- Освобождается место хлебопека. Федька Баранов уходит. Ты как?
- Хлебопека? Конечно, давай, - обрадовался я.
В своей жизни я не выпек ни одного хлеба, но желание попасть на "Товарищ" помутило мой разум. Наверное, в тот момент я согласился бы принять любую должность.
- Давай, - без всякого энтузиазма промямлил Пакидьянц. Он был уверен, что я откажусь. - А справишься? Ведь надо печь на сто семьдесят человек.
Эта цифра меня отрезвила. Сто семьдесят человек! Я подумал и отказался.
- Нет, не справлюсь. Отпадает. И тебя подведу, и старпома. Выгонят с треском.
Пакидьянц облегченно вздохнул.
- Не говори. Хлеб:то надо уметь печь., А я вот хочу тебя попросить. Может, позволишь Федьке Баранову пожить у тебя месячишко, пока он на другое судно попадет.
- Пусть поживет, если мать разрешит.
Мама позволила, хотя и не очень обрадовалась. Пакидьянц познакомил меня с молодым прыщавым парнем.
- Дэн Баранов, - представился он. - Так я к тебе чемоданчик заброшу? Давай адресок, кореш.
В первый же вечер, когда мы улеглись спать - я на железную, узенькую, приютскую кровать, Федька, как гость, на "тахту" - продавленный пружинный матрас, - он начал "травить":
- В Гамбурге был? Нет? Жаль. Чудачки там мировые, я тебе скажу. Была у меня одна из "Блау Грот". Эльза. Красавица. Немного не отстал от коробки из-за нее. Никак не отвязаться. Женись да женись. И был бы я хозяин бара.
Он взглянул на меня. Какое, мол, впечатление? Я слушал его с открытым ртом. И Федька понес… Он все время упоминал названия гамбургских ресторанов- "Альказар", "Трихтер", "Чайна", красавицы не давали Федьке проходу, он один справлялся с десятком вооруженных английских матросов, татуировщик в Гулле собирался выколоть у него на спине многокрасочную картину "Парусник на закате", да капитан не разрешил: долго колоть, трое суток, а пароход из-за этого не задержишь. Врал он вдохновенно, а вот писал неграмотно. Видел я его послание к приятелю в Херсон: "Привет из Ленинграда. Живу нечего у одного кореша. Мине скоро пошлют на коробку…" Дальше в таком же духе. Модником Федька был страшным. Носил коричнево-красный костюм, синий буртоновский макинтош, серую шляпу и лакированные туфли. Кроме того, он имел разные заграничные штучки - расческу в виде дамской ножки, зажигалку с головкой девушки, бумажник с тисненным на нем парусником. Мне очень хотелось иметь такие же.
Каждый день Дэн ходил в пароходство отмечаться в резерв, где он стоял на учете. Ждал, когда его пошлют на пароход. Хлебопеком он оказался никудышным, хотя говорил, что может печь не только хлеб.
Однажды он пообещал нам с мамой сделать пончики. Накупил продуктов, надел белый поварской фартук, долго колдовал над кастрюльками и в конце концов выбросил всю свою стряпню на помойку. Дэн заявил, что попались плохие дрожжи, тесто не поднялось, пончики не получились. Он нисколько не смутился, даже принялся учить маму, как надо делать заварные пирожные. На судах ему, вероятно, помогали повара.
"Товарищ" все еще стоял в Ленинграде. Наступила зима. Меня уволили по сокращению. Я безуспешно искал работу. Ее не было. На Биржу труда меня не принимали, как не члена профсоюза. А мне так хотелось в море!
Я решил пойти к Лухманову. Я считал, что он единственный человек, кто сможет мне помочь.
Лухманов жил в здании техникума. Робко позвонив, я с замиранием сердца ждал, когда отворится дверь. Я подготовил речь. Вызубрил ее наизусть. Дверь открыла пожилая женщина. Она пытливо взглянула на меня.
- Я хочу видеть Дмитрия Афанасьевича.
- Пройдите в прихожую. Я сейчас… - она скрылась в комнатах.
Через минуту женщина вернулась и пригласила:
- Раздевайтесь и проходите, вон туда.
Я вошел в кабинет. Он напоминал каюту. Полки с книгами, модели судов, стол красного дерева, зава- ленный чертежами… Лухманов сидел в кресле лицом к двери и прямо смотрел на меня. Большеголовый, грузный, с рыжеватыми волосами, широким носом и светлыми проницательными глазами.
- Чем могу служить, молодой человек? - приветливо спросил капитан.
Все заученные слова выскочили у меня из головы. Я растерялся и стоял как столб.
- Ну, так в чем дело? Я вас слушаю, - уже нетерпеливо повторил Лухманов. - Садитесь вон на тот стул.
Я не сел. Страшно покраснев, прерывающимся от смущения голосом я начал свою речь:
- Дмитрий Афанасьевич, я знаю, вы всегда помогали молодежи. Перед вами человек, который не может жить без моря. Я вас очень прошу, пошлите меня на "Товарищ". Кем угодно. Я согласен на любое место.
- Кто вам сказал, что я всегда помогаю молодежи? - улыбнувшись, спросил Лухманов.
- Я… я слышал от товарищей.
- Значит, решили сыграть на этой струне?.. Впрочем, все равно. Помогаю всем стремящимся в море. Но в данном случае вам помочь не могу. "Товарищ" полностью укомплектован. Вакантных должностей нет.
- Ведь Пакидову помогли, Дмитрий Афанасьевич.
- Ах, вот что. Знаете Пакидова?
- Мой друг.
- Понимаю, понимаю. Вместе на одно судно хотели? К сожалению, ничего нет. Впрочем, - он лукаво взглянул на меня, - кажется, собирается уходить старший помощник капитана. Но на эту должность вы, наверное, не согласитесь?
- Нет, - ответил я. Мне было не до шуток.
- Так вот, молодой человек, - Лухманов стал серьезным, - ничем не могу помочь. Хотите в море - поступайте в техникум. Сделаетесь штурманом, механиком или радистом. Будете плавать.
- Дмитрий Афанасьевич, возьмите меня на "Товарищ" без жалованья. Я бесплатно буду работать, - чуть не со слезами просил я.
- Так нельзя. Бесплатно у нас никто не работает. Да вы не отчаивайтесь. Попадете в техникум, и все будет в порядке, - видя мое огорчение, утешил Лухманов и улыбнулся широко и добродушно. От этой улыбки у меня полегчало на душе.
- Может быть, в будущем году возьмете на "Товарищ", когда он вернется? - не сдавался я.
- Ну, до этого надо дожить. До свидания.
Я двинулся к двери, но капитан остановил меня:
- Все-таки подумайте о техникуме, если так любите море.
От Лухманова я направился на "Товарищ". Было обидно, что я не попал на парусник, но все же я говорил с самим Лухмановым, он приглашал в Морской техникум, и это в какой-то степени приобщало меня к морякам. Пакидьянц с нетерпением ждал меня.
- Как? Вышло?
- Ничего не получилось.
Я рассказал ему, что советовал мне Лухманов.
- Правильно, - одобрил Пакидьянц. - Видишь, какой он человек? До капитана надо идти.
Через три недели зимним туманным утром "Товарищ" покидал Ленинград. Шел крупный, редкий снег. Он медленно опускался на реи и ванты. "Товарищ" казался пушистым, потерявшим очертания, таинственным "Летучим Голландцем". Я пришел проводить Пакидьянца. На палубе толпились родственники и знакомые практикантов. Слышался смех, веселые напутствия, всхлипывания. У борта дымили буксиры. Они должны были вывести барк в Финский залив. Я чувствовал себя так, как будто терял что-то очень дорогое.
"Товарищ" ушел. Без Пакидьянца мне стало одиноко. Правда, Федька все еще жил в моей комнате, но вот-вот должен был получить место. Подходила его очередь.
Неожиданно из Киля, где "Товарищ" стоял. в ремонте, пришло письмо. В нем Пакидьянц коротко сообщал о своем житье-бытье. В конверте лежала фотография. На ней с застывшими лицами, в черных шляпах, черных пасторских пальто с бархатными воротничками и белых кашне, стояли Пакидьянц и его новый приятель Алька Ланге. Они выглядели шикарно, как лорды или… похоронные факельщики.
Федьку послали угольщиком на ледокол "Красин". Судно срочно готовили в экспедицию к Северному полюсу, на поиски дирижабля Нобиле "Италия". Федька страшно, фасонил, несмотря на то что угольщик или кочегар второго класса не ахти как звучит. Но сделав-угольщиком, он отрывался от "цеха питания" - коков, поваров, хлебопеков, буфетчиков - и становился "марсофлотом". Из угольщиков впоследствии пере ходили в кочегары первого класса, а потом и в машинисты. Все же перспектива!
Перед уходом в море Федька сделал "королевский жест" - подарил мне свою серую шляпу и клетчатый шарф, предметы моей зависти. Я отказывался принять подарки, но Федька небрежно бросил:
- Шат-ап! Я себе новые куплю. За границу ведь идем.
Шляпа и шарф вместе с белым норвежским макинтошем. синей вылинявшей английской робой "Каролина" (их я обменял у одного практиканта с "Товарища" на единственную мою ценность - коллекцию марок) делали меня как две капли воды похожим на настоящего совторгфлотца, моряка дальнего плавания. А ведь мне так хотелось стать им!
Проболтавшись несколько месяцев без работы, я наконец поступил в Ленинградский морской техникум, отлично выдержав все экзамены. Даже по обществоведению получил пятерку, и был принят в первый класс судоводительского отделения.
Мореходка
Ленинградский морской техникум. Старая Мореходка. Школа, выпустившая много хороших моряков. Серое трехэтажное здание на Двадцать второй линии Васильевского острова. Внутри, у дверей висит надраенный колокол-рында, под ним стоит стол и сидит вахтенный с бело-синей повязкой на рукаве. Светлые, широкие коридоры.
Не похожа Мореходка ни на один другой техникум. Все здесь иное. Студенты называются учениками, аудитории- классами. В перерыве между лекциями ученики высыпают в коридоры и курилки. Во что только они не одеты! В голубые американские робы, в канадские клетчатые курточки, в синие свитера, в вязаные жилеты всех фасонов и расцветок. Это ребята, побывавшие в дальних плаваниях. Только мы, первокурсники, выглядим здесь посторонними в своих скромных штатских костюмчиках из "Ленодежды", И запах в коридорах особенный, медовый: старшекурсники курят голландский табак "три шиллинга за тонну". Покупают его за границей без пошлины, очень дешево и потому в больших количествах. Чтобы хватило на всю зиму, до следующего плавания. Послушать разговоры- тоже таких нигде в другом учебном заведении не услышишь. Говорят про Квебек, Лондон, Гамбург Средиземное море, Тихий океан, упоминаются пассаты, свирепые норды, названия пароходов и фамилии капитанов. В Мореходке три отделения: судоводительское, механическое и радио. Для механиков есть отличные мастерские. Для судоводителей - такелажный кабинет. Им руководит старейший боцман Грязнов. В кабинете везде развешаны кранцы, маты, всякие мусинги и оплетки. Здесь всегда приятно пахнет смолеными тросами и кажется, что ты попал на палубу парусника.
А преподаватели! Все они бывшие моряки, много плававшие в своей жизни. Энтузиасты. Люди, бескорыстно преданные морю. Вот к нам в класс идет Касьян Михайлович Платонов. Добрейший человек. Высокий, грузный, краснолицый, с большим носом. Он преподает нам несколько предметов: теорию и устройство корабля, океанографию и метеорологию.
Сейчас - теория корабля. Свои предметы он излагает обстоятельно, скучновато, но иногда такое выдает, что весь класс умирает от смеха. Мы уже знаем его байки. Платонов рассказывает о качке корабля и, сохраняя полную серьезность, говорит:
- Коровы груз опасный. Был случай, - он поднимает кверху указательный палец, - в Тихом океане, в свежую погоду, коровы, погруженные в трюмы, так раскачали пароход, что он опрокинулся. Почему? Потому что коровы, когда жуют сено, качают головами, и вот такое раскачивание синхронно с волнением послужило…
Класс разражается хохотом. На лице Касьяна Михайловича ни тени улыбки. Или еще:
- Бобовые грузы требуют особого внимания. Был случай, - палец поднимается кверху, - судно, перевозившее соя-бабы насыпью, было разорвано по швам. Корабль, очевидно, имел течь. Бобы приняли влагу, разбухли и… - он обводит класс лукавым взглядом.
Николая Ивановича Панина мы боялись. Его боялись не только мы, первокурсники, но и бывалые ученики старших классов. Мы трепетали перед ним. Николай Иванович читал астрономию. Читал отлично, но зато и спрашивал жестко.
Когда он входил в класс, брал в руки журнал, начинали дрожать даже самые лучшие ученики.
- Итак, повторим, - говорил Панин, устремляя свой взор к потолку. Черная эспаньолка, усики и блестящие, темные, немного мрачные глаза делали его удивительно похожим на кардинала Ришелье из романа Дюма "Три мушкетера". - О чем мы прошлый раз говорили? Часовой угол и прямое восхождение? - И как выстрел: - Корхов, к доске!
Достаточно было Корхову оговориться, как Николай Иванович отправлял его обратно со словами:
- Не знаете. Садитесь. Двойка.
В этот момент все мы старались вжаться в свои стулья, пока глаза Николая Ивановича блуждали по журналу. И снова выстрел:
- Козловский, к доске! Расскажите про первый вертикал.
Панин требовал точного изложения своего предмета. Он не признавал никаких оправданий, ссылок на болезнь и чрезвычайные обстоятельства. Не знаешь - получи двойку и будь впредь прилежнее. Целый год Панин держал нас в напряжении. Он отпускал узду, становился мягче, когда приближались переходные экзамены в следующий класс. Но тревожиться ему было нечего. Большинство знало предмет хорошо, и только самые отчаянные лодыри и тупицы на экзаменах получали неудовлетворительные отметки.
Лекций по морскому праву мы ожидали с нетерпением.
Сергей Иванович Кузнецов сумел заинтересовать нас. Всегда аккуратный, в белом воротничке, сухощавый, со старорежимной седой бородкой клинышком и такими же седыми волосами, он приходил в класс, надевал на нос очки и таинственно начинал:
- Итак… 18 января 1902 года в обширном зале страхового общества Ллойда трижды прозвучал колокол. Пароход "Эмансипейшн" погиб. Он столкнулся с французским пароходом "Жан Барт". "Эмансипейшн" затонул через час после столкновения. Владельцы парохода предъявили иск компании "Месажери Маритим" в триста тысяч фунтов стерлингов, но французы отклонили претензию, полностью переложив ответственность за столкновение на владельцев погибшего судна. И может быть, они выиграли бы дело, если бы не неожиданные показания французского лоцмана. Он сообщил…
Класс замирал. Мы уже не видели Сергея Ивановича Кузнецова. Перед нами был французский лоцман. Он давал показания в Королевском суде…
Отлично преподавал Кузнецов. Все так само и укладывалось в голове.
- Самый важный документ на судне, имеющий наибольшую юридическую силу, - вахтенный журнал, - учил нас Кузнецов. - Помните об этом всегда. Избави вас бог от небрежного или легкомысленного ведения журнала. Это может повлечь за собою непоправимые последствия. Вот характерный пример. Наш теплоход проходил норвежскими шхерами. В Вест-фиорде у него скисла машина. Надо было затратить двадцать минут на ремонт, и капитан попросил маленькое встречное норвежское судно подержать его теплоход за корму, пока механики приведут машину в порядок: берег был сравнительно недалеко, дул свежий ветер, и капитан боялся, чтобы их не снесло на камни. Через двадцать минут повреждение устранили. Капитаны обменялись по радио любезностями и разошлись в разные стороны. После чего наш капитан сделал в вахтенном журнале такую запись:
"Вследствие сильного нордового ветра и близости берега был вынужден из-за поломки машины на двадцать минут подать буксир на норвежский пароход "Сапсборг", за что обязался уплатить его капитану двадцать пять фунтов стерлингов. Если бы не принятые мною своевременные меры, выразившиеся в подаче буксира на пароход "Сапсборг", теплоход мог быть снесен на камни". Обратите внимание на последнюю строчку: "мог быть снесен на камни". Значит, при таком ветре погибнуть? Так?
- Так, так! - кричали мы.
- Вот эта запись, - продолжал Кузнецов, - каким-то образом стала известна владельцам "Сапсборга". Вероятно, через лоцманов-норвежцев, находившихся на борту. И вместо двадцати пяти фунтов вознаграждения за простую услугу владельцы "Сапсборга" потребовали миллион крон за спасение всего нашего теплохода. Резонно? Безусловно. Если наш капитан сам подтверждает письменно, в вахтенном журнале, что его судно подвергалось смертельной опасности, - значит, "Сапсборг" его спас от гибели.
- Неужели заплатили? - возбужденно орали мы. - Ведь это грабеж, жульничество!
Не хотелось верить, что наш капитан оказался таким профаном.
Нет, конечно, - успокаивал нас Сергей Иванович. - Мы тоже кое-что понимаем в морском праве. Все не так просто. Позиция "Сапсборга" тоже была шаткая. Но какую-то сумму, большую, чем двадцать пять фунтов, все же пришлось уплатить.
Вопросам нет конца. Кузнецов еле успевает отвечать… А тут звонок. Преподаватель уходит, а мы все еще горячо обсуждаем поведение капитана, лоцманов, владельцев "Сапсборга".
Я с благодарностью вспоминаю преподавателей Мореходки. Учили они нас хорошо. Васильев, Хабалов, Лосев, Маркузе, Глазенап, Платонов, Кузнецов - это были имена, пользующиеся известностью и уважением в морских кругах. Многие имели печатные труды. И во главе техникума - Дмитрий Афанасьевич Лухманов. Коммунист, капитан-парусник, писатель, конструктор, широко образованный человек. В одной из своих книг он писал: "Соленый ветер, которым я дышал столько лет, помог мне вложить истинно морской дух в сотни моих бывших учеников".
Он любил молодежь. Мы были для него не просто молодыми людьми, но людьми, которые будут представлять нашу Родину за границей, моряками, по выучке, мастерству и знанию которых будут судить о нашем торговом флоте. Он чувствовал себя ответствен- за каждого из нас. Дмитрий Афанасьевич Лухманов делал все, чтобы возродить хорошие морские традиции, и помогал нам освободиться от того скверного, что осталось от старого флота. Он был непримирим ко лжи, бахвальству, позерству и разыгрыванию из себя "морских волков". Он учил нас уважать море, быть с ним на "вы" и в то же время уметь его побеждать, не бояться.
Он был настоящим воспитателем моряков, воспитателем в лучшем смысле этого слова, искренне считавшим, что нет более почетной профессии, чем профессия моряка.
Дмитрий Николаевич входил в класс, и сразу же наступала тишина. Мы знали, что урок пройдет интересно. А может быть, урока вовсе не будет. Лухманов просто расскажет о каком-нибудь плавании, о тайфуне, о том, как судно уходило от урагана и что в это время делала команда. В сущности, это и был урок морской практики, и запоминался он на всю жизнь.