"Северные цветы" на 1828 год, таким образом, включали критику - впервые после долгого перерыва. Подобно "Полярной звезде", они открылись литературным обозрением за год; автор его, О. М. Сомов, профессиональный критик, возрождал некоторые идеи бестужевских обзоров. Он ратовал за национальную литературу, за широкую читательскую аудиторию и метал стрелы в эпигонов, в том числе элегиков, с их неизменной "тоской по лучшем" и "томлениями жизни". Сам прозаик, он призывал разрабатывать язык оригинальной прозы.
Обо всем этом писал когда-то Бестужев, а за ним Булгарин - и Сомов разделял не только их общие суждения, но и частные оценки. Он с похвалой отозвался о "Сыне отечества" и "Северной пчеле" (где сотрудничал сам) и о сочинениях самого Булгарина - зато напал на старинного врага Воейкова, не забыв упомянуть о его достопамятных выкрадках из чужих сочинений. Все это было отзвуком старинных полемик, как и умеренные, впрочем, критические замечания в адрес "Московского телеграфа" и "Вестника Европы". Больше досталось "Дамскому журналу"; в князя Шаликова метила и анонимная эпиграмма "Русский романтик русскому классику", также принадлежавшая Сомову. Шаликов откликнулся эпиграммой; Сомов продолжил перестрелку и в следующей книжке поместил еще одну - злую и удачную: "Мнимому классику". Сомов был действительно романтик, хотя и умеренный: он с восторгом приветствовал Пушкина - "Цыган", "Братьев разбойников" и "Онегина", ничему не отдавая явного предпочтения; он поощрял и новейшие романтические поэмы - и в первую очередь "Дива и Пери" А. Подолинского. Вместе с тем он одним из немногих встретил с похвалой отрывок из "Андромахи" Катенина и его переводы; Катенину, не избалованному лестными отзывами, еще предстояло это оценить. Зато издатели "Московского вестника" имели все причины для недовольства: Сомов, правда, воздал должное "отлично хорошему" поэтическому отделу и глубокомысленным статьям по теории изящных искусств - но затем обрушился на Погодина, с которым у него были еще прежние счеты. Литературные вкусы и манера Погодина казались ему устарелыми, а ученость - школьной; обо всем этом он прямо писал в обозрении. Должно было ожидать полемики.
Критика благосклонно приветствовала "Северные цветы". И Полевой, и Булгарин считали, что альманах не имеет себе равных. Общий голос признавал "Гайдамака" Сомова лучшей прозаической статьей. О стихах мнения расходились; впрочем, все восторженно писали о Пушкине. Один Полевой, кажется, отдавал предпочтение "Последней смерти" Баратынского.
Критический же отдел возбудил страсти.
Первым выступил Булгарин и с неожиданным пафосом напал на статью своего "приятеля и сотрудника" О. Сомова. В двух номерах "Пчелы" он шумно опровергал "ложную мысль", что русская словесность уже стала в ряд европейских, - и был едва ли не прав; противник его, H. А. Полевой, поборник западного просвещения, также оспаривал в этом Сомова. Булгарину решительно не нравилось сомовское обозрение - и вероятно, более всего не нравилось то, что Сомов выступил с ним на страницах дельви-говского альманаха и тем как бы изменил "Пчеле". Он хвалил лишь те пассажи, где Сомов нападал на "элегиков", - это была и его, Булгарина, позиция. Он не упустил случая оспорить - очень корректно - слишком высокую оценку таланта Баратынского в статье Плетнева и вступил с ним в спор о дидактике. Конечно же, соглашался он, прямые уроки нравственности не обязательны в словесности, но истинно моральное сочинение должно изображать порок отталкивающим - взгляните на "Графа Нулина". Булгарин лавировал между противоречащими друг другу мнениями критиков. В то время как Сомов превозносил русскую словесность, Пушкин называл ее "забавной": ее репутация в глазах иностранных путешественников зиждется на неизданной грамматике, ненапечатанном романе и неигранной комедии. Здесь Булгарин чувствовал легкий укол: Ансело, которого он принимал, сообщал о грамматике Греча, о "Горе от ума" и его, Булгарина, "Иване Выжигине". Булгарин спешил дать объяснения и галантно заключал их упоминанием о неизданном же "Борисе Годунове", которому предстоит прославить отечественную литературу.
Несогласия, возражения - но отнюдь не враждебность. Войны не будет.
Война открывается в иной части литературного мира. Шевырев все же грянул со страниц "Московского вестника" критическим обзором словесности и сказал о Булгарине все, что думал: упомянул о "безжизненности" его романов и об отсутствии у него своего воззрения на мир, которое он заменил "обветшалыми правилами" нравственной дидактики. Отныне в "Северной пчеле" из номера в номер будет доказываться, что Шевырев - самовлюбленный педант, не знающий даже правописания.
Шевырев писал и о "Северных цветах". Он осуждал названия отделов - "Проза", "Поэзия", как свидетельствующие о сбивчивости понятий: "поэзия" может быть и в прозе - итак, следовало делить альманах на "прозу и стихи". Он пренебрежительно третировал обозрение Сомова как пустое и лишенное общей идеи. Вообще альманах, по его мнению, хотя и хорош, но уступает прежним книжкам; лучшие стихи в нем наперечет: "Нулин", "Череп", "Отрывок из Бориса", "Море", "Ангел", "Отрывок из Бального вечера". "Последняя смерть" не ясна; это отрывок, не заключающий полного смысла. Вообще же "Г. Баратынский более мыслит в поэзии, нежели чувствует" - и даже более того: "его можно скорее назвать поэтом выражения, нежели мысли и чувства". Это - о вышедших "Стихотворениях" Баратынского, и здесь почти прямая полемика с Плетневым и Пушкиным: "никто более Баратынского не имеет чувства в своих мыслях и вкуса в своих чувствах".
"Северные цветы", введя критику на свои страницы, становились предметом полемики и вступали в нее сами. Но в их критическом лагере не было полного единства. Пушкин и Плетнев не сходились с Сомовым во многих мнениях - и противоречия были почти неизбежны: альманахом нельзя было управлять так, как журналом. Более того: с расширением состава участников ослаблялись внутренние связи внутри дельвиговского кружка - и первой причиной тому были недавние события, все смешавшие и перевернувшие. Кружку нужно было определять свою позицию в литературной борьбе.
В двадцатых числах января 1828 года Дельвиг покидает Петербург; у него назначение по службе в Украинско-Слободскую губернию, и он должен жить в Харькове вплоть до окончания всех дел. Вместе с ним едет Софья Михайловна.
У Софьи Михайловны - роман с Алексеем Вульфом, сыном П. А. Осиповой, приятелем Пушкина и Языкова. Вульф умен, красив и опытен в любовных делах. Отъезд разрушает его надежды, и он досадует.
Несколько дней Дельвиги остаются в Москве: повидаться с друзьями и расширить литературные связи. Дельвиг отправляется с визитом к И. И. Дмитриеву, затем к В. Л. Пушкину. Василий Львович пишет "романтическую поэму" - "Капитан Храбров", которую Баратынский шутя называет "совершенно балладическим произведением", а самого поэта - Громобоем, продавшим душу романтическому бесу. В поэме действительно мелодраматический сюжет - но вместе с тем и легкая пародия на романтиков.
Баратынский и Вяземский сводят Дельвига с "низшей братией московской" - с Раичем, "благоухающим анисовою водкою" и похожим на "домового пииту", с Шевыревым. "Шевырев пел, вопиял и взывал, но не глаголил, - сообщал Дельвиг Пушкину, - гнев противу "Северной пчелы" носил его на крилиях ветра…" Дельвиг иронизирует, но статьей Шевырева, как увидим далее, раздражен не на шутку.
30 января Соболевский устроил прием в честь гостя и пригласил людей разных партий - Погодина, Полевого, Максимовича и других; вечер был многолюдный. Погодин чувствовал здесь себя чужим и остался недоволен. Взаимная холодность "Московского вестника" и "Северных цветов" нарастала.
Зато с Полевым Дельвиг несколько сблизился. В конторе "Московского телеграфа" продавались книги, и Полевой взял на комиссию "Северные цветы". Из Харькова и из-под Тулы Дельвиг будет писать ему дважды, прося о денежной ссуде, У Соболевского он впервые познакомился и с Максимовичем, издателем "Малороссийских песен", о котором Сомов подробно писал в "Северных цветах", - и они с час беседовали о народных русских песнях.
На этом вечере был и Мицкевич, только что с дорожной коляски, три дня назад выехавший из Петербурга, где пробыл немногим менее двух месяцев.
8 февраля уставшие и намерзшиеся путники, наконец, прибыли в Харьков.
В провинциальном городе не было ни души знакомых и было томительно скучно. Переписка была единственным спасением, но почта из Харькова ходила раз в неделю, и письма шли долго. Дельвиги жили петербургскими и московскими впечатлениями.
Софья Михайловна посылала А. Н. Карелиной "Северные цветы", обращала ее внимание на портрет "милого доброго Пушкина" и раскрывала анонимы: "Мысли в прозе - Пушкина, и пьеса под заглавием "Череп", под которой он не пожелал поставить свое имя, - также его".
Софья Михайловна еще обсуждала с подругой вышедшие "Цветы", Дельвиг уже думал о следующих. Ему предстояло определять свою позицию в начавшейся журнальной борьбе. Столичные журналы изредка доходили до Харькова, и к Дельвигу поступали сведения, хотя отрывочные и запоздалые. Как бы то ни было, в Харькове он окончательно уверился в том, что пути его и московских "любомудров" расходятся безнадежно.
"Как это ты, живучи в Москве, не приучил к повиновению мальчишек Шевыревых и им подобных? - упрекал он Баратынского. - Это стыдно. Докажи им, что статья о литературе 1827-го года совершенно школьническая, и какая! Даже Булгарин прав, говоря об ней. Не напоминаю уже, что писавши по-русски, надо знать по-русски; не худо сказать им, что с должным почтением не оценив отживших и современных писателей, нельзя кидать взора на будущее, или он будет недальновиден. Скажи Шевыреву, что мы в нем видим талант в переводах с Шиллера, в свободе писать хорошие стихи, но ничуть не в вымыслах вдохновенных. Изысканность в подобиях, может быть, будет еще смешнее плаксивости Карамзинской и разуверений 1/4 века Жуковского. Скажи ему, что он смешон, укоряя меня в невежестве. Он еще азбуке не учился, когда я знал, что роман, повесть, Гесснерова идиллия, несмотря на форму, суть произведения поэзии.
Порядка же в "С<еверных> цвет<ах>" не переменю - потому же, почему никто из славных поэтов не перемешивал вместе своих повестей, стихами и прозою писанных; почему большая часть немецких издателей альманахов не смешивает прозы со стихами, - и так далее. Суждение же его о твоей "Последней смерти" воняет глупою посредственностию. Аминь"
Мы не напрасно привели эту длинную выдержку: нам еще придется вспомнить о ней. Полемический ответ Дельвига в общих чертах почти сложился, и Баратынский, как это нередко бывало и раньше, становится первым поверенным. Он, конечно, не может учить "мальчишек Шевыревых": они его не слушают и трактуют снисходительно-благожелательно.
Дельвиг ищет у Баратынского не управы, а единомыслия. "Союз поэтов", пусть разрозненный и рассеянный, жив для него, и следующую книжку "Цветов" он думает украсить портретом Баратынского. Итак, первый - Пушкин, Баратынский - второй. "Пишешь ты ко мне редко и ничего не говоришь о портрете твоем; готов ли он? Если готов, то похож ли? Если похож, то держи его до моего приезда". Осенью того же года Баратынский писал ему: "Приложишь ли мой портрет, как имел намерение? Признаюсь, это было бы приятно моему самолюбию". Портрет был готов, но почему-то Дельвигу пришлось отказаться от своего замысла.
Литературное же кредо его, высказанное Баратынскому, вскоре будет сформулировано в "Северных цветах". В нем есть все - и эстетическая позиция, и литературная тактика. Дельвиг не спорит с тем, что век Карамзина и Жуковского отходит в прошлое, - но тем более они требуют исторической оценки. "…С должным почтением не оценив отживших и современных писателей, нельзя кидать взора на будущее…"; рвущееся к литературным высотам новое поколение не может, не должно уничтожать литературную традицию: оно не заменит ее собой. Так писал Пушкин - в "Отрывках…". Там речь шла о других людях, но и отношением "Вестника" к современным писателям Пушкин не до конца удовлетворен; он выбрасывает из статьи В. Ф. Одоевского неуместно резкие суждения о Карамзине и Державине и упрекает Шевырева за непонимание творчества Баратынского. Он почти согласен с Дельвигом; "почти" - потому, что связан с "Вестником", не собирается порывать отношений и даже рад столь недипломатично начавшейся войне с булгаринской "Северной пчелой".
Впрочем, сам он, как и Дельвиг, сохраняет пока еще с Булгариным худой мир.
Дельвиг в Харькове, Пушкин в Петербурге.
8 Петербурге Вяземский, Грибоедов, Мицкевич. Идет жизнь - лихорадочная, беспорядочная, жизнь дневная и ночная - у Перовского, у Филимонова, у Жуковского… Жизнь без оглядки, все как будто торопятся, словно чувствуют, что видятся в последний раз. Грибоедов уже не вернется из Тегерана, Мицкевич больше не увидит России. Пушкину и Вяземскому нужно уехать - необходимо нужно, все равно куда: в Париж ли, в Лондон, в действующую армию. Их не отпускают. Пока же они заражают Крылова своим нетерпением: ехать в Европу; не шутка для парижан видеть четырех русских литераторов. Крылов в эти месяцы как будто сбросил десятки лет и врожденную флегму и проказничает с молодежью.
Пушкин читает "Годунова", читает главы из начатого романа об Ибрагиме - царском арапе. Мицкевич ночью у Пушкина импровизирует по-французски; Пушкин, Вяземский, Жуковский, сам импровизатор взволнованы до слез.
9 мая Пушкин участвует в морской прогулке; на пароходе Оленины и художник Доу, он возвращается на родину, в Англию. Доу набрасывает карандашом пушкинский портрет. В тот же день в пушкинской тетради появляется запись: "9 мая 1828. Море. Ол.<енина>. Дау" и в ближайшие дни - стихи: "То Daw, Esq":
Рисуй Олениной черты…
Оленина. Он видел ее девочкой, теперь вновь встретился с ней в доме ее родителей, втором доме Крылова. В стихах к Доу - первый проблеск зарождающегося чувства. Оно будет расти и крепнуть.
В Приютине у Олениных приемы и вечера. Грибоедов, Вяземский, Мицкевич, Пушкин.
Пушкин влюблен.
Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила…
27 мая он едет в Приютино, чтобы увидеть Оленину и отдать ей только что законченное стихотворение "Ты и вы". "Она", чья обмолвка вызывает к жизни поэтическое признание в любви, - молоденькая девушка, Аннет Оленина, имя которой Пушкин пишет на черновиках "Полтавы": "Annette Olenine Annette Pouchkine".
Он уже знает, что сделает предложение.
И, как всегда, накануне решительных перемен его охватывают сомнение и тревога. Итог прожитой жизни рисуется ему безрадостным, будущее неясным и зловещим, настоящее смутным и неустойчивым.
19 мая - "Воспоминание", 26-го - в день рождения - "Дар напрасный, дар случайный", в июне - "Предчувствие". Самые мрачные пушкинские стихи.
В стихотворении "Не пой, красавица, при мне" как будто совместились мотивы двух этих своеобразных "циклов": любовных стихов к Олениной и "прощальных", типа "Воспоминания". Грибоедов привез с Кавказа мелодию народной песни; и когда ее услышал молодой Михаил Глинка, однокашник Левушки Пушкина и тоже посетитель Олениных, он обработал ее. Пушкин написал текст уже под мелодию. Это было в июне 1828 года.
Глинка играет у Олениных; приезжают Сергей Голицын, поэт и композитор, страстный меломан, приятель Глинки, по прозвищу Фирс; Крылов, Гнедич. Грибоедова нет больше - он уехал в Персию, откуда не вернется.
Грибоедова провожали 6 июня; на следующий день уехал Вяземский. Через неделю - 14 числа - уезжал еще один член мужской компании - Николай Дмитриевич Киселев, дерптский товарищ Языкова; он едет в Париж, третьим секретарем русского посольства, но по пути собирается в Дерпт и зовет с собою Пушкина; Пушкин отправляет с ним письмо к Языкову со стихотворным посланием: "К тебе сбирался я давно…".
Июль, август.
Пушкин продолжает ездить к Олениным, а грозовые тучи уже сгущаются над его головой. До правительства только теперь дошла "Гавриилиада". Он вынужден объясняться с верховной властью и успокаивать семейство Олениных, где с ним говорят холодно и даже резко. Он - "вертопрах", без состояния, без положения в обществе; мало того, он - неблагонамеренный.
С родителями он почти что в разрыве, но любовь к дочери не исчезла.
Он стремится отвлечься, ухаживает слегка за Закревской; эта женщина, вскружившая голову Баратынскому, в Петербурге. У Олениных повторяют ее имя. Аннет записывает в свой дневник стихи о ней Баратынского: "Как много ты в немного дней Прожить, прочувствовать успела…"
Пушкин пишет о ней "Портрет" - стихи о "беззаконной комете" - и, кажется, "Наперсника".
В сентябре он зайдет к Олениной попрощаться: он собирается в деревню - "если у него хватит духу", добавляет он.
Тонкая элегическая грусть окрашивает его прощальные стихи к Олениной - "Город пышный, город бедный…"
Все эти стихи, перечисленные нами, все решительно, появятся в дельвиговском альманахе; "26 мая 1828" будет оставлено для следующей книжки.