "бесился", и писал об этом Вяземскому. Вяземский соглашался с ним, но в тогдашних условиях оставалось только молчать.
Молчали Пушкин, Вяземский, Жуковский. Один Александр Тургенев написал письмо "О Карамзине и молчании о нем литературы нашей…" - и Вяземский поместил его в "Телеграфе".
Зато полным голосом говорила официальная печать, и голос ее уже слышался со страниц "Северных цветов".
А. И. Тургенев прочтет статью Греча за границей и напишет Жуковскому: "…что-то такое рабское и писателя недостойное. На счет истины делают фразы <…> и беспрестанно твердят о 3-м Влад<имире> и о том, что один он имел в чине ст<атского> сов<етника> анненскую ленту".
Жуковский, знавший это, Жуковский, тайная пружина "истинно царской награды", уже был в Петербурге. Он приехал в конце октября, проведя за границей полтора года. Болезнь его отступила.
"Не печатай его в "Северных цветах". Наше молчание о Карамзине и так неприлично, не Булгарину прерывать его…"
Все молчали, говорили Булгарин и Греч.
"Милостивый государь Константин Степанович! Вчерашний день я два раза был у вас, но не имел удовольствия найти вас дома, и потому решил оставить у вас статьи, мною привезенные: недоконченную мною повесть или отрывок "Гайдамак", которой окончание непременно доставлю вам дня чрез два, и мысли разных лиц, без подписи, в коих с именем одни только стихи Пушкина. Стихи сии, равно как и самую сию статью, отдавал я г. Фон-Фоку, а он представлял их А. X. Бенкендорфу, для рассмотрения КЕМ все стихи Пушкина рассматриваются. А. X. Бенкендорф сказал, что для сих маленьких стишков не стоит утруждать г<осударя> И<мператора>, и что они могут быть пропущены с одобрения Цензуры. Итак теперь, с полною надеждою на ваше благорасположение и снисхождение обращаюсь к вам" и т. д., и т. п.
Если бы можно было все помянутые статьи или хотя мысли получить сегодня; ибо типография ожидает, а время сближается..
Сомов извиняется, торопит, умоляет. Он приезжает 30 ноября дважды, на следующий день пишет письмо. "Мысли", привезенные им, - пушкинские "Отрывки из писем, мысли и замечания". Они будут набраны вслед за уже отпечатанной статьей Глинки; за ними пойдет сомовский "Гайдамак".
Сербинович не знает, что "Мысли" - пушкинские, он полагает, что Пушкиным написан только незначащий отрывок "Не знаю где, но не у нас", под которым стоит подпись "А. Пушкин". Он записан отдельно; в каллиграфически переписанной рукописи "Мыслей" в нужном месте Сомов сделал помету: "сюда стихи".
"Стихи Пушкина" и "Мысли разных лиц, без подписи".
Так поняли дело и Фон-Фок, и Бенкендорф, почему и не стали отправлять к императору всю статью: если автор "мыслей" не Пушкин, то он не подлежит высочайшей цензуре.
Сомов знает автора: он слегка редактирует статью, и почерк Пушкина, хоть и каллиграфический, ему небезызвестен. Он знает и тот фрагмент "Мыслей", который печатать в "Цветах" нельзя: похвалу идиллиям Дельвига; ему ведомы закулисные редакционные секреты.
Он - уже "человек Дельвига", доверенное лицо во всем вплоть до рискованных маневров с цензурой.
В "Отрывках из мыслей…" - фрагмент из уничтоженных пушкинских записок о Карамзине - не Карамзине-верноподданном, но о Карамзине - писателе, ученом, "честном человеке" в глубоком общественном смысле. Это Карамзин - символ независимости социального поведения, проходящий равнодушно мимо критики, мимо почестей и чинов, мимо двора и суждений публики. Пушкин берет его под защиту; он напоминает о его критиках - "умном и пылком" "Н." - Никите Муравьеве, о Михаиле Орлове; в доцензурном тексте он вспоминает и о себе самом. Он глухо упоминает об ограничениях, какие налагало на историка самодержавное государство.
Пушкин думает и о самом себе - нынешнем; силою обстоятельств он, Жуковский, Вяземский должны занять теперь пустующее место Карамзина.
"Предстатели за русскую грамоту у трона безграмотного", - говорил Вяземский.
За русскую грамоту, за русскую культуру, за русскую мысль. И за осужденных "братьев и товарищей".
Тени декабристов поднимаются со страниц альманаха Дельвига.
В прошлой книжке - Пущин, Кюхельбекер, лицейские. Теперь - Муравьев, Орлов, Рылеев. И Николай Тургенев, чье неназванное имя угадывалось посвященными в мятежных строчках "Моря" Вяземского.
Здесь нет пропаганды их деяния; она невозможна, самоубийственна, и сама история склонила чашу весов в пользу правительства. В "Отрывках…" Пушкин с неодобрением говорит о тайных обществах. Но жизнь этих людей, их судьба, их мысль уже неотделима от оставшихся - тех, кто составляет сейчас дельвиговский альманах.
Все было живо - живо до такой степени, что даже начатые за несколько лет споры требовали продолжения. Споры были не с людьми, а с идеями, которые оставались, переживая людей.
В 1825 году Пушкин защищал Жуковского от Бестужева, ссылаясь на историческое значение его творчества. Идея исторической преемственности, национальной культурной традиции, составляющей основу "просвещения", - вот что было важно для него теперь. Жуковский был частью этой традиции, так же, как Карамзин. Это следовало показать публике, внушив ей уважение к собственному прошлому, к "славе предков", - прежде чем допускать ее колебать треножник.
Его собственный путь, пушкинский, мог расходиться и с путем Жуковского, и с путем Карамзина - но так и должно быть; заслуги же того и другого тем не умалялись.
В "Отрывках из писем, мыслях и замечаниях" Пушкин берет под защиту Карамзина - не те или другие идеи, не монархические пристрастия, но самого Карамзина как культурное явление, и возражает самым последовательным и серьезным его критикам, не удостаивая полемикой мелких журнальных забияк.
Он прерывал "неприличное молчание", говоря от имени своей литературной группы, и, вероятно, торопился напечатать "Отрывки из писем…", чтобы Греч не был единственным, кто сказал о Карамзине в "Северных цветах".
В "Отрывках" названо еще несколько имен: Жуковского, Вяземского, Баратынского - ныне живущих корифеев современной поэзии. Из них Баратынский особенно нуждался в поддержке. Долгожданный сборник его стихов вышел, наконец, в 1827 году - и можно было ожидать, что недружелюбная критика, уже открывшая войну против его элегий, не оставит его в покое. Тогда Пушкин начал статью о Баратынском, но не окончил; некоторые счастливые выражения и афоризмы он печатал теперь как "мысли и замечания". Лишь один набросок в печатном тексте содержит прямую характеристику Баратынского и выдает тем самым свое происхождение:
"Никто более Баратынского не имеет чувства в своих мыслях и вкуса в своих чувствах".
"Отрывки из писем, мысли и замечания" спешно набираются 1–2 декабря. Вслед за тем Сомов привозит Сербиновичу окончание своего "Гайдамака", и набирают эту повесть.
После "Гайдамака", в конце отдела прозы, мы находим статью Плетнева "О стихотворениях Баратынского".
Пушкин не закончил статью; он вернется к ней тремя годами позже. Но статья о Баратынском настоятельно нужна, и Плетнев спешно пишет ее и приносит в самый последний миг, когда корректура первого отделения альманаха уже готова.
Может быть, потому, что статья его кончилась на лицевой стороне листа, к ней присовокупили особое известие о книгах - вновь выходящих и уже явившихся в свет.
В статье Плетнева были прямые переклички с Пушкиным. "Увлекаясь движениями сердца, - пишет он, - Баратынский не перестает мыслить и каждую свою мысль умеет согревать чувством". Итак, поэт мысли - и поэт строгого вкуса, добавляет Плетнев. Вслед за Пушкиным он берет под защиту элегиков. Но главной задачей Плетнева было отвести от Баратынского упрек в "безнравственности", который легко было предвидеть: когда-то им широко пользовались моралисты из "Благонамеренного". В "Северных цветах" печатался отрывок из его новой поэмы "Бальный вечер" (потом получившей название "Бал"); она готовилась к отдельному изданию, и в ней являлся чувственный образ "беззаконной кометы", испепеляемой страстью. Имея это в виду, Плетнев заготовляет цитаты из писателей "строгой нравственности" - M. H. Муравьева, Жуковского. От поэта требуется, повторяет он за Жуковским, чтобы он не противоречил морально-изящному, но моральная дидактика - не дело поэзии.
С этих позиций вскоре Пушкин будет оценивать "нравственно-сатирические" романы Булгарина.