Этот-то Шаховской дает теперь слово участвовать в "Литературной газете", чтобы вместе с прежними своими противниками унимать "литературных напастников". "Напастники" грозили и ему самому: в "Северной пчеле" и "Телеграфе" уже поднялась кампания против Шаховского: он задел "Ивана Выжигина" и Полевого в своем "Романном маскараде". Когда "арзамасские" "друзья Вяземского" подали ему руку, он принял ее, хотя подозревал, что своим в этом кругу никогда не будет: старая вражда сказывалась. Впрочем, Пушкин вскоре заходит к нему на квартиру, в Коломне, в доме Лемана, а Шаховской начинает посещать Жуковского; здесь при Пушкине, Гнедиче и Крылове он читает свою драму "Смольяне в 1611 году", отрывок из нее помещает в "Литературной газете".
Все эти события происходят в отсутствие Дельвига: 3 января он уехал в Москву. Он видится с Вяземским, и тот пишет для газеты статью о московских журналах, статью остро полемичную, наполовину урезанную цензурой.
Дельвиг в Москве, Пушкин в Петербурге, и он-то объединяет вокруг газеты петербургские литературные силы. Во втором номере газеты он помещает заметку о только что вышедшей "Илиаде" Гнедича. "С чувством глубоким уважения и благодарности, - писал он, - взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига". Гнедич откликнулся прочувствованным письмом. "Это лучше царских перстней". Тень, омрачавшая в последнее время отношения Дельвига и Гнедича, стиралась.
Круг сотрудников и сочувственников газеты определялся, круг противников ее также.
Булгарин, чутко следивший за литературными новостями, знал о новой газете еще до ее выхода и, встретясь с Сомовым, спросил его: "Правда ли, Сомыч, что ты пристал к Дельвигу?" Сомов отвечал утвердительно. "И вы будете меня ругать? - Держись!"
Этого Булгарин уже не мог стерпеть и нанес первый удар. Нужно отдать ему справедливость: он воевал с соблюдением некоторых правил. Он написал письмо к Дельвигу, где предупредил, что намерен писать рекламацию на объявление о невышедшей еще газете. В объявлении было сказано, что писатели, сотрудничавшие в "Северных цветах", будут участвовать и в "Литературной газете"; Булгарин извещал, что ни он, ни Греч, помещавшие в "Цветах" свои статьи, участниками газеты никак не будут. Это произошло еще в двадцатых числах декабря; и тогда же было решено напечатать поправку: в число сотрудников не входят гг. издатели журналов, занятые собственными повременными изданиями. Булгарину только того и нужно было: он сразу же привлек внимание к этому дополнению, недоумевал, что бы оно значило, и сообщал, между прочим, что два писателя, не журналисты, а прозаик и поэт, поручили ему известить публику, что и они не намерены сотрудничать в газете, хотя и печатались в "Северных цветах". Может статься, что самый факт не был вымышленным; прозаиком, вероятнее всего, был Сенковский, а поэтом - может быть, Масальский, все более сближавшийся с булгаринской группой. Но рекламация была, конечно, тактическим ходом и значила: не верьте обещаниям, газета будет беднее, чем альманах. И второе: газета будет голосом литературной партии, преследующей свои узкие цели.
Все это пахло литературным скандалом и должно было отпугнуть подписчиков. Булгарин пустил в ход старые, уже испытанные способы борьбы с конкурентом - но в этом начавшемся споре была и своя принципиальная сторона.
Пушкин писал о необходимости журнальной критики, измеряющей достоинства сочинений со стороны художественной или общественной, - и в этом полагал цель "Литературной газеты"; он оговаривался вместе с тем, что газета была необходима не столько для публики, сколько "для некоторого числа писателей, не могших по разным отношениям явиться под своим именем ни в одном из петербургских или московских журналов". С тех пор как Вяземский и Баратынский порвали с "Московским телеграфом", это относилось к ним более всего. Силою вещей газета Дельвига должна была стать органом писательской корпорации.
Булгарин отвечал на это, что не понимает, как можно издавать газету "не для публики, а для некоторого числа писателей".
Булгарин был по-своему прав: Пушкин допустил оплошность. Он вовсе не хотел сказать, что "Литературная газета" не нуждается в аудитории: без "публики" она была бы и бессмысленна, и невозможна. Речь шла о другом: должен ли писатель формировать свою аудиторию, способную разделить его сложную философию, его тонкий эстетический вкус, его общественные позиции, - или же он должен принять ее такой, как она есть, говорить на ее языке, внушать ей моральные правила, которые она может понять, и не требовать от нее ничего большего?
Не будем думать, что ответ на этот вопрос предрешен заранее для всех времен и исторических ситуаций.
"Северная пчела" к началу 1830-х годов имела 4000 подписчиков.
На "Литературную газету" в конце ее существования - подписывалось сто человек.
Пройдет несколько десятилетий, пока история переменит роли и перераспределит литературные репутации, пока массовый читатель созреет для Пушкина и его друзей. Сейчас еще их читатель - светское общество и образованные круги дворянской интеллигенции.
Сейчас Пушкин - "элитарен", Булгарин - "демократичен".
Сейчас две группы стоят друг против друга и завязывается борьба не на жизнь, а на смерть.
В январе и феврале на страницах газеты появляются только отдаленные предвестия приближающейся бури. Пушкин печатает свой критический разбор первого тома "Истории русского народа" - обширного сочинения, которое Николай Полевой противопоставил "Истории государства Российского" Карамзина.
Первая статья Пушкина об истории Полевого была, собственно, статьей о Карамзине и в некоторых местах прямо перекликалась с "Отрывками из мыслей, письмами и замечаниями". Пушкин брал под защиту Карамзина - не от научной критики, но от крикливых и поверхностных журнальных атак. Мысль о непрерывности культурной традиции, требующей "уважения к именам, освященным славою", пронизывает его статью; в таком уважении он видит залог истинной просвещенности. И он еще раз напоминает о "подвиге честного человека" - о соблюденной Карамзиным мере исторической объективности, - и отзвуки старого спора с М. Ф. Орловым вновь слышатся в его возражениях: "Не должно видеть в отдельных размышлениях насильственного направления повествования к какой-нибудь известной цели". Это - ответ тем, кто упрекал Карамзина в самодержавных тенденциях; историческое значение его труда шире его "апофегм", "отдельных размышлений", в которых "не полагал" он "никакой существенной важности".
Это была первая статья; через месяц Пушкин напечатает вторую - едва ли не единственную в это время попытку серьезного критического анализа "Истории" Полевого. Он не скроет от читателя достоинств критикуемого им труда и упрекнет его рецензентов - Надеждина и даже Погодина - в непростительной грубости и пристрастии. Он стремится сохранить умеренность в полемике - но вскоре борьба выйдет за пределы чисто литературных споров.
Пока что Булгарин рецензирует в "Северной пчеле" последние "Северные цветы" и обрушивается на разбор Сомова, которому не может простить отзыва об "Иване Выжигине"; попутно он задевает и Дельвига, и "доморощенных Гете, Байронов… и Аристофанов". Впрочем, о стихах Пушкина он пишет благосклонно - в особенности о "26 мая 1828 года".
28 февраля 1830 года в Петербург приехал, наконец, долгожданный Вяземский. Он успел повидаться с Пушкиным и провести с ним три дня: 4 марта Пушкин уехал в Москву, оставив Вяземскому попечение о "Литературной газете". С начала марта на страницах газеты систематически появляются стихи и проза Вяземского.
Он берет в свои руки бразды и жалуется Пушкину, что Дельвиг "ленив и ничего не пишет", рассчитывая на Сомова. Сам он ведет с Булгариным войну систематическую, от номера к номеру, и, кажется, целит выше. Он намекает печатно, что "журнальные отголоски" лишь повторяют "некоторые указания" о духе партий и "литературном аристократизме", - другими словами, что самое понятие пущено в оборот политическими осведомителями. На этих тайных агентов "Александра Христофоровича" Вяземский намекал постоянно, то глухо, то совершенно прозрачно - и имел в виду конкретное лицо: Булгарина.
Он ведет себя тем более неосторожно, что приехал в Петербург, намереваясь снять с себя политические подозрения, а доступ к царю лежал через Бенкендорфа.
Вяземский написал письмо к Николаю I, выставляя себя жертвой клеветы. Николай приказал принять его на службу.
В этих условиях ему следовало бы, как Гречу, "сидеть тихо".
Между тем он входит в прямой контакт с газетой, за которой уже начинает пристально следить правительство, и более того, передает в нее стихи ссыльного Александра Одоевского.
Стихи были присланы Вяземскому П. А. Мухановым из Читинского острога при письме от 12 июля 1829 года, - конечно, нелегальным путем.
Петр Муханов был в Чите председателем каторжной "академии", где читали стихи и прозу, взаимно обучали языкам и слушали лекции по словесности, истории, математике, астрономии, философии, военным наукам… Здесь впервые зародилась дерзкая и неосуществимая идея литературного альманаха "в пользу невольно заключенных" - и он был почти собран. Воспоминания Михаила Бестужева донесли до нас названия написанных им повестей: "Случай - великое дело", "Черный день", "Наводнение в Кронштадте 1824 года" - и повести Николая Бестужева "Русские в Париже".
Александр Одоевский был признанным поэтом декабристской каторги. К его стихам писалась музыка, их пели вместе, в них слышали поэтический голос, говорящий за всех.
Муханов просил жен декабристов написать в Петербург, чтобы разрешили издать эти сочинения. Писали, просили; ответа не было.
Бенкендорф не входил в сношения с государственными преступниками; ходатаям же отвечал, что печатать их сочинения в журналах неудобно, так как это ставит их в отношения, не соответственные их положению.
Тогда Муханов отправил письмо Вяземскому.
Он посылал ему только стихи, рассказывал о замысле альманаха и просил помощи. "Вот стихи, писанные под небом гранитным и в каторжных норах. Если вы их не засудите - отдайте в печать… Не знаю, дотащится ли когда-нибудь подвода с прозой".
Проза не дошла, она осталась у Муханова и погибла.
Тетрадь со стихами Вяземский, по-видимому, привез с собой в Петербург. 1 апреля в № 19 газеты появляется первое стихотворение из нее "Элегия. На смерть А. С. Грибоедова".
Почти одновременно, 28 марта, цензор газеты Н. П. Щеглов читает другое стихотворение - "Что вы печальны, дети снов" - и П. И. Гаевский объявляет, что печатать столь темное и неясное по намерениям стихотворение неприлично в газете, находящейся в широком обращении. Стихи удалось отстоять - но они появились позже, под названием "Пленник" и с купюрами.
26 апреля печатается "Старица-пророчица", посвященная Дельвигу. 6 мая - "Узница Востока".
Они будут появляться и после отъезда Вяземского и попадут в "Северные цветы".
"Литературная газета" ведет критическую перестрелку и позиционную войну.
Она поддерживает "Монастырку" Перовского-Погорельского и "Юрия Милославского" Загоскина - бытовой и исторический романы, по методу и литературной ориентации противостоящие романам Булгарина.
Булгарин взбешен: Погорельский и Загоскин могут составить ему конкуренцию. Когда же Дельвиг резко критически оценивает его новый исторический роман "Димитрий Самозванец" - происходит взрыв.
Булгарин был убежден, что статья принадлежит Пушкину, уже уехавшему из Петербурга, - и через четыре дня после выхода рецензии в "Пчеле" появился печально знаменитый "Анекдот" - о некоем поэте, не обнаружившем в своих сочинениях ни одной высокой мысли или полезной истины, вольнодумце перед чернью и оскорбителе святынь, который тайком ползает у ног сильных, чтобы ему позволили нарядиться в шитый кафтан. Здесь был намек на "Гавриилиаду", только что бывшую предметом политического процесса.
Еще через две недели Булгарин печатает критику на 7-ю главу "Онегина", провозглашая "полное падение" Пушкина, - и сообщает попутно, что автор этого "пустословия", быв свидетелем побед русского оружия, не напитался патриотическими чувствами.
Это были удары, рассчитанные на уничтожение, литературное и политическое.
Теперь Пушкин пишет свою эпиграмму на "Видока Фиглярина" и памфлетную статью о Видоке - полицейском сыщике, на досуге занявшемся литературой.
Теперь, наконец, сказано громко то, о чем говорили между собой Вяземский, Баратынский, Пушкин в 1829 году: в борьбе против своих неприятелей Булгарин пользуется поддержкой III отделения.
За этой полемикой правительство следит с опаской и беспокойством. Обе стороны вызывают неудовольствие, но за Булгарина ручается Бенкендорф: у него уже прочная репутация благонамеренного.
Пока развертывается эта ожесточенная война, в дельвиговском кружке происходят перемены.
В № 19 газеты, от 1 апреля, Дельвиг печатает свою статью о "Нищем" - новой поэме Подолинского. Отзыв был строг, даже суров: в "Нищем" сошлись, как в фокусе, все пороки, свойственные и ранним поэмам Подолинского: неточность и изысканность поэтической речи, искусственность мелодраматического сюжета, наконец, подражательность. Статья была для Подолинского неожиданностью: Дельвиг не предупредил его, и самолюбивый поэт обиделся, - вероятно, с некоторыми основаниями. Он гордо удалился - но удалился не молча. Он написал эпиграмму на "Литературную газету", где повторил насмешки Булгарина: "Не для большого ты числа, А ради дружбы выходила…" и на время нашел себе приют в "Северном Меркурии" Бестужева-Рюмина, бульварной газетке, осыпавшей Дельвига вульгарными и беззубыми насмешками.
Бестужев-Рюмин взял Подолинского под защиту. Он разбирал "Нищего" в семи номерах газеты подряд, доказывая, что Дельвиг пристрастен. К нему присоединились Булгарин и Греч. Наконец Рюмин поставил точку: в памфлете с прозрачно зашифрованными именами он сообщал, что Подолинский - опасный соперник Пушкину и что последний есть душа всей интриги.
Вероятно, и сам Подолинский думал так же: в поздних своих воспоминаниях он обошел щекотливый вопрос о роли Пушкина в этом деле - но заметил, что Дельвиг боялся, как бы чужой успех не повредил пушкинской славе. Вскоре он уехал из Петербурга в Одессу; до своего отъезда он успел еще раз встретиться с Дельвигом, и тот первым протянул ему руку.
Ушел Подолинский, еще ранее отпал от кружка Масальский. Он писал теперь стихотворные комедии, и "Северная пчела" усиленно хвалила их и сообщала, что, по слухам, на автора собирается гроза - но вот уже приступлено ко второму, а там и третьему изданию. Масальского Вяземский очень точно сравнивал с Булгариным: та же плоская моралистичность, та же безжизненность и гладкость стихотворного слога. Об этом написал Дельвиг; в том же смысле высказался и Сомов в "Северных цветах на 1831 год". Булгарин упорно отстаивал "своего" автора и заявлял, что "Литературная газета" пристрастна к нему, потому что он нравится издателям "Пчелы" - но ему, Масальскому, бояться нечего и следует искать благоволения публики, а не "некоторого числа писателей".
Третьим покинул Дельвига барон Розен. У него тоже оказались поводы для недовольства. Кажется, ему не понравился устный отзыв Дельвига о новой его поэме "Рождение Иоанна Грозного". Через некоторое время Дельвиг высказал его в печати. В поэме Розена он находил те же недостатки, что и у Подолинского: искусственность фабулы, рационализм. "Молодые художники! - писал он. - Списывайте более с натуры и не спешите писать на память, наугад". Как и Подолинскому, Розену показалось это диктатом.