Если же пифагорейцам случалось когда-либо говорить при посторонних и, так сказать, профанах, они объяснялись друг с другом с помощью символов, следы которых остались еще и поныне в том, что позднее было предано огласке, как, например, "огня ножом не разгребать" и тому подобные символы, которые в буквальном своем значении похожи на старушечью болтовню, когда же раскрывается их истинный смысл, приносят тому, кто понял их, удивительную и значительную пользу. (228) Но наиболее убедительным доказательством мужества пифагорейцев является их цель – достичь самого главного: спасти и освободить от стольких цепей и оков плененный с рождения ум [126] , без которого никто не может познать ничего здравого, ничего истинного, и не может сделать этого с помощью какого бы то ни было чувства. "Ибо ум, – по их словам, – все видит и слышит, а остальное глухо и слепо." Во-вторых, тому, кто уже достиг очищения и кому помогли разнообразные математические упражнения, стараться всеми силами и дальше внушать и передавать что-нибудь полезное и относящееся к божественному миру, чтобы, с одной стороны, он не боялся отвлекаться от предметов телесных, с другой стороны, ведомый к предметам бестелесным, не отводил бы взгляда из-за слишком яркого их блеска и не возвращался бы душой обратно к страстям, прикованным к телу и связанным с ним, и вообще был бы безразличен ко всем порождающим и низменным страстям. Всеми этими способами совершенствовалось и достигалось истинное мужество. Пусть все сказанное послужит нам доказательством мужества Пифагора и пифагорейцев.
Глава XXXIII
(229) Пифагор предельно ясно показал дружеское единение всех со всеми: богов с людьми через благочестие и умелое служение людей, основоположений науки – друг с другом и вообще согласие души с телом, разумных ее частей с неразумными через изучение философии и философского созерцания, единение людей друг с другом, граждан – через правильное законодательство, различных народов – через естественное общение, мужа и жены, детей и братьев, а также домочадцев – через нерушимую связь, – одним словом, всех со всеми и еще с неразумными живыми существами на основе справедливости, природной близости и общности жизни; умиротворение и согласие самого по себе смертного тела с противоположными скрытыми в нем силами через здоровье и укрепляющий образ жизни, а также благоразумие, основанное на подражании царящему в мироздании согласию частей. [127] (230) Все это называется одним и тем же единственным словом "дружба", а открыл и установил ее законы, по общему мнению, Пифагор и так научил пользоваться этим дружеским единением, что еще и теперь многие говорят о тех, кого объединяет крепкая дружба, что они подобны пифагорейцам. В этой связи нужно рассказать еще о воспитании и наставлениях Пифагора, которые он обращал к своим последователям. Эти мужи призывали изгонять из истинной дружбы дух соперничества и вражды, лучше из всякой дружбы, если это возможно, если же нет, то по крайней мере из дружбы с родителями и вообще со старшими, точно так же и из дружбы с благодетелями. Ибо спорить и ссориться с ними под влиянием нахлынувшего гнева или какой-нибудь другой такой же страсти не приносит пользы существующей дружбе. (231) Они говорили, что царапин и ран нужно наносить друг другу как можно меньше при дружбе. Это происходит, если оба умеют уступать и обуздывать гнев, особенно младший, какое бы из указанных выше положений в отношении других он ни занимал. Исправления и внушения старших младшим, которые они называли "выпрямлением", должны делаться, по их мнению, с большой благожелательностью и осторожностью, и старшим, делая внушение, нужно обнаруживать много заботы и родственного чувства. Тогда внушение будет прекрасным и полезным. (232) Из дружбы никогда не нужно изгонять доверия – ни во время игры, ни во время занятий. Ибо трудно сохранять существующую дружбу в прежнем виде, если однажды в нравы тех, кто называет себя друзьями, вторгнется ложь. Не нужно отказываться от дружбы из-за несчастья или какой-нибудь другой неудачи, случающихся в жизни, но лишь по причине полного разочарования в друге и в дружбе с ним, происшедшего из-за большой испорченности и неисправимости друга. [128] Не нужно никогда разжигать вражды с людьми не совсем дурными, а если она все-таки возникнет, благородно ожидать при столкновении, не переменится ли нрав враждующего и не появится ли у него доброжелательное отношение. Враждовать же против кого-нибудь нужно не на словах, а на деле: враг поступает законно и не против воли богов, если воюет как человек с человеком. [129] По возможности никогда не следует быть виновником раздора и более всего опасаться его возникновения. (233) Если собираешься вступить в подлинно дружеские отношения, прежде всего, говорили они, требуется разделить и распределить обязанности и обозначить их правильно и не как попало, но в соответствии с нравом каждой из сторон, чтобы ни одна встреча не была незначительной и случайной, но соблюдался бы правильный порядок, уважение друг к другу и единомыслие, и чтобы страсть не пробуждала ничего своевольного, дурного и ошибочного, как, например, сильное желание или гнев. То же самое говорилось и об остальных страстях и настроениях. Можно привести и примеры того, как решительно отклоняли они дружбу чуждых им людей и весьма старательно избегали их и остерегались, а дружбу между собою строго сохраняли в течение многих поколений. Это очевидно и из того, что говорит Аристоксен [130] в сочинении "Жизнь Пифагора" со слов Дионисия, сицилийского тирана, с которым он встречался, когда тот, лишенный власти, изучал науки в Коринфе. (234) Аристоксен рассказывает следующее: "От жалоб, слез и тому подобного те мужи воздерживались, насколько возможно. То же самое можно сказать о лести, просьбах и мольбе и всего прочего в этом роде. Итак, Дионисий, лишившись власти тирана и прибыв в Коринф, часто рассказывал нам о Финтии и Дамоне. Речь шла о происшедшем ручательстве за смерть. Обстоятельство, при которых имело место это ручательство, были следующими. Дионисий говорил, что некоторые из его окружения, часто упоминавшие о пифагорейцах, высмеивали их, бранили и называли хвастунами, говоря, что с них слетели бы вся эта важность, притворная верность принципам, бесстрастие, заставь их кто-нибудь испытать настоящий страх. (235) Так как другие стали возражать им и возник спор, условились разыграть с Финтием такой спектакль. Дионисий, призвав Финтия, сказал, что некто обвиняет его в том, что он вместе с другими состоит в заговоре против него, и это подтвердили присутствующие, так что негодование Дионисия выглядело совершенно правдоподобным. Финтия же эти слова удивили. Но так как сам Дионисий сказал, что это установлено точно и он должен умереть, Финтий ответил, что, если уж Дионисию кажется, что это так и есть, он просит предоставить ему оставшуюся часть дня, чтобы уладить домашние дела свои и Дамона, ибо эти мужи жили вместе и имели общее со всеми имущество, Финтий же, будучи старшим, большую часть домашних дел взял на себя. Итак, он просил отпустить его, говоря, что поручителем оставит Дамона. (236) Дионисий рассказывает, что был удивлен этим и спросил, найдется ли такой человек, который останется в качестве заложника ждать смерти. После того, как Финтий сказал, что найдется, и послали за Дамоном, тот, явившись, выслушал о том, что произошло, и сказал, что он ручается за Финтия и будет ждать здесь, пока тот не возвратится. Сам он, рассказывает Дионисий, просто был поражен всем этим; те же, которые с самого начала подбивали его на испытание, смеялись над Дамоном как над обреченным на смерть и шутя говорили, что взамен оставлена лань. [131] Итак, солнце уже клонилось к закату, когда явился приговоренный к смерти Финтий, чем все были поражены и покорены. Сам же он, говорит Дионисий, обняв и поцеловав этих мужей, просил принять его третьим в их дружеский союз, но они наотрез отказались это сделать, несмотря на его настоятельные просьбы". (237) Это, говорит Аристоксен, он узнал от самого Дионисия. Говорят, что пифагорейцы, даже не зная друг друга, стремились оказать дружескую помощь тем, кого они никогда не видели, если получали какое-нибудь доказательство, что те – приверженцы того же самого учения, так что, учитывая эту дружескую помощь, не таким уж невероятным покажется утверждение, что благородные люди, даже если живут на разных концах земли, друзья друг другу прежде, чем познакомятся и разговорятся. Говорят, что один из пифагорейцев, идя долгим и безлюдным путем, остановился на каком-то постоялом дворе. От усталости и по разным другим причинам он тяжело и надолго заболел, так что со временем у него не осталось самого необходимого для жизни. (238) Хозяин двора, то ли из жалости к человеку, то ли из гостеприимства, предоставил к его услугам все необходимое, оказывая всяческую помощь и не жалея средств. Когда же болезнь усилилась, умирающий попросил его написать на доске какой-то знак и дал наказ, если с ним что случится, прикрепить эту доску возле дороги и наблюдать, не узнает ли знак кто-нибудь из путников. Ибо этот человек, сказал он хозяину двора, возместит расходы, которые тот понес ради него, и заплатит за заботу о нем. Хозяин двора после кончины похоронил его по обряду и не надеялся ни на возмещение расходов, ни на то, что он будет облагодетельствован кем-то из узнавших знак, однако на всякий случай, хотя и был удивлен поручением, ежедневно выставлял доску на обозрение. Много времени спустя один из пифагорейцев, проходя мимо, остановился и узнал выставленный знак, расспросил о случившемся и выплатил хозяину двора денег гораздо больше, чем тот истратил. (239) Говорят, что Клиний из Тарента, услышав, что Прор из Кирены, ученик Пифагора, рискует потерять все имущество, собрал средства, поплыл в Кирену и поправил материальное положение Прора, не только не обращая внимания на уменьшение своего собственного имущества, но и не опасаясь рискованного путешествия.
Точно так же Фестор из Посидонии, как только услышал, что Фимариду с Пароса, пифагорейцу, случилось обеднеть после большого достатка, говорят, отправился на Парос, собрав много серебра, и приумножил имущество Фимарида. (240) Все это достойные и прекрасные примеры дружбы. Гораздо более удивителен их взгляд на общность благ, дарованных богами, и то, что они утверждали о единстве ума и о божественности души. Ибо они часто призывали не разрушать в себе бога. Итак, все их ревностное отношение к дружбе в словах и на деле имело целью некую связь с божеством и единение с ним, а также общность ума и общность божественной части души у друзей. Вряд ли кто-нибудь нашел бы что-нибудь лучшее в человеческих словах и делах, чем пифагорейская дружба. Думаю, что и все блага дружбы содержатся в ней самой. Вот почему, как бы охватив в этой главе все преимущества пифагорейской дружбы, прекращаем говорить о ней.
Глава XXXIV
(241) После того как мы рассказали по порядку о добродетелях Пифагора и пифагорейцев, приведем после этого и разрозненные свидетельства о том, что они имели обыкновение говорить о том, что не укладывается в избранную нами схему. Передают, что они призывали всех эллинов, вступавших в их братство, говорить лишь на родном языке, ибо говорить на чужом они не считали нужным. Для обучения у пифагорейцев приходили и чужестранцы: мессапы, луканы, певкетии, римляне. [132] Метродор, брат Фирса, применявший то, чему научился у своего отца Эпихарма и через него у Пифагора, большей частью в медицине, объясняя брату учение отца, говорит, что Эпихарм, а прежде него Пифагор, лучшим из диалектов считали дорийский из-за его музыкальной гармонии. И ионийский, и эолийский диалекты грешат хроматизмом [133] , причем аттический сверх меры. (242) Дорийский же диалект гармоничен, слова состоят из полнозвучных букв. В пользу дорийского диалекта говорят его древность и следующий миф. Нерей был женат на Дориде, дочери Океана. От Нерея, согласно мифу, родились пятьдесят дочерей и среди них мать Ахиллеса. Как утверждают некоторые, Девкалион, сын Прометея, и Пирра, дочь Эпиметея, родили Дора, последний – Эллина, Эллин – Эола. [134] В храмах Вавилона можно услышать, что Эллин произошел от Зевса, от Эллина же родились Дор, Ксуф и Эол. С этим рассказом соглашается даже сам Гесиод. Как бы то ни было, более поздним поколениям нелегко получить точные знания о древности или постичь что-либо. (243) Но и те, и другие из рассказчиков единодушны в том, что старейшим из диалектов является дорийский, позже возник эолийский, названный так по имени Эола, третьим по времени был аттический, получивший имя от Аттиды, дочери Краная [135] , четвертый – ионийский, названный по имени Иона, сына Ксуфа и Креусы, дочери Эрехфея, рожденной тремя поколениями позже появления первых фракийцев и похищения Орифии, как свидетельствует большинство историков. [136] На дорийском диалекте говорил и Орфей, старший из поэтов. (244) Говорят, что из врачебного искусства они более всего уделяли внимание тому, что касается образа жизни, и были наиболее усердны именно в этом, стараясь прежде всего изучить признаки правильного соотношения питья, еды и отдыха; затем едва ли не первыми они начали заботиться о порядке самого приготовления пищи и напитков и выбирать то, что для этого нужно. Чаще предшественников применяли пифагорейцы и целебные мази, применение лекарств они одобряли меньше, а если использовали их, то главным образом для умащения ран; что касается надрезов и прижиганий, их они применяли менее всего. [137] При некоторых болезнях они прибегали к заклинаниям. (245) Говорят, что они избегали людей, выставляющих напоказ свои знания и открывающих свои души, словно ворота харчевни, всякому встречному в надежде, не найдутся ли покупатели. Наводнив города, эти люди, если говорить коротко, наживаются, получая в гимнасиях с юношей плату за недостойное дело. Пифагор же о многом говорил иносказательно для того, чтобы те, кто воспитан в нравственной чистоте, восприняли его слова с пониманием, остальные же, как Тантал у Гомера [138] , лишь огорчились бы, присутствуя на его уроках, но так ничего и не вкусив. Я думаю, пифагорейцы говорили и о том, что не следует обучать за плату тех, кто приходит учиться: те, кто берут плату, оказываются хуже ваятелей герм [139] и колесничников, так как последние, когда кто-нибудь закажет им за деньги герму, ищут пригодное для создания образа дерево, а взимающие плату за обучение добродетели используют то, что уже приготовлено всей природой [140] . (246) Пифагорейцы говорят, что более всего следует заботиться о философии, родителях и земледельцах, ибо родителям и земледелию мы обязаны тем, что живем, философам же и воспитателям – тем, что живем правильно и разумно, так как именно последние открыли искусство правильного управления. Пифагор не считал нужным ни говорить, ни писать так, чтобы его мысли были понятны каждому случайному человеку, но первое, чему, говорят, учил Пифагор своих слушателей, это умению, избавившись от всякого рода неумеренности, молчать о том, что бы они ни услышали от него. Первого, кто разгласил тайну симметрии и асимметрии среди непосвященных, он, говорят, наказал тем, что лишил его не только общения и проживания вместе со всеми, но и приказал соорудить ему надгробие, как будто ушел из жизни тот, кто некогда был товарищем. (247) Другие говорят, что божество мстило тем, кто разглашал слова Пифагора. Так, погиб в море, словно нечестивец, тот, кто разгласил секрет построения двадцатиугольника, то есть додекаэдра, одной из пяти объемных фигур, которую можно вписать в форму шара. Некоторые говорили, что разгласивший учение о несообразности и несоразмерности претерпел то же самое. Своеобразным, основанным на использовании символов, было все обучение Пифагора, из-за подражания манере древних подобное каким-то загадкам и иносказаниям, точно так же, как подлинные божественные и пророческие изречения кажутся несколько непонятными и затруднительными для толкования для тех, кто праздно вопрошает оракулы. Вот сколько сведений о Пифагоре и пифагорейцах можно было бы извлечь и из их разрозненных высказываний.
Глава XXXV
(248) Были люди, которые враждовали с этими мужами и восставали против них. С тем, что заговор возник в отсутствие Пифагора, согласны все авторы. Расходятся они относительно происшедшего в то время отъезда Пифагора: одни говорят, что он ездил к Ферекиду Сиросскому, другие – в Метапонт. Причин заговора называют много. Одна из них, восходящая к так называемым килоновцам, заключается в следующем. Кротонец Килон, родовитостью, славой и богатством превосходящий всех граждан, однако нравом тяжелый, склонный к насилию, воинственный и тиранический, приложив все усилия, чтобы приобщиться к образу жизни пифагорейцев, и придя к Пифагору уже в преклонном возрасте, получил отказ по вышеизложенной причине. (249) После того как это произошло, и сам он, и друзья его начали стремиться к настоящей войне как против Пифагора, так и его товарищей, и таким сильным и неодолимым оказалось самолюбие Килона и его сторонников, что сделало их враждебными всем пифагорейцам. Итак, Пифагор с какой-то целью отправился в Метапонт и там, говорят, окончил жизнь. А сторонники Килона продолжали бунтовать против пифагорейцев и выказывать всяческую ненависть к ним. Но все-таки до определенного времени их сдерживало добронравие пифагорейцев и желание самих полисов, которые хотели, чтобы общественными делами руководили пифагорейцы. Но наконец злой умысел килонцев против этих мужей достиг такого предела, что они, когда пифагорейцы собрались в доме Милона в Кротоне и обсуждали общественные дела, поджегши дом, сожгли их, кроме двоих – Архиппа и Лисида: эти двое, будучи самыми молодыми и самыми сильными, каким-то образом вырвались наружу. (250) После того, как это случилось и полисы не вынесли никакого решения о приключившейся беде, пифагорейцы отошли от дел. Произошло это по двум причинам: во-первых, из-за пренебрежения городов (ибо они не обратили никакого внимания на столь великое бедствие), во-вторых, из-за гибели самых авторитетных из пифагорейцев. Из двоих спасшихся (оба были из Тарента) Архипп вернулся в Тарент, Лисид же, возненавидев свой город за его бездействие, уехал в Элладу и жил в Ахее Пелопонесской, затем по чьему-то приглашению переселился в Фивы. Его слушателем стал Эпаминонд [141] , называвший Лисида отцом. Здесь он и умер. Остальные пифагорейцы, за исключением Архита из Тарента, оставили Италию. Собравшись в Регии, они проводили там время друг с другом. (251) По прошествии некоторого времени, после ухудшения порядка в государствах… [142] Наиболее ревностными среди них были флиунтцы Фантон, Эхекрат, Полимнаст и Диокл, Ксенофил-халкидянин из Халкидики Фракийской. Они сохраняли первоначальные нравы и учение, хотя оно и пошло на убыль, до тех пор, пока благородно не окончили жизнь.