11
Грязно, скользко и холодно. Вторые сутки беспрерывная пальба и упорно держится слух, будто неприятель усиленно наседает и уже находится где-то в восьми верстах от нас. Переяславский полк окапывается. Дивизиону нашей бригады приказано стать на позицию. Сегодня в девятом часу вечера получен спешный приказ из штаба: завтра к шести утра хвостом колонны перейти через брод у деревни Лапувки и, не задерживаясь, двигаться на Ниско-Заречье - Вулька-Тапевска. Дорога инквизиторская. Задние взводы отстали на много вёрст. Поминутно теряем лошадей. В Лапувку добрались на рассвете, постучались в окошко у первой же избы и потребовали хозяина:
- Веди к броду.
Крестьянин, босой и заспанный, долго почёсывался, отнекивался и наконец повёл нас по пескам и косогорам, и через час подошли к реке. Сунулись в воду - аршина два глубины. Газбудили другого жителя - тот заявил, что здесь и пехоте не пройти, не то что с зарядными ящиками. А перейдём - на том берегу все равно загрузнем, не выберемся из топи.
- Ишь ты, Сусанин какой! - рассвирепел Базунов. - Гасстрелять его надо, подлеца!
Но Сусанина уже след простыл. Опять поплелись по пескам да по болотам и к полудню кое-как перебрались через реку, оставив на переправе один зарядный ящик. Лошади еле передвигались.
От усталости люди совершенно лишились языка и только мычали. С обеих сторон на много вёрст стеной тянулся непроходимый сосновый бор; подозрительно вспыхивали какие-то зеленые огоньки. Но нам было все равно. Хотелось лишь одного: присесть, уснуть... И вдруг солдаты один за другим стали спотыкаться и падать в грязную, вонючую гущу, в которой валялись десятки подыхающих и уже разложившихся лошадей.
- Но, но! Подтянись, ребята! - раздаётся зычная команда Кузнецова, и солдаты стряхивают с себя сонную одурь и плетутся дальше.
Опять густая, глубокая, вонючая гуща, вся замешанная на конском помёте. По бокам леса, леса и леса. Дух захватывает от истерзанной и замочаленной колёсами падали. Дождь сечёт, как кнутами.
Облепленная грязью одежда задубела, покоробилась и трещит, как хомут. Каждый шаг - это какое-то крёстное шествие. С высокого пригорка я смотрю на узкую чёрную дорогу всю в глубоких впадинах, наполненных жидким зловонным киселём, сверкающим и кипящим, как смола; вижу далеко впереди и позади себя опрокинутые зарядные ящики, двуколки, фурманки, артиллерийские повозки, какие-то бревна и шпалы, рельсы подвижного состава, колеса, шинели и валяющихся по обочинам, на пнях, на шинелях и в грязи выбивающихся из сил солдат. Они лежат, неподвижные и замученные, рядом с сидящими по брюхо в грязи, полуживыми, ещё барахтающимися и судорожно дёргающимися лошадьми... Из этой липкой, вонючей и сверкающей гущи несутся тяжёлые крики, сопение, хлопанье кнутов, едкая матерщина и отчаянные вопли:
- Погибать, ребята! Окормили австрияцкую землю дополна... А дорога все страшней и ужасней, и грохот орудий надвигается все ближе и ближе.
- Пропадём, не выберемся, - бормочут сквозь зубы офицеры.
Близится вечер. Лошади, давно не получавшие корма, отказываются дальше везти. Происходит какое-то таинственное совещание между солдатами, и я вижу, как из зарядных ящиков вынимаются гранаты и шрапнели, и их уносят куда-то в лес. Проходит не больше получаса, парк двигается дальше. Двигается легче, свободнее; лошади крепче перебирают ногами. Ещё минут двадцать - и мы на вершине огромного холма. Как по волшебству, исчезли леса и топи, и перед нами вдали зажигается огнями город Ниско.
- Ишь ты, чутьё какое! - посмеивается Базунов.
- Вот откуда у них вдруг сила появилась: жильё почуяли.
- Да нет же, секрет не в этом, - говорит наивно Костров. - Разве вы не знаете, что солдаты опорожнили ящики и половину снарядов закопали в лесу?
- Официально мне ничего неизвестно, - строго, сквозь зубы произносит Базунов, - а холодно и здраво рассуждая, если уж верить в солдатское чутьё на войне, отчего бы нам не поверить и в конское чутьё?..
* * *
Мы в деревне Шиперки, в низенькой и жалкой хатенке, среди солдат и детишек. Лежим на койках, вплотную приставленных одна к другой. В комнате одуряющая вонь. В зыбке стонут и мечутся три девочки, больные корью.
Просыпаюсь от душу раздирающих криков: воплем воют растрёпанные бабы, у которых отбирают картошку, масло, коров. В ушах назойливо ноют их всхлипывающие причитания: "Дрибны дитки, маты-старуха, овёс забрали..." В хате дымно и грязно. Визжат больные детишки. Неистово кусают блохи, которые ползут и скачут по лицу, по платью, по стенам, столам и скамьям. Вонь, духота, загаженные окна. С отвращением проглатываю чай и апатично прислушиваюсь к тому, что происходит кругом. В сенях столпились все наши денщики, и оттуда доносится хриплый и медлительный голос Ханова:
- Это ещё не холодно. Теперь как раз рыбу ловить: мы все, льговские, коло саду обучены, а к зиме рыбой занимаемся. Дома я четыре сети оставил, по двенадцать рублей сеть. Река у нас, Сейм, в Десну впадает. По нашей реке всякая рыба ходит: язь, окунь, карась, щука.
Доктор Костров, лёжа под одеялом, читает вслух отрывки из "Войны и мира", а Евгений Николаевич (Базунов) сопровождает это чтение ядовитыми репликами.
- Война, - говорит он своим насмешливым голосом, - развивает вкус к героизму и благородству, поддерживает в людях любовь к чистоте и опрятности. Вот послушайте, например, предписание из штаба дивизии: "Замечено, что в некоторых частях уход за лошадьми поставлен недостаточно опрятно... Инспектор артиллерии собирается сделать смотр паркам. Посему обратить самое серьёзное внимание на чистку и содержание конского состава..." Вот почему об этом ничего не написано у вашего Толстого? У него там все поэзия, психология, характер русского человека... А скажите мне, что он написал о клопах, о блохах, о вони, о клейких скамейках и прокисших полах, о плачущих бабах, о детях, у которых приходится вырывать изо рта последний кусок хлеба, о мародёрах, о конокрадах, грабителях?.. Послушать вашего Толстого, так что ни солдат, то Каратаев, который только о божественном помышляет. А кто из церкви иконы на щепки выбирает? Кто превращает Божьи храмы в конюшни и сортиры? Кто обирает трупы до нитки? Кто казённый овёс ворует?.. Об этом у Толстого не сказано? А по-моему, Каратаев ваш - плут, и вся эта толстовская психо-ло-гия - чепуха на постном масле! Гроша медного не стоит! Книжное баловство - и только. Потому что сидел ваш Толстой в штабах и занимался смотрами да парадами. А попробуй его приставить к настоящей войне - на полчаса терпения не хватит. Нашёл чему умиляться: простоте Каратаева. Да таких Каратаевых у нас по триста душ в каждом парке! Ничего им не надо, всегда они покойны и беззаботны, а им подавай готовое. Были бы только хлеб, да сухари, да обед вовремя, да как бы порция не пропала... Вчера, например, им приказано спешно уходить, в восьми верстах неприятель, а они...
- Гебята! Ужин поспел, разбирайте наскоро порции, а то пропадут...
- Что ж, и это, по-вашему, на умственность и христолюбив русского солдата показывает?..
Крохотные окна нашей хатенки вздрагивают от пушечных выстрелов, и звенит на столе посуда. Нудные разговоры сливаются у меня в голове с отдалённым грохотом пушек, пушечная пальба - с описаниями Толстого, Толстой - с ироническим раздражением командира и с собственными мыслями о войне, о передвижениях, о мучительной усталости, которая снова ждёт меня впереди, но которой сейчас нет... И я сладко потягиваюсь на койке от радостного ощущения неподвижности и покоя. Пусть грохочут выстрелы, пусть рвутся близко снаряды, пусть летят во все концы ординарцы, пусть плачут дети и бабы - раньше чем через три часа мы не двинемся с места. Этим сознанием, по-видимому, охвачены и другие офицеры. Чувство необычайно молодой и беззаботной радости слышится в голосе Кузнецова, когда он, вдруг сорвавшись с койки, кричит по направлению к сеням:
- Шкира! Давай песни петь!
- Гад стараться! - весело откликается Шкира, и через минуту под аккомпанемент двух балалаек звенит многоголосная песня:
Ехал казак на чужбину далё-ёко
На добром коне своём боевом...
* * *
Сутки мы провозились у границы, заблудившись в огромном лесу. О, какие тяжкие, какие длинные сутки! Ветер, серые сумерки и ропот сосен. И везде болота и топи, покрытые узорчатой плесенью. Они засасывают людей, лошадей, проглатывают целые зарядные ящики. Конский состав все тает и тает. Давно уже опорожнены все двуколки и ящики и идут под одной запряжкой. Ссадили всех верховых и ординарцев, а лошадей пустили в обоз. Поминутно делались перепряжки, и в каждый ящик впрягалось по 10-12 лошадей, чтобы извлечь его из трясины. Лошади хрипели, падали, делали по полверсты в час и гибли в невероятных страданиях. Потом долго пламенела вечерняя заря и перешла в длинную, тёмную, холодную ночь. Кругом большой дикий лес и скверный, осенний, тоскливо воющий ветер. Местами среди высочайших деревьев приветливо выступали светлые пространства трясины, наполненные белым качающимся туманом, грозившие неминуемой смертью.
Люди измучились и уже не скрывают от себя и других своего страдания. Лица серые, бескровные, сморщенные. Фигуры понурые, усталые, неподвижные. Многие дремлют на ходу. Адъютант прильнул к шее своей лошади и сладко храпит на весь лес. Многие распластались на двуколках, свесив голову набок и рискуя разбиться о деревья. Идём, идём, идём. Часы превращаются в долгие дни. Болит иззябшее тело. Машинально переставляешь ноги, и кажется, что все это снится: и люди, и лошади, и большой дикий лес, и скверная осенняя ночь, и насмешливый голос Кузнецова:
- Ах, хорошо бы теперь печку с тараканами, маленькую подушечку и тёпленькую девчоночку...
- Стой! Стой! - раздаётся внезапным воплем в темноте. Слышится треск и грохот, суетятся тёмные тени, чиркают спички, мелькают меж деревьями огоньки... Это опрокинулся ящик или свалилась от усталости лошадь. И опять идём, идём, идём.
- Хоть бы скорее всем сдохнуть!
- Такой жизни и беречь не для ча. Живём как в зверином образе...
Сам командир ядовито подтрунивал над собой:
- Д-да-с! У Маколея было четыре лакея, а теперь Маколей сам дуралей... Понесло меня в эту дурацкую историю. Подвигов захотелось... Только бы вырваться отсюда... Сейчас рапорт по начальству: довольно колбасы! Пожалуйте отстав^!..
От холода и усталости, от мутного пара, гнилой осенней ночи , люди действительно дичают, как звери, и с диким криком: "Вьё, вьё", полосуют спины измученных лошадей.
- Что делать? - совещаются офицеры.
И решают отправить в разные стороны разведчиков. Я отправляюсь с группой солдат, и вскоре мы выбираемся на опушку леса, где около десятка казаков разложили большой костёр и варят кашу.
Подходим. Казаки флегматично осмотрели нас с ног до головы и, не обращая больше внимания, продолжают свою беседу. Спрашиваю, как выбраться на дорогу. Все равнодушно отвечают:
- Не могим знать.
Молодой красивый казак выхватил из костра горящую головню, взмахнул ею в воздухе, прикурил и снова бросил в огонь. Потом протянул тягучим голосом:
- Война войной, а на бабу охота пуще, чем дома. Потому главное - все твоё, может душа натешиться, только поворачивайся... Вошёл я это в халупу, гляжу: баба, здоровая австриячка, а подле младенчик, с виду быдто жиденок. Глянула стерва - так огнём по всей крови и прошло. Стал её улещивать, тискать да мять - не даётся баба, стыда не забывает. Лицо платком чёрным прикрыла, плачет... Скучно мне стало, и досада берет... Али товарища позвать? Не хочу я на люди грех нести, да и бабой делиться не согласен...
- Какие же вы разведчики, - сердито прерывает рассказчика наш солдат, - ежели вы на самой границе не можете на дорогу вывести!
- Я не сова, чтобы в тёмную ночь по лесам летать, - усмехнулся старший из казаков, и все другие расхохотались.
- А мы, что же, совы, по-твоему? Вас для пользы службы стараться поставили, а вы байками занимаетесь да кашу в полночь варите...
- Ничего, земляк, и мы не балуемся, и нам свово горя полна мера отпущена: война - всем не мать...
- Ты нам про долю сиротскую не рассказывай! - уже со злобой крикнул артиллерист. - Ты мне дорогу кажи, а войну воевать я без тебя сумею...
Казак встал, подбоченился и сурово отчеканил:
- Я приказание исполняю по долгу службы, всю тяготу несу, а про дорогу вон в деревне попытай.. Там вон деревня есть, поза лесом.
- Чего зря время тратить, - сказал сердито артиллерист и, уже уходя, выразительно добавил: - Ни до чего негодный, нестоящий народ - казаки, только у них и войны, что девок портить.
Кто-то из казаков насмешливо гикнул и запел томным голосом нам вслед:
На войне солдаты модны,
По три дня сидят голодны,
Не п...дят, не баламутят,
А от пищи носом крутят.
Любят девушку-красотку -
Под рубашкою чесотка...
Ах, Матрёшка, хороша,
Уж тебя ль не любит вша.
Мы опять вошли в лес, в темноту и гудение. Кое-как доплелись до деревни из десятка тёмных развалившихся шалашей.
- Хорошо живут враги!.. Есть из-за чего войну воевать, - потешались солдаты.
Раздобыли крестьянина - не то лесника, не то явного контрабандиста:
- Веди!
Тот нехотя согласился. Пошли разными тропинками и повертками, добрались до парка. Часам к шести утра очутились на краю леса. Двинулись дальше - топь. Кликнули проводника - а его и след простыл. Делать нечего, полезли в болото. Бились-бились - и кое-как выбрались на дорогу.
Осень. Поблекли, поникли травы, скрипят ощипанные деревья. Так хочется убежища и тепла. И солдат и офицеров мучает осенняя тоска, и они ворчливо, придирчиво брюзжат.
- Говорят, душа вольная - свет широкий, - несётся из солдатских рядов суровый голос. - А где она, ширь да гладь? Вот на этом болоте вся земля в кулачок съёжилась. Птицу и ту разогнали выстрелами. Душу всю выкорчевали. Вот и живи по заповеди Христовой.
- Какие тебе заповеди на войне? - подхватывают солдаты хором. - Затрещал пулемёт - слова евангельские, загремели пушки - трубы архангельские.
- Известное дело: пуля добру научит.
- Христовое воинство... Солдата все любят: солдат царю славу добывает.
- Солдату помочь - всяк не прочь.
- А не дают добром - вгрызайся штыком!
- Пса скулебного - и то пожалеют, а солдатское горе дёшево.
- Ходя наешься, стоя выспишься. Эх, ты, доля сиротская!
- Будя вам ёрничать да грехов набираться, - вмешивается Семеныч. - Мужик на войне, что медведь на бревне: как по башке грянет - так умом ворочать станет...
Офицерское недовольство сдержаннее и тише.
- Загромоздили штабами Ниско: придётся нашему брату в вонючей халупе ночевать, - сквозь зубы роняет Кузнецов.
И все вдруг чувствуют себя точно обескровленными. Ниско - неведомый городок, приветливо мелькнувший как-то своими вечерними огнями. Одни мечтают о тёплой постели, другие о походном романе, о мимолётном флирте под кровом гостеприимной пани, огромное большинство о лёгкой наживе: попасть на ночёвку в город - это значит рыться в обывательских сундуках и перинах, шарить по чердакам, погребам и сараям.
Вечерело, когда мы, сбившись в тесной хатенке, сидели понурые и голодные, но с радостным ощущением покоя. Сколько их впереди - кто знает? Но каждая минута этого покоя - счастливая, долгая нирвана.
В сумерках низкая грязная халупа с окошком, похожим на глазок тюремной камеры, напоминала собой склеп. Базунов, взгромоздившись на кучу офицерских вещей и пощипывая балалайку, затянул жалобным голоском:
Куда ж тебя черти носили?
Потом, обращаясь в мою сторону, он заговорил в своём обычном шутливом тоне:
- Запишите на сегодня в ваши мемориалы (официально я вёл "Дневник военных действий" нашей бригады, но в этом лукавом обращении заключался намёк на мои собственные записки), запишите в мемориалах так: "Это была одна из самых игривых ночей в нашей жизни. Петухи ещё сонно потягивались, когда мы со всеми снарядами, утопая по горло в грязи, выступили в поход, передвигаясь со скоростью двух черепашьих шагов в час. Зато фантазия христолюбивого воинства достигла наивысшего полёта, осыпая презираемого противника градом крылатых словечек, от которых лошади падали замертво".
- Недурственно, - хохочет Костров и, высказывая всеобщее желание, произносит разнеженным голосом: - А хорошо бы сейчас по единой уконтропить!..
- Юрецкий! - командует Базунов, и денщиков охватывает суетливое возбуждение. - Ужинать! Ужинать собирайте!
...В спёртом воздухе тесной, битком набитой халупы кружилась от вони голова.
- Чувствуете дух войны? - иронизирует Базунов.
- Воевать не умеем, зато комфортабельно устраиваться мы мастера...
- И тут солдат виноват? - огрызается Костров.
- А, по-вашему, кто же? Я виноват? Посылаешь прохвостов-квартирьеров - разве они, подлецы, подумают о ваших удобствах? Ткнёт, подлец, в первую попавшуюся халупу пальцем, поставит крест на дверях, и готово...
- "Как-то раз перед толпою соплеменных гор, у Кострова с Базуновым был великий спор", - театрально декламирует Болконский.
Болконский - молодой, двадцатичетырехлетний учитель истории, прямо с университетской скамьи. Любитель стихов и оперы. Добродушный, мягкий, начитанный. В словесных поединках Базунова с Костровым неизменно поддерживает последнего, называя себя его бессрочным секундантом.
Костров - наш старший ветеринарный врач, круглый и толстый, ненасытный чревоугодник и спорщик. Кузнецов рекомендует его обыкновенно так: доктор жеребячьего звания и бычьего аппетита; азартный проповедник вина, девятки и родины.
- Нет, вы подумайте, - кипятится Базунов, - живёт второй месяц бок о бок с нашим Кирилкой, видит, чем набита его дурацкая голова, а никак расстаться не может со своими фанабериями... Да вы позовите хоть сейчас любого из наших артиллеристов и спросите его, в какой мы сейчас стране? И что же? Засунет глубокомысленно палец в нос и ответит: "Не могу знать".
Боже мой, - все более разгорячается Базунов, - до чего меня раздражает это проклятое немогузнайство. Распустит губы, подлец, сделает идиотское лицо: "Не могу знать".
- Не понимаю, - весело вмешивается Болконский, - отчего это вас так раздражает? Вы просто с философией незнакомы.
От спёртого воздуха и вони я едва держусь на ногах. Выхожу из халупы на вольный воздух. В небольшом садике группа солдат сбилась вокруг костра между патронных двуколок. Здесь Микешин, Вырубов, Вагнерубов, Косиненко, Блинов, Шатулин - все славные ребята, балагуры и остряки. Моё появление встречается дружелюбно.
- Холодно? - спрашиваю я.
И мне отвечают залпом острот и поговорок:
- Мороз невелик, да стоять не велит.
- Едет генерал Дрожжаков на проверку пиджаков.
- Зима - лихая кума.
- Раз в году лето бывает.
- Зимой солнце, как мачеха: светит, да не греет.
- Пришла зима - седьмая кума; пришёл пост - поджала собака хвост.
Время от времени в толщу великорусского говора врываются бойкие украинские прибаутки:
- Иде лютый, пытае, чи обутый.
- Лыхо тому зима, в кого кожуха нема, чоботы ледащи и исты нема що.
Все стараются козырнуть словцом позадорнее, похлестче, и это состязание, по обыкновению, переходит в словесный турнир между Шатулиным и Блиновым.