Не берлоги там звериные,
То солдатские квартирушки
Залегли окопы чёрные
В чистом поле, на раздольице.
Поперёк легли - отрезали
Все пути нам, все дороженьки
На родную, милу сторону.
Ах, ты, пташка, пташка вольная,
Пуля резвая, порхливая,
Ты лети, лети на родину,
Отнеси ты утешеньице:
- Вы терпите, детки малые,
Вы крепитесь, жены милые,
Уж вы, матери, порадуйтесь
На житьё-бытьё окопное.
Сладко пожито - похожено,
Вволю норушки погложено,
Опились слезами допьяна,
Опоили землю-матушку,
Опоили кровью дотошна.
День да ночь мы Богу молимся.
Оглушило небо доглуха.
Божья церковь - яма чёрная;
Образа, вить, часты выстрелы,
А попами - пушки гулкие,
Что поют про наши душеньки.
Пашню пашем мы в глухую ночь
Не сохой - штыками, бомбами.
Не цепом молотим - пулями
По немецким, по головушкам...
- На коней! - несётся зычная команда, и мы опять зарываемой в болотную пучину.
О, чудеса войны! Из недр первобытного бытия мы сразу попадаем в объятия цивилизации. Сегодня мы отдыхаем в обширной польской усадьбе, почти не затронутой войной. Кроме нас тут расположился дивизионный лазарет. Больных в лазарете нет. Но много врачей, священник из монахов, несколько офицеров и большая команда.
В усадьбе много просторных комнат, много кроватей, мебели. На стенах семейные фотографии, портреты Мицкевича и Костюшко. В комнате с белыми колоннами - пианино.
- Давно я настоящей музыки не слыхал, - говорит адъютант Медлявский, - хорошо бы теперь послушать Шопена, а потом бы отправиться в клуб или в театр.
- Клуб мы сейчас и здесь устроим, - решительно заявляет Кузнецов. - Пошлём за докторами и сыграем в девятку.
- У докторов, должно быть, имеется запасец, - подхватывает Костров. - Эх, хорошо бы по единой уконтропить...
- Шкира! Зови докторов! - командует адъютант.
Часам к двенадцати ночи в старой усадьбе шумно, как в ресторане. Комната с белыми колоннами вся уставлена накрытыми столами. Звенят ножи и тарелки, звенят стаканы и рюмки; и так не хочется думать о войне и грязных трясинах, когда кругом светло и уютно от лампы под абажуром, а раскрытое пианино говорит воображению больше, чем самая обольстительная музыка. После двух месяцев бродячей военной жизни при виде хорошо сервированного стола даже беззастенчивый циник впадает в мечтательность. Особенно в предвкушении выпивки.
- Ныне отпущаеши раба твоего... Воскресаю телом и духом, - кричит подвыпивший Кузнецов. - Сердце моё тает, яко воск от пламени. Клянусь тенью повешенных предков нашей очаровательной хозяйки...
* * *
Проснулся от сердитого брюзжания командира.
- Поздравляю вас с сочельником. Игривый предвидится денёк! Приходил старый пан, криком кричит, жалуется: у него, говорит, сын в армии служит, а мы своим постоем вконец его разорили: сено забрали, овёс забрали, картошку забрали, лошадь с конюшни увели, амбары разграбили. Требует, чтобы я сам посмотрел, что они там натворили. Как же! Не насмотрелся ещё... Этакие прохвосты! Двух часов не дадут почувствовать себя порядочным человеком. Так великолепно наелись, выпили, о философском поговорили. Полное, можно сказать, ублаготворение души и тела. Только дыши и радуйся на собственное благородство. Так вот тебе!..
За дверью шумят женщины, громко требуя, чтобы их допустили к командиру.
- Ну, чего я к ним выйду? - разводит руками Базунов. - Мазать их по губам хорошими словами? Очень им нужно. Какие ж ещё лекарства могу я им предложить? Не платить же мне за солдатские грабежи. Да почём я знаю, кто грабил. Тут ночью Сурский полк проходил. Люди не обедали пять дней - мне командир полка сказал. Остановились на четыре часа и отсюда пошли окапываться. Вот и дознавайся, кто грабил. Нет, почему об этом в газетах не пишут? - оживляется Базунов, оседлав свою любимую тему. - Им все тр-рагическое подавай: гр-руды тр-рупов, гор-ры окр-ровавленных тр-ряпок, озёр-ра кр-рови в тр-раншеях. Нет, вы про то напишите, как на войне мародёром делаешься, конокрадом, грабителем, извергом, как детей на холод выгонять приходится, у мужика отбирать последнюю корову, последний кусок хлеба изо рта вырывать... Вот вы о чем, подлецы, напишите! Про замученных постоем баб, про их вечные вопли, про необходимость ютиться у тех самых людей, которые осиротели по вине наших войск и которых ты и сегодня, и завтра, и до тех пор будешь убивать, пока тебя самого, подлеца, не убьют...
Шестой день в пути без днёвки. Передвижение идёт и днём и ночью. Падает мокрый снег. От шоссе ни следа. Глубокие выбоины затянуты чёрной липкой грязью, которая ровной поверхностью перерыла все дороги; и только застревающие повозки и зарядные ящики да барахтающиеся лошади и люди свидетельствуют о глубине этой трясины. Люди, измученные бессонницей, едва бредут. Поминутно приходится бросать повозки, двуколки и зарядные ящики. Все дороги забиты артиллерией, парками и обозами, идущими в разных направлениях и нередко силой пробивающимися вперёд.
- Куда мы идём? - пристают офицеры к командиру.
- А черт их знает? - раздражается Базунов. - Приказано: спешно идти на Янов. Вот и все. Указать точный маршрут не могут.
Нам всем хорошо известно и без пояснений, что спешат перейти через Вислок и Сан. Ибо кто-то неведомый взрывает мосты. И чем погода ужаснее, тем легче это удаётся противнику. Холод сгоняет караульных к кострам. И тогда внезапно неизвестно кто бросает пироксилиновую шашку, динамитный патрон - и мост взлетает на воздух.
Солдаты совершенно осатанели. Страшно смотреть, с каким остервенением они полосуют вспухшие спины лошадей. Молнией прорезывают воздух их едкие выкрики:
- Ну-ну!.. Мать твою, б-дь! И жрать не жрёшь, и везти не везёшь!
- Сворачивай, черти!.. Куда ни плюнь - везде санитарные отряды. Надо бы выдумать против них порошок какой, что ли. Сворачивай, говорят тебе, м... вша халатная!
- Ишь расхорохорилась деревянная артиллерия!
- Откормилось вороньё на наших костях! У-у, рожу-то как разнесло, жиркотлеты поганые!
Офицерские лошади давно припряжены к выносам, и даже командиры парков плетутся по пояс в грязи.
- Идём пехом, как маршал Ней, - мрачно иронизирует Пятницкий.
- Игривая история! - покручивает ус Базунов.
- Шикарно! Шикардос! - басит немногоречивый Кордыш-Горецкий.
Наконец мы у опушки леса, на более плотном грунте.
- Привал! - командует адъютант.
- Земля, земля! - радостно размахивает руками прапорщик Болконский и тут же, растянувшись на бурке, лепечет с блаженной усталостью: - Еле-еле в селе волки церковь съели...
- Ребята! Порции получай! - свежими, бодрыми голосами кричат солдаты.
- Гляди, как у них! - завистливо бросают проходящие пехотинцы.
- А вы разве обеда не получаете? - спрашивает Костров.
- Дэж вин, той обид? - угрюмо отвечает солдат.
- Яво в Кромском полку никогда не было и не будет, - подтверждает другой. - Может, вы от своего отольёте? - говорит он, поднося котелок.
- Проходи, проходи, кругом! - отмахиваются кашевары.
- И у самих в брюхе мыши: кишка кишке рапорты пишет, - весело паясничает Блинов, помахивая котелком.
Неприятель наседает. Мы продолжаем стремительно откатываться от Сана. Безостановочно, без днёвок и передышки, катится гигантская лавина, состоящая из лязгающих цепей, из тяжёлых колёс и кованых копыт, из кнутов, зубов, желудков, смердословия и помёта; катится с криком и грохотом, раскинувшись на сотни вёрст в ширину, на сотни вёрст в глубину, по трясинам и топям, втаптывая в липкую вонючую землю годы и годы кропотливого, стойкого и прекрасного человеческого труда и превращая в разорённую пустыню города, деревни и пашни. Эта лавина движется как железный поток, не зная ни жалости, ни сострадания. Конные не обращают внимания на пеших, передние на задних. Никому нет дела ни до тебя, ни до твоей жизни. Каждый занят собой, своим спасением. Если бы я сейчас упал, закричал умоляющим голосом, захлёстываемый грязью, - никто бы, я знаю, не обернулся! Да как же иначе? Ведь мы - живое тело войны. Винты и гайки беспощадной машины смерти. Она должна воевать. Это значит: топтать, покорять, истреблять. Сейчас машина расслаблена, разболтались все рычаги, и энергия, её заряжающая, со свистом и бешенством вырывается наружу. "Бранная" энергия без удержу прёт из глотки, острят офицеры.
Под давлением контрпара машина мчится назад - по пути, который называется отступлением. Завтра умелой рукой того же или нового машиниста ослабленные гайки подвинтят, смажут колеса, заменят рычаги - и с той же истребительной силой, круша, ломая и втаптывая в грязь, машина двинется в обратную сторону. И это будет называться наступлением.
Сегодня мы отступаем. С трудом добрались до Янова. Только что прошла, вернее промчалась, через город четвёртая армия. Теперь движется вся пятая армия. Население в панике. Больше всего оно напугано слухами о предстоящих боях под Яновом. Говорят о каких-то шестнадцати корпусах, разбитых под Сандомиром, и о других шестнадцати корпусах, идущих через Анаполь в Красник. В Янове тесно и грязно. Длинные улицы, похожие на аллеи. Много сожжённых домов - следы недавних сражений. И обширное, прекрасное кладбище.
"Наш город в опасности?" - читается в испуганных взглядах обывателей Янова. И многие уже вяжут свои вещи и узлы и возятся с ящиками, которые они переправляют куда-то в безопасное место.
Для жителей Янова мы просто грабители. Испуганно сторонятся они, даже когда вызываемся помогать им по хозяйству. Особенно боятся нас евреи. Вспоминается утренняя сценка. Мы шли по сонным улицам города. Было светло и морозно.
- В такое утро, - мечтает вслух Кузнецов, - ничего человеку не стоит быть счастливым. Сюда бы только ружьё охотничье, да бутылку вина, да хорошенькую женщину.
- Вот как эта красавица, например, - указал рукой Базунов. По улице нам навстречу шёл старенький еврей с мешком за плечами, неся под мышками по гусю; впереди его ковыляла ветхая старушонка. Завидя нас и истолковав по-своему жест Базунова, старушка выхватила гуся из рук еврея и бросилась наутёк. Старичок за ней, но пробежал шагов пять, запыхался, скинул мешок и остановился.
- Беги! - отчаянно кричит ему старушка. Старичок стоит, смотрит на нас слезящимися глазами.
- Продай гусей, - предлагает командир. Старичок залепетал и закланялся:
- Пане, мине семьдесят лет. Одного гуся продам, а это на праздник.
- Не бойся, мы заплатим.
- У нас праздник завтра. Свенто. Я сам заплатил рубль пятьдесят копеек.
- А сколько ж ты хочешь?
- Пане, пане! - затрясся старичок. - Мине семьдесят рокив... Вокруг нас столпилась масса евреев и евреек. И был у них такой вид, точно перед их выпученными от страха глазами вставали картины времён крестовых походов - с набегами сарацин и кострами святейшей инквизиции. Мы поторопились пройти дальше.
По тыловым дорогам. 1914 год
Октябрь
Мы приближаемся к Краснику. С утра до ночи грохочут пушки. Ночуем в крестьянских хатах, где нас встречают недружелюбно, враждебно. В деревне Зарайцы решительно отказываются впустить на ночлег. Ни угрозы, ни просьбы не помогают. Старики объясняют:
- Дюже обижают нас обозы. Весь день молились, чтобы постоя не было.
Пришлось заночевать под открытым небом. Ночью пошёл дождь, и мы насильно ввалились в избы. Оказалось, живут зажиточно, даже богато. На кроватях перины и пуховые подушки. У многих швейные машины, стенные часы, фаянсовая посуда, пышные иконостасы. Во дворе - пасеки, хорошие амбары. Солдаты возмущаются:
- Своим жалеют, для германа берегут. И нисколько стыда у них нет. Не надобно о плохом думать, только промеж таких мужиков немало шпионов водится.
* * *
Днём получено предписание двигаться безостановочно до Красника. Идём боковиной, крепко перетянув сапоги, чтобы они не остались в болоте. Грязь, просачиваясь сквозь платье, липнет к телу. От усталости еле дышим. Шагаем по скользким горбакам, ежеминутно рискуя скатиться в канаву, в которой жижи по горло. Раза два срываюсь, падаю, лечу с откоса. Рука исцарапана в кровь. С час плетусь какой-то странной дорогой: под ногами шуршат большие твёрдые шары.
Это - капустное поле. Мы давно отбились от части. Идём небольшим отрядом: адъютант, два доктора, человек десять солдат, два писаря, трубач и фельдфебель. Часам к десяти вечера доплелись до копны пшеницы, под которой кучка пехотинцев развела костёр.
Гремят пушки, вспыхивают огненными бороздами выстрелы с разных сторон. Греемся у костра и обмениваемся стратегическими соображениями.
- Быдто, слыхал от ординарца, за Сандомиром бой сильный идёт, - объявляет пехотинец, посасывая цигарку.
- Яво за Вислу прогнали, а теперь через Сан не пропускают.
- Ишь ты! - удивляется другой. - И ему деть себя некуда. Не перескочит.
- Как, по-вашему, одолеем мы немцев? - спрашивает адъютант.
- Надо бы осилить, - неопределённо тянет щетинистый пехотинец.
- Только, вишь, орудиев у него много. Как почнет крыть шрапнелью, неба не видно.
- Чаво там орудия! - откликается кто-то новый. - На какие хитрости ни подымайся, а ничего против силы не сделаешь. Наша сила сермяжная - земляным нутром тянет. Против нашей силы - терпения яво не хватит.
- Ну, это ты зря, - возражает щетинистый. - Немца соломинкой не осилишь. Яво-то разве так учат, как нас?.. Пущай там война аль не война, немцы сызмальства до всего приручены, что да как. У них и одёжа, и пища, и орудия другая. И ладится у них не по-нашему!.. Не! Немец не провоюется!
- Значит, по-твоему, проиграем мы войну? - допытывался адъютант. - И придётся нам оторвать кусок России и немцам отдать?
- Ничем меня немец не обидел, - дипломатически уклоняется спорщик, - и воевать нам не за для ча. - Потом он медленно развязывает мешок, достаёт большой ломоть хлеба и отщипывает краюшку. - Может, и вам, ваше благородие, хлебца урезать? - обращается он добродушно к адъютанту.
- Давай.
Мигом вытаскиваются мешки, и пехотинцы угощают нас хлебом. Минут десять жуём и чавкаем. Некоторые выдёргивают снопы из копны и тут же устраиваются под стогом. Гремят орудия, гулко раскалывая небо и выбрасывая потоки пламени. Издали клокочет шоссе железным лязгом. Вдруг из темноты появляется фигура солдата. На нем рваная шинель внакидку. Шапка лихо нахлобучена на голову - козырьком к затылку. Лицо бойкое, цыганское. Из-под шинели виден гриф мандолины. Забубённая головушка. Осмотрев нас всех, он остановил взгляд на адъютанте.
- Дозвольте, вашбродь, к вашему шалашу!
Из темноты выплывают ещё три солдата, такие же рваные и без винтовок.
- Садись. Кто такие?
- Раненые. Из госпиталя. К своей части добираемся. Дивизии гренадерской, полка Московского, - сыплет он театральным говорком.
- Где ранены?
- Под Травниками. Шесть ден друг из дружки сок пускали. Испила земля и ихней, и нашей кровушки!
- Э-эх! - протяжно вздыхает кто-то, ворочаясь на снопах. - Хуже зверя облютел человек. На каждом кровь чужая засохла... И кто её придумал, эту войну? Ни врагу, ни нам от неё ни проку, ни корысти.
Гренадер с мандолиной долго щурится на огонь, ухмыляется, показывая белые зубы, и бросает тоном привычного балагура:
- Чего дядя, карежишься? Война всем нужна.
- А какая в ней польза? Я в ево целюсь, он в меня целится. Как два разбойника. Вот и польза.
- А может, и от разбойника польза? Про Тишку-разбойника слыхал? Вот!.. Едет раз мужичок. На возу клади - сто пудов. И на хорошей бы лошади - ни тпру ни ну. А у мужичка лошадёнка плохонькая и поклажа барская: с которой стороны чужую кладь ни поверни - все тяжело!.. Едет мужик с возом, рычит, кряхтит - помереть впору. А! Навстречу ему шестериком сам барин. Поравнялся с мужиком. "Стой! - кричит барин. - Отчего у тебя, сукина сына, лошадь не везёт?"
И давай греметь и костить. Ан, глядь, - вырос из-за куста мужик, снял шапку, поклонился барину до земли да и говорит: "Пожалуйста, барин, ваше благородие, окажи ты такую милость мужику-дураку, подари ему левую пристяжную". Как взъерепенится, загремит барин: "Как ты смеешь, дурак ты этакий, мне говорить такое? Да я тебя!.." "Уж сделай милость, барин, - пристаёт мужик, - подари мужику левую пристяжную". Ещё пуще разоряется барин: "Да как ты смеешь?! Да знаешь ты, что я с тобой сделаю? Да кто ты такой?" - "А осмелюсь вашей милости доложить, человек я простой, да маленький, а прозываюсь я Тишка-вахлак". Как услыхал барин, что перед ним Тишка-разбойник стоит, куда и прыть вся делась. "А, - говорит, - здравствуй, Тишенька! Бери лошадь, какая нравится. Пусть мужичок доедет с Богом до дому, а я и пятериком доберусь, лошади ничего не сделается... После только пусть назад приведёт". - "Нет уж, барин хороший, подари, пожалуйста, мужичку совсем лошадку! Не изволь, барин милостивый, отнимать лошадку у мужика. Не для себя прошу, прошу для твоего же здоровья". - "Изволь, Тиша, изволь! Я для тебя, Тишенька, и совсем могу это сделать, могу совсем подарить. Изволь, изволь, миленький!" Припряг мужик к возу левую пристяжную, взмахнул кнутом и в полчаса до дому доехал. Да ещё и после сколько на той барской лошади ездил...
- Мудрёная сказка, - ухмыляются солдаты.
- Аи невдомёк? - спрашивает рассказчик, лукаво поглядывая на адъютанта, и добавляет задорно: - Может, война-то и есть тот самый Тишка-разбойник, что от барской шестёрки левую пристяжную мужику отдать хочет...
И, польщённый успехом, гренадер ударяет рукой по мандолине и поёт на мотив "Барыни" с замысловатыми вывертами и коленцами:
Ты прощай, моя сторонка,
И зазнобушка, и жонка.
Обнялися горячо -
И ружьишко на плечо.
Уж как нам такое счастье -
Служим мы в пехотной части.
Будь хучь ночью, будь хучь днём -
По болоту пешки прём.
Только ляжешь - невтерпёж:
Под сорочку лезет вошь.
Уж и гложет, и сосёт
Цельну ночку напролёт.
Вечер поздно из лесочка
Герман бьёт шрапнелью в точку.
Уж такой талан нам, братцы,
Просто некуды податься.
Хучь и влепят пулю в лоб,
Да с Егорьем ляжем в гроб.
- Весёлый ты парень! На все руки мастер, - говорит адъютант.
- Рад стараться! - вскакивает солдат и кричит, весело паясничая: - Человечек я махонький, мужичонка плохонькой...
- Так вот в кого ты целишься... в левую пристяжную... Ну, нам пора! - поднимается адъютант.
И мы пускаемся в путь. Издали долетает ещё голос весёлого гренадера.
- От этого ждать можно, - вкрадчиво произносит фельдфебель Гридин. - Этот научит...
На войне - страшно, любопытно и занимательно. Страшно видеть действие огнестрельных орудий, страшно прислушиваться к хриплому грохотанью пушек, которые с регулярностью часовых механизмов выбрасывают снаряд за снарядом, и наблюдать, как все кругом превращается в кладбище и развалины.