Во всей человеческой жизни есть некое деление на возрасты (так, говорят, они утверждали), которые связаны друг с другом не случайной связью. Ибо один вытесняется другим, если никто с рождения не направлял человека по жизни хорошо и правильно. Итак, нужно, чтобы воспитание ребенка, будучи прекрасным, разумным и мужественным, передавало большую часть этих свойств юношескому возрасту, и точно так же воспитание юноши и забота о нем, будучи прекрасными, разумными и развивающими мужество, передавало большую часть этих свойств возрасту мужчины, между тем как многим эта преемственность кажется нелепой и смешной. (202) Люди думают, что детей нужно приучать к правильному и разумному поведению, а также воздержанию от всего, что считается порочным и безобразным; когда же дети станут юношами, большинство, по крайней мере, позволяет им делать все, что те захотят. Поэтому оба вида заблуждений объединяются в этом возрасте, так как юноши совершают поступки, свойственные и детям, и взрослым. Ибо избегать любую разновидность порядка и старания, гоняться, попросту говоря, за забавами и разного рода ребяческими шалостями и дерзостями в высшей степени свойственно детскому возрасту. Поэтому такое настроение из этого возраста переходит в юношеский. А сильные желания и среди них также род честолюбивых желаний, подобно остальным страстям и настроениям, которые бывают тяжелыми и беспокойными, переходят в юношеский возраст из зрелого. Поэтому из всех возрастов юношескому более всего требуется забота. (203) Вообще говоря, никогда не нужно позволять человеку делать все, что ему захочется, но всегда нужно иметь какое-нибудь руководство и законную, хорошо организованную власть, которой будет послушен каждый из граждан. Ибо живое существо, брошенное на произвол и оставленное без попечения, быстро впадает в порочность и зло. Говорят, что они часто спрашивали и обсуждали вопрос, ради чего мы приучаем детей принимать пищу своевременно и в умеренном количестве и внушаем им, что своевременность и умеренность прекрасны, а противоположные качества, беспорядочность и неумеренность, безобразны, отчего люди более всего бранят пьяниц и обжор. Ведь если ничто из того уже не значимо для нас, когда мы достигаем зрелого возраста, напрасно приучать к такому порядку детей. То же самое говорили они и о других привычках. (204) У остальных живых существ, тех, которые воспитываются людьми, ничего подобного не наблюдается, но тотчас с самого начала и щенка, и жеребенка заставляют привыкать и учат тому, что им нужно будет делать и тогда, когда они вырастут. Вообще говорили, что пифагорейцы призывали знакомых и тех, кто жил в их общине, из того, что заслуживает осторожности, более всего остерегаться наслаждения. Ибо ничто так не обманывает нас и не ввергает в заблуждение, как страсть к наслаждениям. Вообще же, как кажется, они старались никогда ничего не делать ради наслаждения (ибо и безобразна и вредна во многом эта цель), но поступать, что бы ни приходилось делать, имея в виду главным образом прекрасное и упорядоченное, во-вторых, полезное и необходимое, но это последнее нуждается в тщательной оценке. (205) О так называемой телесной страсти, говорят, эти мужи рассуждали так. Самая страсть есть некий порыв, душевное движение, стремление либо к наполнению тела чем-либо, либо к ощущению присутствия чего-либо, либо к какому-либо настроению. Возникает страстное желание и противоположных вещей, как, например, желание освобождения от чего-нибудь, желание отсутствия чего-нибудь и желание быть нечувствительным в отношении некоторых вещей. Разнообразно это чувство [121] , и из всего, что касается человека, имеет оно больше всех разновидностей. Многие из человеческих страстей – приобретенные и созданные самими людьми, поэтому такие страсти требуют более всего заботы и предосторожности и постоянных телесных упражнений. Ибо желание пищи после опорожнения тела – естественное желание, как естественно и, наоборот, желать после наполнения необходимого опорожнения. Желание же искусно приготовленной пищи, или изысканной и роскошной одежды, ковра, или требующего затрат, богато и роскошно обставленного жилья есть желание приобретенное. То же самое можно сказать об обстановке дома: чашах, слугах, употребляемых в пищу животных. (206) В целом, что касается человеческих страстей, то они чаще всего таковы, что не знают никаких границ и уводят в бесконечность. Поэтому сразу, с малых лет нужно заботиться о подрастающих людях, чтобы они желали того, что им следует желать, и остерегались пустых и суетных желаний, оставаясь безмятежными, свободными от подобного рода стремлений и презирая тех, кто заслужил презрение своей привязанностью к страстям. Особенно важно понять, что напрасные, вредные, суетные и дерзкие желания свойственны людям, живущим в роскоши. Ибо нет ничего пустого, ненужного, к чему не устремлялась бы душа таких детей, мужчин и женщин. (207) Вообще человеческий род весьма разнообразен с точки зрения множества своих желаний. Об этом ясно свидетельствует разнообразие того, что употребляется в пищу. Какое-то безграничное множество плодов, корней употребляет в пищу человек. Также употребляется в пищу и самое разнообразное мясо, и трудно найти, мясо какого живущего на суше, в воде и в воздухе живого существа не использовал бы в пищу человек. Придуманы различные способы приготовления пищи и самые разнообразные смешения соков, отчего поистине безумен и разнообразен в своих движениях человеческий род. (208) Ибо все то, что принимается в пищу, производит свое особенное состояние души. Но люди сразу замечают лишь то, что оказывается причиной значительного изменения душевного состояния, как, например, вино, которое, выпитое в большом количестве, до известного предела делает их более веселыми, а вслед за тем безумными и безобразными. То же, что не обнаруживает такой силы воздействия, как вино, люди не замечают. Между тем, все, что употребляется в пищу, порождает какое-нибудь особенное состояние души. Поэтому лишь обладающие большим умом могут понимать и видеть, что и в каком количестве нужно употреблять в пищу. Это знание было вначале у Аполлона и Пеана, впоследствии у учеников Асклепия. (209) Что касается деторождения, говорят, они утверждали следующее. Вообще они полагали, что нужно остерегаться того, что называется преждевременным плодом, ибо такие плоды ни у растений, ни у животных не бывают хорошими, но нужно, чтобы до плодоношения прошло известное время, чтобы из сильных и достигших зрелости тел произошли семена и плоды. Нужно, чтобы мальчики и девочки воспитывались в трудах и в гимнасиях, достигая подобающей выносливости, употребляя пищу, соответствующую их осмысленной, трудолюбивой и выносливой жизни. Многое из того, что касается человеческой жизни, таково, что о нем гораздо лучше узнать позже. Сюда относится и потребность в любовных утехах. (210) Нужно, чтобы подросток воспитывался так, чтобы он не стремился до двадцати лет к близости подобного рода. Достигнув же этого возраста, он должен прибегать к ней редко. Это возможно, если здоровье признается чем-то достойным и прекрасным. Невоздержанность же и здоровье в одном человеке несовместимы. Говорят, что они хвалили такие из ранее установленных в греческих городах законов, которые запрещают сходиться с матерями, дочерьми и сестрами, а также не позволяют сходиться ни в храме, ни принародно, так как прекрасно и полезно ставить как можно больше препятствий проявлениям именно этой страсти. Кажется, эти мужи полагали, что рожденных с природным недостатком или в результате насилия надо устранять, оставляя лишь тех, кто произведен полноценным и при этом благоразумно, в результате осмысленного и законного деторождения. Они считали, что родители будущих детей должны многое предусмотреть заранее. Во-первых, нужна величайшая предусмотрительность при подготовке себя к деторождению. Эта предусмотрительность должна выражаться в разумном и здоровом образе жизни, отказе от несвоевременного и обильного употребления пищи, а также такой пищи, от которой ухудшаются телесные свойства; вовсе не пить вина, ибо они считали, что от плохого, нестройного и беспорядочного смешения возникают порочные семена. (212) В общем они полагали, что совершенно легкомысленно и непредусмотрительно поступает тот, кто собирается породить живое существо и вывести его на свет, к существованию, но не заботится с величайшей тщательностью о том, чтобы этот приход к жизни и бытию был самым радостным из событий, в то время как любители собак со всей тщательностью заботятся о рождении щенков, чтобы они рождались от кого нужно и когда нужно и чтобы использовались какие нужно средства для рождения и воспитания собачьего потомства. Точно так же поступают и любители птиц. (213) Ясно, что и другие люди, заботящиеся о потомстве от живых существ, прилагают всякое старание, чтобы деторождение у них не совершалось неподобающим образом. Люди же не имеют никакого разумного попечения о собственных порождениях, но порождают наобум и как попало, избегая всякого разумного метода, да и после этого кормят и воспитывают с полным пренебрежением. Ведь это самая главная и очевидная причина того, что множество людей дурны и порочны. Ибо с каким-то легкомыслием и наподобие животных совершается у многих деторождение. Таковы были наставления и нравы этих мужей, стремящихся на словах и деле к благоразумию, ранее воспринявших призывы к нему, подобные изречениям Аполлона, со стороны самого Пифагора.
Глава XXXII
(214) О мужестве Пифагора и его учеников свидетельствует уже многое из того, что было сказано, как, например, удивительная история о Тимихе и тех, кто решился умереть, но не нарушить запрет Пифагора, касающийся бобов, и многие другие поступки, подобные этим, которые благородно совершил и сам Пифагор, путешествуя повсюду без сопровождения и перенося тяжелые труды и опасности, приняв решение оставить родину и вести жизнь на чужбине, свергая тирании и устанавливая порядок в полисах, объятых смутой, даря им свободу взамен рабства и прекращая произвол, смиряя дерзость и препятствуя людям наглым и тиранам, справедливым же и кротким милостиво помогая своим руководством, отвергая сообщество диких и дерзких людей и запрещая им устанавливать законы, проявляя к сподвижникам благосклонность, дерзким же противясь всеми силами.
(215) Можно было бы привести множество примеров таких поступков, и он часто совершал их, но самым замечательным из всего является то, что сказал и сделал Пифагор с величайшим свободомыслием при встрече с Фаларидом [122] . Ибо когда он был задержан Фаларидом, жесточайшим из тиранов, и к нему присоединился мудрый муж по имени Абарид, родом из гипербореев, пришедший только ради того, чтобы быть рядом с ним, и Фаларид стал задавать Абариду вопросы и особенно много о божественном: об изображениях богов и наиболее благочестивом служении им, о способности богов предвидеть, о небесных телах и их вращении вокруг земли, спрашивал и о многом (216) другом, например, что за человек Пифагор, и Абарид по божественному внушению отвечал твердо, со всей правдивостью и убедительностью, так что склонил на свою сторону слушателей. Тогда Фаларид воспылал гневом к Абариду, хвалившему Пифагора, пришел в ярость по отношению и к самому Пифагору и осмелился извергать ужасные хулы даже против богов и всего того, о чем говорил Абарид. Абарид же согласился с ним ради Пифагора, но потом рассказал то, что узнал от Пифагора: все на земле зависит от небесных явлений и управляется другими, еще более многочисленными божественными силами и их энергией. И едва ли можно назвать Пифагора, обучающего этому, шарлатаном, по крайней мере, у него тот вызывает удивление, словно божество. В ответ на это Фаларид отверг искусство прорицания и те обряды, которые открыто совершаются в храмах. (217) Тогда Абарид перевел разговор с этих предметов на явления всем очевидные и пытался убедить Фаларида, что есть божественное провидение, превосходящее любые надежды и силы человека, ссылаясь на благодеяние богов и помощь некоторых демонов людям в трудных обстоятельствах или тяжелых войнах, при неизлечимых болезнях, во время мора или гибели плодов и других подобных этим тяжелейших и безысходных обстоятельствах. Фаларид и на это отвечал дерзко и бесстыдно. Затем уже Пифагор, подозревая, что Фаларид хочет предать его смерти, и вместе с тем зная, что неподвластна его жизнь Фалариду, вдохновенно начал говорить. Посмотрев на Абарида, он сказал, что существует переход с неба в воздушные слои и на землю. [123] (218) И снова рассказал о связи всех явлений с небом – то, что было наиболее понятным для всех; неопровержимо доказал, что у души есть своя собственная сила, и после этого довольно подробно рассказал о совершенной энергии слова и ума. Затем он так же свободно говорил о тирании и всех случайных приобретениях, о несправедливости и человеческом корыстолюбии в целом, убедительно показав, что все это ничего не стоит. Вслед за тем он произнес боговдохновенное наставление о наилучшем образе жизни и подробно сопоставил его с наихудшим, сообщил самые разумные сведения о душе, ее силах и страстях и самое прекрасное из всего сказанного – показал, что боги неповинны во зле и что болезни и все телесные страдания – результат человеческой невоздержанности. Он также сказал о том, что говорят плохого в мифах о богах писатели и поэты. И, обличая силу тирана, вразумлял Фаларида, какова она и сколько ее, показал на примере его дел, говорил о наказании по закону, что оно совершается заслуженно, представив тому множество примеров, провел ясное различие между людьми и другими живыми существами, со знанием дела рассуждал о внутреннем слове и его внешнем выражении, подробно говорил об уме и исходящем из него знании, дал полезнейшие наставления по нравственным и многим другим связанным с ними вопросам, касающимся того, что считается в жизни благом, присоединив к ним достойнейшим образом соответствующие увещевания и отговаривая от того, что не следует делать. И самое главное: провел различие между тем, что делается по воле судьбы, и тем, что делается согласно уму, много и мудро рассуждал о демонах и бессмертии души. Но это была бы уже другая тема. То, что было сказано раньше, вполне подтверждает его мужество. (220) Ведь если он, подвергаясь смертельной опасности, философствовал с непоколебимой твердостью, целенаправленно и стойко защищался от грозящего ему несчастья, и если с тем, кто подвергал его опасности, обращался свободно и откровенно, с полным презрением относясь к тому, что считалось смертельной угрозой, как к чему-то такому, на что даже не стоит обращать внимания, и если он, как это свойственно человеческой природе, чувствовал угрозу смерти и тем не менее совершенно пренебрегал ею и грозящей ему в тот момент опасностью, ясно, я думаю, что он поистине не ведал страха смерти. И еще более благородный поступок, чем этот, совершил Пифагор, содействуя низвержению тирании и обуздав тирана, собиравшегося принести непоправимые беды людям, освободив таким образом Сицилию от жесточайшей тирании. (221) То, что он сам был инициатором этого заговора, свидетельствуют оракулы Аполлона, в которых содержатся намеки на то, что Фаларид будет лишен власти тогда, когда лучшие люди обретут единодушие и, объединившись друг с другом, придут к власти, что и случилось в то время при участии Пифагора благодаря его советам и руководству. Еще большим доказательством служит срок. Ибо в тот самый день, когда Фаларид угрожал Пифагору и Абариду, он сам был убит заговорщиками. (222) И то, что случилось с Эпименидом, пусть также будет подтверждением сказанному. Ибо подобно тому как Эпименид, ученик Пифагора, когда какие-то люди собирались его убить, призвав Эриний [124] и богов-мстителей, сделал так, что все заговорщики перебили друг друга, точно так же и Пифагор, защищая людей с правдивостью и мужеством Геракла, наказал бесчинствующего и причиняющего вред людям тирана для пользы же людей и предал его смерти в соответствии с предсказаниями Аполлона, с которым был связан единой природой с самого рождения. Вот какое удивительное деяние, свидетельствующее о его храбрости, мы только что рассказали. (223) Другим доказательством мужества Пифагора служит его стремление сохранить законность, благодаря которому он и сам в одиночку осуществлял свои решения и проповедовал истины, от которых его не заставили отступиться ни соблазны, ни трудности, ни какая-либо другая страсть или опасность. И друзья его предпочитали умереть, чем преступить хотя бы на йоту то, что было им запрещено; пройдя испытания в различных бедах, они сохранили свой нрав неизменным и, вовлеченные во множество опасностей, ни разу не изменили учению Пифагора. Постоянно звучал среди них призыв: "Всегда помогать закону и воевать с беззаконием", сторониться роскоши и отвергать ее, приучать себя с рождения к разумному и мужественному образу жизни. (224) У них применялись некоторые заклинания против страстей, против уныния и подавленности, которые очень хорошо помогали. И, напротив, другие заклинания были направлены против гнева и раздражения. Усиливая или ослабляя эти состояния с помощью заклинаний, до определенной меры, они делали их пригодными для совершения мужественных поступков. Более всего укрепляло их благородный дух убеждение в том, что ни одно из несчастий человеческой жизни не должно быть неожиданностью для умных людей, но следует ожидать всего, что не в нашей власти. (225) Когда бы ни овладевали ими гнев, печаль или какое-нибудь другое подобное чувство, они старались освободиться от него, и каждый наедине с собой пытался мужественно подавить страсть и излечиться от нее. Отличительной чертой пифагорейцев было прилежание в учении и занятиях и борьба против свойственной людям от природы невоздержанности и корыстолюбия, и различные способы сдерживания и подавления этих пороков, которые действовали неумолимо, как огонь и железо, а сами пифагорейцы не щадили ни сил, ни выносливости. Они благородно упражнялись в воздержании от мяса всех одушевленных существ и, кроме того, некоторых видов пищи, развивали бодрость ума и чистоту помыслов, кроме того, их мужество укрепляли словесное воздержание и полное молчание, применявшееся как средство сдерживания языка в течение многих лет, а также напряженное и неустанное изучение и усвоение сложнейших основоположений (226) и с этой целью отказ от вина, пост, короткий сон, неподдельное презрение к славе, богатству и тому подобному. И все это помогало им укреплять мужество. От жалоб, слез и тому подобного эти мужи воздерживались, считая заискивание низким и недостойным свободного и мужественного человека. О той же самой отличительной черте их нравов свидетельствует и то, что самые главные и незыблемые свои правила все пифагорейцы всегда хранили в тайне, держа их в памяти, не записанными, и не разглашая среди посторонних благодаря строго соблюдаемому словесному воздержанию, преемникам же передавали их, словно тайны богов. [125] (227) Поэтому долгое время ничего достойного упоминания не разглашалось за пределами школы, учиться и познавать что-либо дозволялось лишь в ее стенах.