Сербинович повез ее Д. Н. Блудову, товарищу министра народного просвещения, и 3 декабря вынес на суд цензурного комитета. Начиналось новое цензурное дело.
Комитет признал, что "в представленном ныне экземпляре сей статьи исключено все то, что упоминалось прежде о действиях цензурных так, что оная приняла совершенно литературный вид". 10 декабря ее отправили в Главное управление цензуры; мнение комитета гласило, что поскольку в статье исключено все, что было ранее причиной запрещения, он, комитет, "не видит более законных причин" для недопущения ее в печать.
24 декабря Главное управление цензуры согласилось с мнением комитета и в тот же день известило его о разрешении статьи.
Пока решался вопрос со статьей Пушкина, материалы для "Северных цветов" продолжали поступать. 22 ноября Сомов отправляет Сербиновичу стихи Баратынского - "Муза" и отрывок из поэмы "Вера и неверие". Кроме них, Баратынский дал еще эпиграмму "В восторженном невежестве своем". Эпиграмма была направлена против Полевого, начавшего в "Телеграфе" критику "Истории государства Российского".
Одновременно со стихами Баратынского Сомов отдает Сербиновичу и "Отрывки из путевых записок" кн. З. А. Волконской.
В "записках" отразились веймарские, баварские, тирольские впечатления. "Письма русской путешественницы", отделенные четырьмя десятилетиями от своего образца, походили на него сочетанием документальности с лирическим размышлением; подобно Карамзину, Волконская вспоминала о встречах с европейскими знаменитостями и вставляла в свой рассказ драматические древние предания. Эти записки стояли в конце целой литературы подлинных путешествий, которые Дельвиг печатал в "Цветах" начиная с первой книжки: Дашков, Перовский, Ф. Глинка, Илличевский… Самое "Путешествие в Арзрум" Пушкина включалось в эту цепь, которая продолжится и после в пушкинских изданиях: их увенчает "Хроника русского" А. Тургенева в "Современнике".
"Северные цветы" порождали традицию.
В том же ноябрьском письме Сомов упоминал еще о двух произведениях. "Ротчев, узнав, что стихотворение его "Видение" удержано цензурой, - писал он, - просил меня объяснить вам, что под таинственным лицом, к которому он обращается, разумел он Клару, которую у Гете в трагедии видит Эгмонт в минуту своей казни; и что Ротчев не назвал ее по имени только по каким-то личным своим причинам".
Мы не знаем этого "Видения": текст его не дошел до нас. В "Северных цветах на 1830 год" появились только его стихи "В альбом К. Н. У-вой" - той самой пушкинской Екатерине Ушаковой, у которой Ротчев бывал и совсем недавно. Он приехал из Москвы только осенью: еще в половине сентября мы находим его в Москве, среди гостей С. Т. Аксакова, старого его знакомого, - а в ноябре он уже в Петербурге наносит визит престарелому адмиралу А. С. Шишкову, с племянниками которого дружен.
Он привез из Москвы стихи к Ушаковой - но не только их.
Нам приходилось уже обращать внимание на его устойчивый интерес к мрачной эсхатологической поэзии Библии и Корана; в "Цветах" на 1829 год он поместил свой перевод байроновской "Тьмы" - пророческого видения конца мира. Общественные катаклизмы породили в нем это сгущенно трагическое мировосприятие; глаз жандарма наблюдал за ним и за его друзьями. В их числе был Александр Ардалионович Шишков, которого дважды возили с фельдъегерем в Петербург за антиправительственные стихи и высылали в Динабург, где томился в заключении Кюхельбекер. Все эти впечатления свои и чужие, общие и частные - преломляются в поэзии Ротчева; "эпигон декабризма" обращается к Апокалипсису. По-видимому, у Ротчева был целый цикл переложений знаменитого "Видения Иоанна" - и некоторые из них должны были появиться в "Северных цветах". Духовная цензура упорно задерживала их. Сомов упоминал об одном его не пропущенном "Видении"; другое "Видение" предназначалось еще для "Цветов" на 1829 год и было запрещено в ноябре 1828 года, на рукописи третьего, появившегося в 1831 году в "Санктпетербургском вестнике", есть помета цензора "Нельзя. 2 янв." и еще одна: "Назначалось для Сев.<ерных> цветов".
Все это рассеялось по журналам или пропало; в "Северных цветах на 1830 год" осталось только стихотворение к Ушаковой. Рядом с ним была напечатана "Эльфа" приятеля его А. А. Шишкова. В романтической сказке есть след воздействия "Ижорского" - сцен, напечатанных в "Подснежнике".
Общение с динабургским узником не прошло для Шишкова даром.
Последним, кого назвал Сомов в письме от 22 ноября, был Виктор Григорьевич Тепляков.
Человек с бурной и полной драматизма биографией, прозванный "русским Мельмотом" за свою скитальческую жизнь, Тепляков только что обосновался в Одессе, как будто сделав короткую остановку среди бесконечных странствий. За его плечами была военная служба, отставка, несколько месяцев жизни в столице как раз во время восстания и арестов, затем отказ от присяги Николаю I, уклонение от исповеди, арест и разрушенное здоровье в каземате Петропавловской крепости. Потом он был выслан на юг, где его ограбили и чуть не убили. Его взял к себе Воронцов, проникшийся к нему сочувствием и, может быть, симпатией; и по настоянию Воронцова Тепляков был отправлен для археологических разысканий в Болгарию, где еще разыгрывался финал русско-турецкой кампании. Он видел дымящиеся равнины с неубранными трупами и ежеминутно смотрел в лицо смерти и чуме; после всего, что с ним случилось, он не слишком дорожил жизнью. В этой поездке родилась книга его блестящей эпистолярной прозы - "Письма из Болгарии", на основе подлинных писем, писанных им, главным образом, брату Алексею Григорьевичу, - и столь же примечательный цикл "Фракийских элегий". Печатался Тепляков мало и редко; ни с одним из петербургских и московских журналов он не был связан сколько-нибудь прочно. Выбрал "Северные цветы" он, конечно, не случайно: прибежище пушкинского круга должно было стать и его прибежищем.
Его "пьеса" "Странники" с горькой иронией утверждала преимущество "странника" перед "домоседом", еще не освободившимся от всех жизненных иллюзий. Стихи нравились Дельвигу и Пушкину; отправляя их Сербиновичу, Сомов писал: "Пьеса прекрасная! Нельзя ли ее как-нибудь выгородить от убавок?" Сербинович докладывал в цензурном комитете о своих опасениях: скептический 1-й Странник слишком язвительно говорил о любви - "божественном союзе" душ. В этом месте диалога осталась цензурная купюра; вычеркнутые строки до нас не дошли.
И пушкинская "Легенда" - "Жил на свете рыцарь бедный" - о жертвенной любви паладина к богоматери - не попала в альманах. Пушкин подписал ее "А. Заборский" - у него были основания опасаться цензуры императора - но это не помогло.
Любви полагалось быть законной и нравственной, мировосприятию - чистым и светлым. Когда митрополит Филарет прочтет в "Цветах" "Дар напрасный, дар случайный", он переделает эти стихи в поучение автору: сам-де виноват, ибо живешь не богобоязненно. И Пушкин с изящной иронией назовет топорные вирши его преосвященства "арфой Серафима".
Арфа ли, цензура ли - делали одно дело: они заглушали голос сомнения и отчаяния.
В двадцатых числах декабря 1829 года "Северные цветы на 1830 год" вышли в свет.
Новая книжка альманаха обладала особенностями столь явственными и характерными, что они бросались в глаза. Она была полемична. Сомов задел не только Булгарина: он напал на критики Надеждина и Каченовского и взял под защиту Карамзина от Полевого и Арцыбашева. Он спорил с Ксенофонтом Полевым о только что вышедших "Стихотворениях" Дельвига, разъясняя ему, в чем, по его, Сомова, мнению, состоят особенности дельвиговских подражаний древним и подражаний народным песням. Он разбирал "Полтаву" Пушкина, явно противопоставляя свое мнение статьям Надеждина и, быть может, Булгарина, - и даже исторические его экскурсы имели оттенок полемический. Сомов остался верен и своим прежним симпатиям и антипатиям: он уязвил попутно воейковского "Славянина" и отметил "слабость… исторической критики" в статьях Погодина о Грозном и Годунове.
Все это в большей или меньшей степени отвечало общей литературной позиции дельвиговского кружка. В пушкинских "Отрывках из литературных летописей" также было нападение на Каченовского и упоминание о неприличных критиках на Карамзина; в эпиграмме Баратынского речь шла о Полевом. Надеждину Пушкин посвятил две эпиграммы.
Помимо всего прочего, в статье Сомова был намек на разногласия "старшего" и "младшего" поколений. Критик подробно разбирал поэму Подолинского "Борский"; и, отдавая должное "прекрасным, свободным и звучным стихам", пытался показать неудовлетворительность "содержания"; упреки его, впрочем, были достаточно лояльны, как и упреки другому "пансионскому поэту", К. П. Масальскому, выпустившему в 1829 году стихотворную повесть "Терпи, казак, атаман будешь" - "Ивана Выжигина" в стихах, как потом называл ее Вяземский.
Пушкинский круг определял свою позицию в литературных противоборствах. Пушкин, Дельвиг, Баратынский, Вяземский, Плетнев, теперь уже и Сомов составляли ядро кружка; вокруг него вырастали ряды сочувствующих. Здесь была не только петербургская литературная молодежь типа Деларю: география альманаха оказывалась довольно широкой. К нему стягивались литературные силы с разных концов пишущей России: стихи и проза шли с севера - от Ф. Глинки, с юга - от двух Туманских и Теплякова, из Москвы и центральных губерний.
Этого не было раньше, когда Дельвигу приходилось рассылать мольбы о помощи и месяцами ждать отклика от авторов.
Книжка печаталась, переплеталась, продавалась - статьи продолжали поступать.
Катенин, пославший к Бахтину тетрадь своих "Размышлений и разборов", в декабре разражается гневной филиппикой: "…В "Северные цветы" не попала статья единственно (не прогневайтесь) от медленности NB не моей и от переписки поздней… По Вашим и Сомова письмам я был в твердой несомненной надежде увидеть ее в "Северных цветах", даже сказал об этом кое-кому, кто спрашивал, и теперь чисто в дураках; приятно ли это? и чем я заслужил?"
"Меня уведомляют, что "Северные цветы" Дельвига уже вышли, следственно мои стихи туда не попали…".
Это голос человека, давно молчавшего, прославленного поэта-партизана Дениса Давыдова, из села Мазы Сызранского уезда.
12 декабря Сомов благодарит Максимовича за "прекрасный цветок" - статью "О цветке" - но она не попадает в "Северные цветы", ибо вся проза уже отпечатана….
Теперь есть не только необходимость, но и возможность издавать журнал - или газету.
Глава VI
"Газетчики" и "альманашники"
18 ноября цензор Сербинович записал в своем дневнике: "Еду к Сомову, он сообщает мне мысль свою и Дельвига об издании журнала, в коем участвовали бы Пушкин, Баратынский, Языков etc. Говорил, что ждут Вяземского из Москвы".
Эта запись - самый первый известный нам документ по истории "Литературной газеты". Замысел еще не оформился; предполагается, что будет журнал. С Сербиновичем советуются пока неофициально.
Журнал должен быть органом пушкинской группы. Будущие участники еще ни о чем не знают - кроме одного. Пушкин в Петербурге уже более недели. Какая роль в этом начинании принадлежит ему - годами мечтавшему о собственном журнале?
2 декабря Сербинович едет советоваться с Блудовым. В тот же день Дельвиг показывает ему "прожект" нового журнала.
5 декабря Ротчев уже сообщает С. Т. Аксакову, что затевается новая газета, что она будет выходить раз в пять дней и называться "Литературной газетой" и что издателями будут Дельвиг, Сомов, Вяземский, Пушкин, Жуковский. Слухи опережают события: программа газеты одобрена 13 декабря.
Днем раньше Сомов писал Максимовичу, что издателем новой газеты будет Дельвиг, редактором - он, Сомов, сотрудниками - Пушкин, Баратынский и, как надеются, Вяземский. Жуковский обещал выписки из английских журналов и от времени до времени - собственные произведения. В. П. Лангер, переводчик и художник-график, делавший виньетки к "Северным цветам", брал на себя отдел художеств. Сомов просил Максимовича заняться "по части естественных наук".
В декабре издатели уже знали, что им обеспечено участие Вяземского. К 20 числу у них было полученное от Вяземского неизданное сочинение Фонвизина - "Разговор у княгини Халдиной", отрывок из биографии Фонвизина, над которой трудился Вяземский уже несколько лет, и целая тетрадь стихотворений. Баратынский, живший в деревне, получил от Дельвига письмо, где прямо сообщалось, что Вяземский в числе издателей. "Правда ли это? - справлялся он у Вяземского. - И как хорошо, если это правда! Что бы вы ни издавали, прошу почитать меня вашим сотрудником малосильным, но усердным".
"Титов и Одоевский тоже нашего полку, - продолжал Сомов свой отчет Максимовичу. - Если вы дружны с Киреевским, то нельзя ли и его уговорить доставлять нам кое-что из своих трудов?".
Прежние сотрудники "Московского вестника" переходили в дельви-говскую газету. По сохранившимся письмам Сомова к В. Ф. Одоевскому мы знаем, что Одоевский в феврале-марте работал для газеты не покладая рук: писал, переводил, консультировал, наводил справки.
"Московский вестник" еще дотягивает свой последний год, и Погодин недоволен. С "Северными цветами" отношения его более чем холодны, и известие о газете он встречает в штыки. Чтение первых номеров еще укрепит его в мысли, что издатели - "невежи", с "младенческими понятиями о теориях".
Шевырев уговаривает его. "Ты напрасно вовсе чуждаешься петербургской шайки. Где же будет круг наш? Из кого его составим? Из нас двух да Аксакова? Более я не вижу, ибо Языков и Хомяков, верно, не прочь от Дельвига и Пушкина". До Рима дошли уже сведения о газете: еще в феврале Шевырев писал о ней Соболевскому. Он рассказывал, что "пчелисты" - Греч и Булгарин - задеты за живое и "принялись кусать" Сомова, новый альманах Максимовича "Денница", Киреевского, Баратынского. Впрочем, относительно "Отрывка из литературных летописей" он согласен с Погодиным: грех Пушкину "мешаться в эти дрязги". Он сообщает, что в "Пчеле" ругают "Северные цветы"; в альманахе же много хорошего, и лучше всего "Зимний вечер", затем "2-е ноября" и идиллия "Отставной солдат" Дельвига; впрочем, альманах беднее прежних, "много однообразного, скучного…".
Сам он примет участие в "Литературной газете" и вступит на ее страницах в полемику со старинными своими неприятелями - "пчелистами".
К кружку примкнет даже князь А. А. Шаховской, некогда первый боец в стане "Беседы любителей русского слова", писавший язвительные комедийные портреты Карамзина и Жуковского. Пятнадцать лет назад он был мишенью для арзамасских эпиграмм, и Пушкин тоже вплел свои цветы в сатирический "венок Шутовскому". С тех пор утекло много воды; Пушкин помирился с Шаховским, посещал его, а потом их опять развела горькая обида. Они встретились теперь едва ли не впервые после десятилетней разлуки, обнялись и полуобъяснились.