Стоит упомянуть об одном событии, которое может пролить свет и на все остальные. (177) Расскажу о том, что сказал и сделал Пифагор в отношении посольства, посланного из Сибариса в Кротон, чтобы вытребовать беглых рабов. Ибо он, когда некоторым из его друзей задавали вопросы послы, один из которых был убийца, а другой сын одного из участников мятежа, умершего от болезни, но в городе еще нуждались в них, чтобы использовать в делах, сказал друзьям, что не хотел бы, чтобы у него с кротонцами возникли большие разногласия, потому что он убежден, что эти люди не должны ни возлагать священные дары на алтари, ни отрывать умоляющих о защите от алтарей. Когда послы из Сибариса, подойдя, стали бранить его, он сказал убийце, что не его это дело – говорить о тех, кто подлежит наказанию, откуда возникло мнение, что Пифагор – это в действительности Аполлон, хотя и прежде при каком-то расследовании на вопрос, почему это произошло, он ответил вопрошавшему вопросом: "Неужели и Аполлон, делая предсказание, счел бы достойным себя еще и разъяснять его?" (178) Другому человеку, высмеивающему, как ему казалось, рассуждения, в которых Пифагор утверждал, что души возвращаются на землю, и сказавшему, что он даст письмо отцу, когда Пифагор отправится в подземное царство, и попросит взять другое, ответное, когда будет возвращаться от отца, он сказал, что не собирается отправляться в места для нечестивых, где явственно ощутит карающие удары. Когда послы бранили его и он сошел в сопровождении многих к морю и очистился, кто-то из членов совета сказал кротонцам, так как они продолжали порицать спутников Пифагора, что они в безрассудстве осмеливаются бранить даже Пифагора, в защиту которого, напротив, с момента его появления, как рассказывают, все одушевленные существа подают людям свой голос, (179) и из других живых существ ни одно не осмелилось бы бранить его, ибо он нашел способ отучать людей от несправедливости напоминанием о посмертном суде над душами, зная, что он в действительности происходит, зная и то, что упоминание о нем полезно для страха перед совершением несправедливых поступков. Он убеждал, что несправедливость гораздо более вредна, чем убийство человека [114] (ибо право суда принадлежит Аиду), если принять во внимание сущность души и то, что среди подлинно сущего ее природа главная. Желая показать, как в неравном, несоразмерном и не имеющем границ можно обнаружить отличающуюся равенством, соразмерностью и совершенством справедливость, чтобы заставить людей стремиться к ней, Пифагор сказал, что справедливость подобна той единственной из геометрических фигур, у которой образующие ее форму линии бесконечны, расстояния же их от центра при неодинаковом расположении по отношении друг к другу плоскостей этой фигуры у всех одинаковы. [115] (180) Так как и при общении с другим человеком есть некая справедливость, то, говорят, пифагорейцы понимали ее следующим образом. При общении одно уместно, другое – нет, это разделение обусловлено различиями в возрасте, достоинстве, родственных связях, заслугах и всем другом, чем отличаются люди друга от друга. Есть род общения, который кажется уместным в отношении молодых людей, в отношении же к старшему он неуместен. Ни гнев, ни угрозы, ни дерзость в отношении младшего к старшему совершенно неуместны, но младшему нужно всячески остерегаться всего неподобающего. Почти то же самое он говорит и о достоинстве. (181) С человеком, достигшим истинного достоинства, прекрасным и добрым, когда он приходит, благодаря этим его качествам не уместно и не пристойно ни обращаться, ни говорить развязно, ни делать что-нибудь из того, о чем мы упоминали выше. Подобное этому говорили они и об отношениях с родителями и благодетелями. Способы уместного общения различны. Ибо и те, кто гневаются и сердятся, делают это одни уместно, другие нет, и опять же те, кто стремятся, желают, добиваются чего-либо, одни преследуют свои цели вовремя, а другие нет. То же самое можно сказать и о других страстях, поступках, настроениях, беседах и встречах. (182) Сама же уместность поддается изучению, осмыслению и обучению лишь до известного предела, но в целом она в себе ничего этого не содержит. Сопутствуют и почти совпадают с природой уместного понятия срока, подобающего, лада и все прочие, однородные с ним. Самым ценным во всем пифагорейцы считали начало, будь то наука или опыт, происхождение чего-либо или опять же домашнее хозяйство, государство, военный лагерь или любое другое подобное им устройство. Природа же начала во всем, что упоминалось, трудно различима и неочевидна. В науках дело не простого ума – постичь и хорошо различить, глядя на части предмета познания, каково их общее начало. (183) Ибо велико их различие в отдельности, и относительно всего в целом есть опасность неправильно указать начало: ничего, попросту говоря, здорового после этого не возникнет, если остается непознанным истинное начало. То же самое они говорили и о другом начале. [116] Никогда не будет порядка ни в доме, ни в государстве, если не будет истинного начальника, стоящего у власти и властвующего по доброй воле. Чтобы осуществлялась власть, нужно желание обеих сторон, одинаково как начальника, так и подчиненных, как, например, для того, чтобы правильно проводилось обучение, нужно, говорили они, чтобы оно было добровольным – по обоюдному желанию ученика и учителя. Если каким-то образом их желания будут расходиться, намеченное дело не будет выполнено надлежащим образом. Итак, он считал прекрасным делом, когда учителя умеют убеждать, а ученики – повиноваться. Убедительным подтверждением этому на деле служит следующий случай: (184) он приехал к Ферекиду Сиросскому, который был его учителем, на Делос из Италии, когда тот заболел уже упоминавшейся вшивой болезнью, и ухаживал за ним. Он оставался при нем вплоть до его кончины и выполнил религиозные обряды в честь покойного наставника. Столь ревностно он заботился об учителе. (185) Соблюдению договоров и верности им Пифагор столь хорошо учил своих последователей, что, говорят, когда однажды Лисид, помолившись в храме Геры, встретил при выходе из него Эврифама-сиракузянина, одного из своих товарищей, входящего в преддверие храма богини, и тот попросил подождать его, пока он помолится, сел на какое-то сидение из камня, которое там было, а когда Эврифам, помолившись и о чем-то размышляя, глубоко задумался и вышел незамеченным через другой вход, Лисид провел спокойно в том же положении оставшуюся часть дня и наступившую ночь и большую часть еще и следующего дня и, может быть, оставался бы и дальше на этом месте, если бы Эврифам не оказался на следующий день на занятиях и не вспомнил бы о нем, услышав, что кто-то из товарищей ищет Лисида. Придя к храму, он застал Лисида в ожидании, как и было условленно, и увел его с собой, сказав, что виной всему его забывчивость, прибавив, что "кто-то из богов наслал ее на меня, чтобы проверить твою верность уговорам". (186) Помимо многих других средств для умиротворения души, Пифагор установил также и вегетарианство. Ибо люди, привыкнув считать убийство животных делом беззаконным и противоестественным, еще более противоречащим божественному закону считали убийство человека и уже не участвовали в войне. Война же – это главный организатор и учитель убийства. Ибо в военных действиях укрепляется тело. И предписание "Не перешагивай через весы!" [117] заключает в себе требование справедливости. Пифагорейцы призывали упражняться во всем, что имеет отношение к справедливости, как это видно из их книг о символах. Во всем этом бросается в глаза великое стремление к умножению справедливости и передаче этого умения людям, которые обнаружил Пифагор в словах и на деле.
Глава XXXI
(187) Вслед за этим последует рассказ о благоразумии Пифагора – как он укрепил его в себе и передал ученикам. Уже приводились его общеизвестные высказывания о благоразумии, среди которых выделяется требование отсекать огнем и железом всякую неумеренность. Такого же рода требование воздержания от поедания одушевленных существ, запрещение выставлять при трапезах сладкие и изысканные яства, но лучше отдавать их слугам и удовлетворять желание лишь самой простой пищей. Свободнорожденной женщине не позволяется носить никаких золотых украшений, но лишь гетерам. Таково же и требование бодрости ума и освобождения от того, что мешает ему. (188) Кроме того, словесное воздержание и полное молчание, чтобы научиться владеть языком; напряженное и непрестанное постижение и изучение труднейших основоположений, ради этого воздержание от вина, пост, короткий сон, неподдельное пренебрежение к славе, богатству и тому подобному, нелицемерное уважение старших, к ровесникам искреннее чувство равенства и благосклонность, к младшим участие и доброжелательность без зависти, и все прочее, что имеет отношение к той же добродетели. (189) Благоразумие этих людей, доставшееся им от Пифагора, можно понять и на примере того, что рассказывают о пифагорейцах Миллии и Тимихе Неанф и Гиппобот. [118] Говорят, что тиран Дионисий, после того как, приложив все старания, не добился дружбы ни одного из пифагорейцев, потому что они были осторожны и сторонились его единовластия и беззакония, послал отряд в тридцать человек под предводительством Эвримена-сиракузянина, брата Диона [119] , навстречу пифагорейцам, чтобы подкараулить их во время перехода из Тарента в Метапонт, который они обычно совершали при благоприятных обстоятельствах, ибо они приучали себя к переменам климата и выбирали с этой целью удобные места. (190) В Фанах, местечке близ Тарента, в ущелье, через которое им нужно было проходить, Эвримен организовал засаду, спрятав воинов. Когда ничего не подозревавшие люди достигли в полдень этого места, на них, как разбойники, с криком напали воины. Те, испугавшись и вместе с тем сохраняя осторожность, из-за внезапности нападения и множества воинов (самих их было числом примерно десять), а также из-за того, что они были бы убиты, сражаясь, безоружные, с вооруженными до зубов воинами, решили спасаться бегством, ничуть не считая это чуждым добродетели. Ведь они знали, что мужество – это умение избегать и выжидать, как правильно гласит поговорка. (191) И они уже были блики к спасению (ибо отягощенные оружием воины Эвримена отстали, преследуя их), если бы беглецы не очутились на каком-то поле, где были посеяны бобы, как раз находившиеся в поре цветения. И, не желая нарушить запрет, предписывающий не касаться бобов [120] , они остановились и были вынуждены обороняться от преследователей камнями, палками и чем попало до тех пор, пока одни из них не были убиты, а большинство ранено. Потом все были убиты воинами, и никто вообще не остался в живых, но перед этим они радостно встретили смерть, хотя и был приказ взять их живыми. (192) Эвримен и его воины были в большом и вполне понятном смущении, если они не приведут ни одного живого к Дионисию, который, отправляя их, сказал, что это единственная их цель. Итак, насыпав земли и сделав погибшим могильный холм, как героям, воины ушли из того места. Затем им встретился Миллий из Кротона и Тимиха-лаконянка, его жена, отставшие от большинства, потому что Тимиха была уже на десятом месяце беременности и шла поэтому с остановками. Обрадовавшись, что этих можно взять живыми, воины привели их к тирану, относясь к ним бережно и заботливо. (193) Тот, расспросив о случившемся и придя в уныние, сказал Миллию и Тимихе: "Но вы получите от меня больше всех почестей, если захотите быть моими соправителями". После того как Миллий и Тимиха отвергли все его предложения, Дионисий сказал: "Вы будете отпущены на свободу в подобающем сопровождении, если объясните мне хотя бы одно обстоятельство". Когда Миллий спросил, что именно хочет знать Дионисий, тот сказал: "То, по какой причине твои товарищи предпочли умереть, чем потоптать бобы". На что Миллий тотчас ответил: "Они остановились, чтобы не потоптать бобов, я же предпочту скорее потоптать бобы, чем сказать тебе, почему они это сделали". (194) После того, как раздраженный его ответом Дионисий приказал умертвить его, а Тимиху пытать (ибо он думал, что она, будучи женщиной, беременной и к тому же лишившейся мужа, легко выболтает тайну из страха перед муками), благородная женщина, стиснув язык зубами, отгрызла его и выплюнула, показав, что, опасаясь, как бы женский пол ее, побежденный пытками, не открыл что-нибудь из того, о чем надлежит молчать, она отделяет орудие речи прочь от себя. Столь не любили пифагорейцы вступать в дружеские отношения с чуждыми им людьми, даже если это были отношения с царями. (195) Подобные примеры их молчаливости, необходимой для упражнения в благоразумии, уже приводились. Ибо самый трудный вид воздержания – это воздержание от слов. К благоразумию относится и то, что Пифагор убедил кротонцев воздерживаться от незаконного и внебрачного сожительства с наложницами, а также лечение музыкой, с помощью которой он образумил буйствующего от любви юношу. И призыв смирять гордость свидетельствует о той же добродетели. (196) И вот что еще предписал делать учениками Пифагор, в чем сам он был первым. Они всегда заботились о том, как выглядит их тело: чтобы оно не было ни тощим, ни тучным. Ибо это свидетельствует о неправильном образе жизни, считали они. Точно так же они заботились о настроении и не были ни слишком веселы, ни слишком грустны, но всегда умеренно радостны. Они скрывали гнев, уныние, волнение. Среди них существовало мнение, что ни одно из несчастий человеческой жизни не должно быть неожиданностью для разумных существ, но следует ожидать всего, над чем сами они не властны. Если же они когда-нибудь гневались или печалились, или случалось с ними что-нибудь другое в этом роде, они уходили прочь куда-нибудь, и каждый наедине с собой старался подавить это состояние и вылечить себя от него. (197) Говорят о пифагорейцах и то, что никто из них, когда был одержим гневом, ни рабов не наказывал, ни свободнорожденных не вразумлял (вразумление же они называли "выпрямлением"), но ждал, когда восстановится спокойное состояние души. Молча и спокойно они сдерживали себя. Спинфар часто рассказывал об Архите из Тарента, как он однажды, придя в поле сразу после возвращения из похода, который город предпринял против мессапов, увидел, что управляющий и другие рабы не радеют о земледелии, но совершенно обленились, в гневе и негодовании только, кажется, и сказал рабам, что им повезло, что он на них не разгневался: если бы не это, они не избежали бы наказания за такой проступок. (198) Спинфар говорил, что о Клинии рассказывали нечто подобное: ибо и тот откладывал все увещевания и наказания до тех пор, пока не восстановится спокойное состояние души. От жалоб, слез и тому подобного эти люди воздерживались, и ни корысть, ни сильное желание, ни гнев, ни тщеславие, ни что-нибудь другое в этом роде не становились причиной раздора, но все они так относились друг к другу, как заботливый отец относится к детям.
Прекрасно и то, что все изобретения они относят и приписывают Пифагору, нисколько не придавая значения собственной славе первооткрывателей, за редким исключением. Ибо, действительно, очень мало было известно тех пифагорейцев, которые оставили собственные воспоминания. (199) Удивляет и их педантичная осторожность: за столько лет никто из пифагорейцев никому не показал своих записей, вплоть до поколения Филолая, но и Филолай первым опубликовал нашумевшие три книги, которые, говорят, Дион из Сиракуз купил за сто мин по просьбе Платона, лишь потому, что впал в крайнюю нужду: он сам принадлежал к пифагорейскому братству и поэтому сочинил эти книги. (200) О славе, говорят, они высказывались так. Неразумно обращать внимание на всякое мнение всякого человека, и особенно если это мнение большинства. Правильно воспринимать и судить дано немногим. Ибо ясно, что лишь знающие люди умеют это делать. А таких немного. Итак, ясно, что не распространяется эта способность на многих. С другой стороны, неразумно презирать восприятие и мнение всякого человека. Тот, кто настроен таким образом, может оказаться невежественным и неисправимым. Незнающему необходимо учиться тому, что он не знает и не умеет, а тому, кто учится, нужно обращать внимание на знающего и учиться у него силе восприятия и суждения, (201) говоря вообще, необходимо, чтобы те юноши, которые хотят быть счастливыми, обращали бы внимание на восприятие и мнения старших и правильно живущих людей.