– С первой встречи мы с Николаем Афанасьевичем как-то очень естественно перешли на "ты", разговаривали, будто давно знаем друг друга. Думаю, что сблизила нас и общая любовь к футболу. Оказалось, что Николай Афанасьевич не только помнит мои выступления в Москве в составе тбилисского "Динамо", но у нас и общие футбольные кумиры.
Не случайно его, семидесятилетнего страстного болельщика, газета "Неделя" избрала членом Олимпийского общественного совета. Ведь он не пропускал ни одного футбольного, ни одного боксерского турнира на приз "Недели". А уж что говорить о хоккейном турнире на приз "Известий"!
– Спорт, – говорил он, – помогает почувствовать прилив сил и иногда даже превзойти самого себя. Смотрю я на иных – целыми днями торчат в поликлинике. А меня туда не затащишь, я от хождения по кабинетам заболеваю. Довелось как-то в больницу попасть, уговорили лечь на обследование, так я до конца срока там не выдержал, дал деру, в чем был, в пижаме, в тапочках. Благо такси подвернулось и шофер знакомый. Меня ведь после фильма "Горожане" произвели в почетные таксисты Москвы.
Вот Николай Афанасьевич упомянул "знакомого" шофера. Да для него все были "знакомыми"! Всенародный любимец, он отвечал любовью на любовь, и для него все были близкими и родными. Видимо, именно поэтому он никогда не держал чиновную дистанцию между собой и своим собеседником, кем бы он ни был – важным партийным функционером или простым колхозником. Главное – был бы достойный человек.
В ту пору, когда Николай Афанасьевич познакомился с Сергеем Эйзенштейном, тот был уже всемирно признанным режиссером, выдающимся теоретиком кино, профессором ВГИКа. Перед ним все трепетали и преклонялись. А что же Крючков? Он к нему обращался так же, как и ко всем своим "знакомым". Кому-то это показалось непозволительным панибратством, и он решил обратить на это внимание самого живого классика:
– Сергей Михайлович, почему вы позволяете Крючкову обращаться к вам на "ты"?
– Видите ли, – ответил Эйзенштейн, – Коля у нас человек простой. Для него, если много, то "вы", а если один – "ты".
Крючков был на "ты" даже с птичками. Как-то он загнал лодку в камыши, собираясь порыбачить, и спугнул камышевку. Николай Афанасьевич посмотрел внимательнее и увидел гнездо с птенцами. И тогда он поделился с птичкой червячком. Сперва она недоверчиво отнеслась к подарку, но потом все-таки склюнула его и унесла в гнездо. А скоро они перешли на "ты", и камышевка уже безбоязненно принимала подарки от доброго рыбака.
– Правда, – сознавался Николай Афанасьевич, – из рук так и не осмелилась брать, опасалась – мало ли что! А ведь она была единственной кормилицей в семье. Ответственность чувствовала. А как же!
Свое знаменитое "а как же!" он всегда выговаривал с неподражаемой интонацией, многозначительной растяжкой и с задушевной внутренней теплотой.
Кинорежиссер Станислав Говорухин как-то сказал, имея в виду Крючкова:
– У нас, в кругу "киношников", расхожа поговорка "хороший человек – не профессия". Это грубая неправда. Еще какая профессия! Главная профессия на земле – быть человеком.
И рассказал историю, случившуюся зимой во время съемки фильма "День ангела" на Черном море.
Промозглая погода с раннего утра действовала угнетающе и на актеров, и на всю съемочную группу. А нужно было снимать "утренний режим".
– Декабрь, семь утра, – вспоминал Говорухин. – Помреж растолкала меня, я быстро оделся, поеживаясь от холода, поднялся на капитанский мостик. Оператор уже поставил свет, актеры загримированы и одеты. Смотрю – и Крючков стоит. Спиной ко мне, вполоборота. На нем морской китель, виден кусочек наклеенного уса. Я набросился на Олю, помрежа:
– Зачем же Крючкова разбудили? Его же нет в этой сцене…
Она как-то странно смотрит на меня, в глазах веселые бесенята.
Тут Крючков поворачивается ко мне. И что я вижу! Одна половина его лица, повернутая ко мне, действительно загримирована, а другая… Что только не наклеено на щеке – и большая бородавка, и рыжая бакенбарда… Актеры ржут, группа ржет – провели режиссера!
И все изменилось. Стало веселее, исчез пронизывающий холод, и дело пошло – закружились "шарики", что-то стало придумываться.
Это его, Крючкова, и таких, как он, имел в виду Борис Андреев, когда говорил: "Мир без шутки и фантазии – разве это мир?!"
Никто из знавших Николая Афанасьевича на протяжении десятков лет не припомнит случая, чтобы он в какой-то критической ситуации растерялся, потерял присутствие духа. Не было такого никогда!
Борис Виленкин, будучи фотокорреспондентом журнала "Советский экран", сопровождал в 1961 году делегацию работников кино на народный кинофестиваль в целинном крае. Среди его участников был и Николай Афанасьевич.
Программа фестиваля была необычайно напряженной. Артистам приходилось выступать по нескольку раз в день, мотаясь по необъятным целинным просторам из одного конца в другой.
– И вот там с нами произошел небольшой случай, – вспоминал журналист. – Николай Афанасьевич, Изольда Извицкая, режиссер Татьяна Лиознова и я ехали в "газике" на очередную встречу с тружениками совхоза "Романовка". Вечерело. Неожиданно поднялся буран. Фары выхватывали из темноты лишь белый занавес пурги. Мокрым снегом закидало свечи двигателя, он захлебнулся и заглох. Машина быстро превращалась в сугроб. У нас коченели ноги, упорно клонило ко сну. А ветер все гудел и гудел за окнами холодной и темной машины. Трудно сказать, чем бы все это для нас кончилось, если бы не неиссякаемый юмор Николая Афанасьевича. В кромешной тьме все время слушался его говорок, сыпались остроты. А затем он вдруг запел:
Степь да степь круго-ом,
Путь далек лежи-ит,
В той степи глухо-ой
За-амерзали… мы.
Казалось, что прошлая целая вечность, пока с фонарями не появились наши спасители, отчаявшиеся уже найти пропавшую машину. Сейчас уже смешно вспоминать, что наш "газик" застрял всего в каких-нибудь… пятнадцати метрах от клуба, где нас давно ждали.
Но этот неунывающий, добрейшей души человек мог прийти и в ярость, если видел хамство в любом его проявлении, а особенно хамство по отношению к женщине. Здесь его ничего не могло сдержать.
– Вспоминаю случай, – рассказывала Касаткина, – навсегда сохранивший в моем сердце рыцарскую душу Николая Афанасьевича. В наш век редко встречаются рыцари, а вот Николай Крючков, внешне напоминающий простого рабочего, был им.
Мне довелось быть с ним в составе киноделегации на фестивале советских фильмов в Индии в 1957 году. Нас поселили в прекрасном отеле. И вот при выходе из лифта меня довольно бесцеремонно оттолкнул телохранитель тогда еще молодого далай-ламы, приехавшего из Тибета и остановившегося в том же отеле.
Боже, в каком яростном гневе был наш любимый актер!
Он бросился на телохранителя, и только мольбы членов нашей делегации удержали его от силовых мер в отношении невежды. Он же никого не боялся, и честь женщины для него была превыше всего.
Личная жизнь Николая Крючкова не всегда была столь благополучной, как в последние годы. Но и в сложных житейских ситуациях он всегда относился к женщине так, как это подобает мужчине рыцарских убеждений.
Замечательный человек и прекрасный актер – это было в Николае Афанасьевиче неразделимо.
Однако вернемся к Крючкову-артисту в военной форме. Война приближалась к своему завершению. И наконец наступил тот день, который актеры ждали с таким нетерпением: студия "Мосфильм" возвращалась в Москву. Дорога в столицу не казалась теперь такой длинной и утомительной, как в страшном сорок первом, – не те ожидания, не те настроения.
И не успел Крючков освоиться с обстановкой, разузнать о судьбе своих друзей-товарищей, как получил приглашение на главную роль в фильме "Небесный тихоход" – первом послевоенном фильме, к тому же в жанре комедии.
Дождливым вечером, вечером, вечером,
Когда пилотам, прямо скажем, делать нечего,-
распевала неунывающая троица друзей-летчиков: майор Булочкин (Н. Крючков), капитан Кайсаров (В. Нещипленко) и старший лейтенант Туча (В. Меркурьев). Хотя, по правде говоря, пилотам бомбардировочной авиации находилось дело во всякое время суток – даже ночью.
– В том числе и женщинам, – добавит Николай Афанасьевич, – удивительно храбрым и отважным "ночным ведьмам", как прозвали фашисты воспитанниц знаменитой летчицы Героя Советского Союза Марины Расковой.
Уже на склоне лет, вспоминая этот фильм, Николай Афанасьевич будет задавать себе один и тот же вопрос: какая неисчерпаемая сила вела вчерашних школьниц в бой?
"Героизм, жажда подвига? Нет, не то. Скорее всего так: жажда любви и счастья. Но не для себя одних, нет! Для всего нашего народа. Садясь в ничем не защищенные самолеты, борта которых можно было пробить неловким движением локтя, оставляя в нарушение самых строгих инструкций свои парашюты на земле, чтобы взять побольше бомб, они были готовы на все, только бы после войны рождались дети и жили счастливо под мирным небом. Погибали подруги, а они продолжали летать, стиснув зубы и не утирая слез. И бомбили, бомбили, бомбили… Да, они были солдатами. Но при этом оставались женщинами в самом высоком смысле этого слова…
В роли наставника этих очаровательных "ведьм" и пришлось оказаться майору со смешной фамилией Булочкин".
Вот тогда-то Николай Афанасьевич, как он говорил, "без особого труда" научился управлять самолетом "По-2" – "кукурузником". Оказалось, что у него приборов и рукояток было меньше, чем у современной легковой машины. И ему так понравились полеты, что он при каждом удобном случае стремился забраться куда-нибудь на высоту.
– Странное, нереальное ощущение свободного полета! – делился он потом своими впечатлениями. – От него хотелось петь, кричать во весь голос, сходить с ума от счастья, солнца, мира! Петь хотелось и внизу, на земле, перед камерой, настолько хороши и чисты были песни, написанные для этой кинокартины Алексеем Фатьяновым и Василием Соловьевым-Седым.
И бравый майор Булочкин пел: "Махну серебряным тебе крылом", посадив свою машину на минном поле под самым носом противника. Пели и его друзья, отважные летчики-истребители: "тайно женатый" красавец-капитан Кайсаров и богатырской стати старший лейтенант Туча, которому тесны были и гимнастерка, и сами рамки отведенной роли.
Василий Васильевич Меркурьев любил повторять: "Утверждая положительное, способствуешь искоренению отрицательного". И стремился играть свои роли так, чтобы люди, выходя из театра или кинозала, были хотя бы чуточку добрее. Актера он приравнивал к солдату, потому что считал первым условием службы и того и другого дисциплину. И в равной мере на них ложились и физические, и эмоциональные нагрузки. Сам Меркурьев первым давал повод для таких аналогий.
Крючков вспоминал, как в фильме "Звезда", в котором они снимались вместе, Василий Васильевич должен был ползти по заминированному полю. Он полз, а под ним взрывались холостые заряды. Когда дубли отсняли, врачи насчитали у Меркурьева девять ранений. Пусть не тяжелых, но бинты понадобились…
А однажды Николай Афанасьевич был приятно удивлен, увидев на рабочей площадке дочь Мейерхольда Ирину Хольд, ту самую, которая преподавала в студии ТРАМа биомеханику. И был окончательно поражен, когда к бывшей учительнице Крючкова подошел улыбающийся Меркурьев и галантно представил:
– Моя жена.
И, наконец, был взволнован до глубины души, когда узнал о семейном подвиге Ирины Всеволодовны и Василия Васильевича.
Война застала семью Меркурьевых в Ленинграде. К этому времени у них было трое детей, из которых самому младшему исполнился годик. Но вот погибает на фронте брат Василия Васильевича, умирает его жена, и Меркурьевы не раздумывая принимают в свою семью осиротевших ребятишек. А рядом оказывается совсем беспомощная соседка с малышом на руках. Не оставлять же ее в беде… В эвакуацию в Новосибирск приехала семья Меркурьевых из одиннадцати человек! Но чужих в этой семье не было, все свои, одинаково родные и любимые.
Этот фильм близко свел Николая Афанасьевича с необычайно талантливыми, яркими личностями – Алексеем Фатьяновым и Василием Соловьевым-Седым.
– В облике нечто шаляпинское, – таким остался в памяти Крючкова Фатьянов. – И нежная, по-юношески впечатлительная и легкоранимая душа. Вскипал от пустяка и так же быстро отходил. Добрый и красивый, он дожил лишь до сорока лет…
И добавим: все сборники стихов Фатьянова вышли лишь после его кончины. При жизни была издана единственная книжица "Поет гармонь", когда уже известному и любимому в народе поэту исполнилось тридцать шесть лет. А поэт он был от бога.
Как это все случилось,
В какие вечера?
Три года ты мне снилась,
А встретилась вчера,-
в одной этой строфе столько чувства и мысли, что они не могут не заворожить своей лирической обнаженностью даже человека, лишенного поэтического слуха.
А песни Фатьянова и Соловьева-Седого, которые поют герои фильма, вошли в золотой фонд лирической и гражданской песенной лирики: "Мы, друзья, перелетные птицы", "Пора в путь-дорогу", "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат". Их и сейчас поют, спустя более полувека, и не только люди, убеленные сединами, тоскующие об ушедшей молодости. А отдельные строки этих песен стали расхожими музыкальными пословицами и поговорками.
К Соловьеву-Седому Крючков относился с особой симпатией, наверное, не только за его чистый, солнечный талант. В творческой биографии Василия Павловича, так же как и в судьбе самого Крючкова, большую роль сыграл ТРАМ. Только не московский, а ленинградский, музыкальной частью которого заведовал Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Он-то и привлекал к музыкальному оформлению спектаклей наиболее способных студентов консерватории, среди которых оказался и Василий Соловьев, тогда еще не Седой. Этой приставкой, кстати, он обязан своим светлым волосам и отцу, прозвавшему его за эту "масть" Седым.
Василий Павлович был убежден, что музыка часто "делает" фильм, а композитор больше других помогает актеру раскрыть себя в своем герое. И Крючков был полностью с ним согласен.
– Если песня написана тонко, к месту, – говорил он, – попадает прямо в "десятку", если в ней есть место и сильным чувствам, и уму, и благородству – тогда доверие зрителя к актеру будет полным и окончательным. В фильме "Небесный тихоход" все именно так и было. Прекрасная музыка Василия Павловича развивала сюжетную линию, образно рисовала характеры действующих лиц, была, когда требовалось, и нежной, и проникновенной, и бравурной, маршевой, и тревожной, и веселой, и мужественной. Одним словом, именно то, что было надо.
И каково же было изумление артиста, когда газета "Ленинградская правда" грубо, беспардонно раскритиковала композитора и поэта именно за эти песни в статье с характерным заголовком: "Дешевая музыка на пустые слова". В ней Соловьев-Седой обвинялся в том, что он "забыл об общеизвестной функции своего искусства и готов принести в жертву ему дешевую, сомнительного свойства популярность…"
Правда, спустя год после выхода картины на экраны справедливость восторжествует, когда Василий Павлович будет удостоен Государственной премии за цикл песен, среди которых окажется и разгромленная "Пора в путь-дорогу".
Да, кстати, ведь и сам фильм после его демонстрации официальная критика подвергла резкому осуждению: нельзя, мол, так легкомысленно показывать войну. Она приняла праздничную приподнятость и ощущение свободы, которую принесла Победа, за легкомысленность!
В отличие от суровой критики, которая, между прочим, "Антошу Рыбкина" с его "шапкозакидательством" очень даже хвалила, зрителями фильм был принят без всяких оговорок. Им сразу же полюбились три веселых товарища, заключивших "святой мужской союз": не влюбляться и не жениться до конца войны.
Но хотя они и бравируют своей стойкостью:
Первым делом, первым делом – самолеты.
Ну а девушки? А девушки потом! -
устоять перед девушками не могут – "святой мужской союз" не выдерживает искушений и к концу фильма распадается.
Игра великолепного актерского ансамбля была выше всяких похвал, и фильм с честью выдержал испытание временем.
Второе дыхание
Давно сбросили с себя фронтовики солдатские шинели, но навсегда останется у них память о войне – память, которую сбросить с себя будет уже невозможно. И эта память будет преследовать их до конца дней.
Брестская крепость…
Построенная в девятнадцатом веке как часть системы укреплений на Западе России, она одной из первых приняла на себя мощный удар немецко-фашистских полчищ. В течение месяца ее бессмертный гарнизон сковывал силы целой неприятельской дивизии.
С героями этой крепости, а позже с их потомками, Крючкова связывали самые теплые отношения еще с довоенного времени.
– Впервые я побывал в Бресте, – вспоминал Николай Афанасьевич, – в феврале 1941 года. Тогда я приезжал к пограничникам с картиной "Яков Свердлов".
А спустя почти полвека Николай Афанасьевич получит письмо из Бреста от кружковцев областного Дворца пионеров, в котором, в частности, напишут:
"Вы у нас были четыре раза. Первый раз в 1940 или в 1941 году.
На заставе им. А. Кижеватова указано, что Вы сфотографировались с участниками художественной самодеятельности 24 января 1941 года. В музее же обороны "Брестская крепость-герой" – в феврале 1941 года. Нам это неважно – в каком году. Главное, что Вы были на 9-й заставе, которой командовал в крепости лейтенант А. М. Кижеватов. И еще – Ваше имя связано с первыми кружковцами нашего Дворца пионеров, которому исполняется 1 мая 1990 года пятьдесят лет.
В "Истории Дворца пионеров" записано, что на Фестивале детской художественной самодеятельности в 1940 или 1941 году присутствовали артисты: Николай Крючков, Игорь Ильинский, Борис Чирков, Тамара Ханум, Ирма Яунзем…
После выступления солистов и танцоров детей лейтенанта А. М. Кижеватова, Нюры и Вани Кижеватовых (они первые активные кружковцы), Николай Крючков порывисто встал, поднялся на сцену и поздравил с творческим успехом Нюру и Ваню, произнес речь. В своем выступлении он пророчил большое сценическое будущее этим ребятам. Этому будущему не суждено было осуществиться: в 1942 году кто-то выдал семью Кижеватовых, и она полностью была казнена гитлеровцами".
Руководитель кружка, ветеран погранвойск, майор в отставке приписал в конце:
"Мы все "обрыскали" в Бресте и ничего не нашли в магазинах, кинотеатрах, кинопрокате о Вас из литературы. Очень обидно, что в киосках и книжных магазинах открытки и литература только о молодых артистах кино, а нам надо все знать о ветеранах советского кино.
От себя лично добавлю, что я вырос на образах, созданных на экране Вами и Вашими сверстниками. Спасибо Вам за все".
– Вторая встреча с крепостью, – продолжит свой рассказ Николай Афанасьевич, – или, точнее было бы сказать, с тем, что от нее осталось, произошла через десять с лишним лет, когда киногруппа фильма "Бессмертный гарнизон" приехала сюда на съемки. Декораций тогда строить не пришлось. Мы играли среди развалин.
А в Музее крепости я увидел старую фотографию, сделанную в 41-м на память…