Одновременно выходит роман Булгарина "Иван Выжигин" - и судьбу его решает та же "Северная пчела". Греч помещает о нем объявление, судя по которому "это произведение единственное в нашей литературе", иронизирует Языков. Баратынский возмущается "неимоверной плоскостью" романа - но тут же вынужден заметить, что публике, кажется, того и надобно, ибо "разошлось 2000 экз. этой глупости". К 1831 году было продано уже семь тысяч, о чем с гордостью сообщал булгаринский же "Сын отечества".
Господа офицеры из Бобруйска благодарили сочинителя романа "небывалого на святой Руси". Провинциальные чиновники находили схожесть в описании канцелярий и восхищались смелостью, с какой сочинитель обличает взятки.
Роман был доступен для понимания: в нем было прямо сказано, где добродетель, а где порок, и добродетель неизменно торжествовала.
Успех "Ивана Выжигина" был неимоверен. Коммерческая, как сказали бы теперь, "массовая культура" торжествовала свои первые победы.
Это была целая эстетика, поддержанная всесильной рекламой, - и она грозила смести элитарную литературу пушкинского кружка. С появлением "Выжигина" она получала свой манифест, и борьба становилась неизбежной.
Еще в феврале 1829 года Шевырев сообщал Погодину, что Сомов "бранит Булгарина и пророчит о разрыве его с Гречем". Разрыва не произошло, и дельвиговский кружок тоже не порвал с Булгариным, хотя издатели "Северной пчелы" были явно недовольны обозрением Сомова. В письме к Катенину Сомов, как мы помним, опять "бранил Булгарина". Шел март месяц; в марте в книжных лавках появился "Выжигин". К концу месяца Дельвиг сообщает о нем Баратынскому в весьма важном и интересном письме, которое мы приведем целиком.
А. А. Дельвиг - Е. А. Баратынскому
Конец марта 1829 г.
С.-Петербург.
Душа моя Евгений. Пушкин верно сказал тебе, что я не имел силы писать к тебе, так занемог и трудно поправляюсь. Жду погоды - и не дождусь. "Северн<ые> Цветы" прошлого года доставь Василью Львовичу. "Подснежник" выйдет на днях. Я напечатал твои стихи к Зенеиде. Она согласна была, а ты дай, кому обещал их, другую пьесу. Я печатаю мои стихи; к Пасхе выйдут; в них ты прочтешь новую мою идиллию. "Борскому" подстать вышел "Выжигин". Пошлая и скучная книга, которая лет через пять присоединится к разряду творений Емина. Подолинскому говорить нечего. Он при легкости писать гладкие стихи тяжело глуп, пуст и важно самолюбив. Проказник принес мне "Борского" процензурованного и просил советов. Я посоветовал напечатать, другого ничего не оставалось делать, и плюнул. Разве лета его обработают. Дай Бог. Поцелуй за меня Полевова и Раича в лоб и попроси их продолжать, как начали, свои похвалы творениям ничтожным. Прощай, душа моя, трудно писать. Целую тебя и Пушкина. Буду не осенью, а весною к вам. Книги, при сем приложенные, доставь князю Вяземскому. Поцелуй ручки у Настасьи Львовны. Твой Д<ельвиг>.
Итак, уже в марте 1829 года в дельвиговском кружке идет брожение. В "Северной пчеле" еще хвалят "отличного поэта" Дельвига, рекламируют "Подснежник" накануне выхода, а по выходе называют "прелестным подарком к весне". Однако уже ясно, что отзыв о "Выжигине" в следующих "Цветах" будет критическим, и нужно ожидать разрыва. Но и в самом кружке назревают разногласия, в первую очередь с Подолинским, представителем "молодого поколения" поэтов. Шевырев еще в феврале слышал слова Пушкина: "Полевой от имени человечества благодарил Подол<инского> за "Дива и Пери", теперь не худо бы от имени вселенной побранить его за "Борского"". "Борский", байроническая поэма с семейной драмой, с ревностью, с убийством по ошибке, вульгаризовала мотивы пушкинских поэм; как в искаженном зеркале, она воспроизводила сюжетные схемы, легшие в основу в частности "Бала" Баратынского. Понятно, что Баратынский был недоволен поэмой: он воспринимал ее почти как пародию на себя. Страшная опасность эпигонства угрожала "пушкинской плеяде".
Дело осложнялось тем, что поэзия Подолинского поднималась на щит: он был популярен; его хвалили в "Северной пчеле", в "Телеграфе", в "Галатее" Раича. Он чувствовал себя самостоятельным, он смотрел на современную словесность с высоты своих двадцати двух лет и двухлетнего литературного опыта. Литературный суд Дельвига уже становился для него обузой, и он совершенно намеренно дал ему читать поэму только тогда, когда подготовил ее к печати, - жест вежливого, но решительного бунта. Новое и старшее поколение переставали понимать друг друга.
Но общение продолжается - и с Подолинским, и с товарищами его по пансионским "ассамблеям". В конце июня Глинка с Корсаком едут вместе с Дельвигами, Сомовым и Керн на четыре дня на Иматру - в путешествие веселое и беспечное, описанное затем несколькими его участниками - Сомовым, Керн и Глинкой. Прогулка была литературной - Иматру воспевали Державин и Баратынский, и имя Баратынского было записано его рукой на окрестных камнях. Путешественники последовали его примеру и примеру бесчисленных туристов всех поколений. Они увидели седой поток водопада, перед ними вставали сумрачные и дикие скалы, так поражавшие воображение Баратынского. Обо всем этом рассказал Сомов в своих путевых очерках. Ямщик-финн пел песню; Глинка заставил его повторить напев и стоя записывал карандашом ноты; "Финская песня" легла потом в основу знаменитой баллады Финна в "Руслане и Людмиле". Этих впечатлений Дельвигу хватило надолго; когда Валериан Шемиот уехал служить в Финляндию, Дельвиг говорил с ним о финской словесности и советовал употребить свободное время на изучение шведского языка: "Поэзия новейшая шведов богата и нова для нас, только начинающих постигать, что границы ее гораздо далее сухого поля французской словесности". Он будет печатать в "Литературной газете" рецензии Розена на Бернарда фон Бескова и статьи о шведской поэзии, и тот же В. Шемиот переведет для него со шведского языка "Песнь лапландца".
"Младшее поколение" кружка еще слушало литературные советы Дельвига. Корсак прямо подражает ему. Он пишет народные песни, известные нам сейчас по романсам Глинки, - "Косу", "Ночь осенняя, любезная", антологические стихи, романсы и баллады - без рифмы, со сложным метрическим рисунком - как "Иуда", напечатанный Дельвигом в "Подснежнике". Он зовет Дельвига к себе в гости, в дом на Торговой улице близ Театральной площади, где живет вместе с Глинкой; он немного робеет перед знаменитым поэтом и подшучивает слегка над своими старомодными пансионскими учителями - в том числе и над Кречетовым. Со времени замужества О. С. Пушкиной связи Дельвига с пансионерами укрепляются: Н. И. Павлищев, пятью годами моложе жены, был пансионером, одного курса с Львом Сергеевичем; он занимался несколько литературой и музыкой и собирал у себя прежних товарищей.
Кружок расширяется, в него приходят и молодые лицеисты. Один из них стал близок к Дельвигу в последние годы. Это был Михаил Данилович Деларю, окончивший лицей с пятым выпуском 29 июня 1829 года и с августа того же года служивший в департаменте государственного хозяйства и публичных зданий. Еще в лицее он писал стихи и подражал Пушкину, но еще более Дельвигу; говорили, что он был даже внешне похож на Дельвига. В "Подснежнике" его имени еще нет; оно появляется в "Невском альманахе на 1830 год", собранном к осени, где приняли участие и другие уже знакомые нам по "Северным цветам" поэты: Щастный, Сомов и прочие. Вероятно, в это время он начинает бывать и у Дельвигов.
Число поэтов растет, растет и число лирических пьес. "Подснежник" был первым альманахом, отпочковавшимся от "Северных цветов", - первым, но не единственным. В 1829 году барон Розен замышляет свой альманах - и весь кружок готов помочь ему. Он берет в соиздатели Н. М. Коншина - старинного приятеля Баратынского, когда-то начальника его по Нейшлотскому полку; унтер-офицер ввел своего капитана в петербургскую литературу, и Коншин стал тогда подражателем Баратынского, его поэтической тенью. Он был короток и с Дельвигом, а когда в 1829 году стал правителем канцелярии главноуправляющего Царским Селом и поселился здесь, старые связи возобновились. Он написал Баратынскому, и тот поспешил ответить; обещал стихи, но немного: семейные хлопоты и несчастья отвлекали его от поэзии, и он писал мало. "…Чем богат, тем и рад, - предупреждал он, - братски поделюсь с тобой и Дельвигом". Он передавал поклон и Розену, с которым виделся мельком в Москве у Полевого и проникся расположением; "стихи его показывают человека не только с дарованием, но и с сердцем, и такие люди мне очень по душе". Вообще Розен "персона грата" в дельвиговском кружке; ему обещают стихи Жуковский, Дельвиг, Пушкин. "До приезда моего в Петербург, - пишет он Ф. Глинке, - я не знал ни одного русского литератора, т. е. лично, но в короткое время я имел честь познакомиться с Пушкиным, Дельвигом, Сомовым и недавно с Жуковским". "Одобрение сих достойнейших людей" вместе с "благосклонным отзывом" Глинки вознаградило Розена за "равнодушие <…> публики". "Я не хотел было печатать моей прозы, - признается он в другом письме, - но барон Дельвиг, Сомов и другие отзываются о ней с такой неумеренною похвалою, что сам начинаю думать, не понравится ли она и другим читателям". Розен любил скромно сообщать о чужих восторгах по своему адресу, но здесь он если и преувеличивал, то немного. Сомов, который, по собственным словам, был его "повивальной бабкой", писал о нем Глинке еще 10 апреля, посылая "Подснежник": "Егор Федорович Розен, служивший в гусарах и теперь в отставке и здесь, подает большие поэтические надежды: вы бы подивились, слушая его остзейское коверкание русских слов в разговоре и чтении; но в поэзии его язык чист и промахов встречается очень мало". Пушкин тоже ценил его стихи и прислушивался к его литературным суждениям, хотя и не мог отказать себе в удовольствии спародировать его чтение: Керн вспоминала, как он цитировал на память "Венценосной страдалице", подражая его голосу и выговору: "Неумолимая! ты не хотела жить". Пушкин дал Розену антологические стихи в честь Дельвига - "Загадка", и педантичный классик не без опаски поправил один гекзаметр; Пушкин отнесся к исправлению благосклонно и, кажется, потом был доволен.
В альманахе Розена и Коншина "Царское Село" были "Зимнее утро" Пушкина, две песни Дельвига - в том числе одна старая, посвященная Баратынскому и Коншину, был Баратынский, Ф. Глинка, Сомов, Щастный, Деларю, А. В. Мещерский - другой молодой лицейский поэт, однокашник Деларю, ему же и посвятивший свои стихи. Альманах открывался портретом Дельвига.
"Царское Село" было изданием, связанным с "Северными цветами" не только кругом авторов: Сомов и Дельвиг, по-видимому, прямо участвовали в его составлении. "Любезный Коншин, - писал издателю рассерженный Дельвиг, - альманах наш будет хорош и пьесами и наружностью, но выйдет ли к сроку, не знаю и даже сомневаюсь, если ты не прибудешь сюда и не привезешь денег. Надо деньги за портрет и печатание его и виньетки, надо денег переплетчику, надо денег Плюшару, который только согласился ждать до 1-го января, а он уж не за горами". Здесь идет речь, конечно, о "Царском Селе", с которым Коншин не может справиться без помощи Дельвига: в этом альманахе напечатаны портрет и виньетка, и только он - в отличие от "Северных цветов" - печатался в типографии Плюшара. И о том же альманахе и с тем же раздражением писал Коншину Сомов: он сообщал, что статьи в книжке распределял, по его мнению, Розен, а, может быть, Деларю, что "все ли пропущено цензурой, он не знает", что ему носят уже вторые корректуры и что он готов уладить какие-то дела с Плюшаром. Итак, все хлопоты по "Царскому Селу" легли на плечи Дельвига и Сомова; Коншин спрашивал у них о том, что он должен был бы знать сам, будь он хоть несколько сведущ в делах собственного альманаха.
"Северные цветы на 1830 год" тем временем собирались, и кое-что, как мы помним, у Дельвига было припасено еще от прошлой книжки: стихи Розена, Глинки; лежала, ожидая своей очереди, и процензурованная "Элегия" Катенина. "Младшее поколение" работало усердно, и парнасский родник не иссякал; его хватило и на "Невский альманах" Аладьина, и на "Царское Село", и на "Подснежник", и на "Северные цветы". Розен, занятый своим альманахом, добавил к прежним только одно стихотворение - "Венчальный обряд"; помощник его Деларю принес четыре ("Поэт", "К Неве", "Ангелу-хранителю", "Слеза любви"); у него был неистраченный запас еще лицейских стихов. С двумя стихотворениями явился в альманахе Подолинский, одно - "Друзьям" - напечатал В. Шемиот. Это последнее стихотворение имело потом своеобразную судьбу: оно было приписано Рылееву, положено кем-то на музыку и распевалось в "рылеевских местах" - в Острогожске и Воронежском крае. Полагали, что Рылеев написал его при отъезде в Петербург. Как обычно, свою лепту принес и Платон Ободовский: ему принадлежала "сельская элегия" "Эрминия".
Зато со старшего поколения петербургских поэтов Дельвигу в этот раз почти не удалось собрать литературной дани. Ни Крылова, ни Жуковского в альманахе не было; Гнедич был с Дельвигом в ссоре. Только один И. И. Козлов дал в "Цветы" два стихотворения, "К тени ее" и "Из Байронова ДонЖуана", да Измайлов снабдил Дельвига двумя баснями - "Скотское правосудие" и "Обманчивая наружность". Плетнев, писавший совсем мало, отдал в альманах еще одну сцену из "Ромео и Юлии" - к этому времени он перевел уже четыре действия. В примечании к ней был напечатан фрагмент из "рукописного сочинения А. С. Пушкина" о Шекспире, по-видимому, неосуществленного. Дельвигу нужно было рассчитывать прежде всего на себя самого, и он отобрал для альманаха восемь стихотворений.
Здесь были, как обычно, антологические стихи ("Четыре возраста фантазии", "Грусть", "Слезы любви", "Удел поэта"), фольклорные стилизации ("Русская песня", "Малороссийская мелодия") и две новые идиллии. Одна из них - "Изобретение ваяния" была посвящена Василию Ивановичу Григоровичу, как обещал ему Дельвиг четырьмя годами ранее. Пластические искусства продолжали занимать и волновать его, и связи его с художниками не ослабевали. Когда в сентябре 1829 года М. А. Максимович приехал в Петербург, Дельвиг ведет его в Эрмитаж вместе с Сомовым и Лангером.
Другая идиллия - "Отставной солдат" - была опытом так называемой народной идиллии.