В первый же день занятий каждому семикласснику выделили личный шкафчик. Это мне очень понравилось: то, что первым делом тебе предоставили потайное местечко, куда можно складывать разные вещи. Клочок бумаги с кодом был для меня столь же волшебным, как и те скрытые от всех, залитые лунным светом миры фей и лесных духов, хозяйкой которых я была много лет назад. То был ключ к моему собственному миру, недоступному для родителей. В шкафчике был крючок для пальто, нижняя полка для ботинок и верхние полочки для книг, блокнотов, щетки и расчески, пакетика с ленчем или кошелька, если ты собираешься завтракать в кафетерии. Шкафчик служил и почтовым ящиком для друзей, которые могли оставить записку сверху или сунуть ее в щель. Иногда шкафчики проверялись, но я никогда не принимала этого близко к сердцу: проверки делались, чтобы защитить нас всех от противных мальчишек, которые оставляли там вонючие после физкультуры носки или бутерброды с ветчиной, отчего в коридоре неделями бывало не продохнуть. Наркотики в средней школе тогда еще не водились: эти проверки не походили на полицейский обыск. Между нами ходили слухи о "хиппи", которые курят "травку", но слухи эти, как далекий дымок над горизонтом, были живописными и комфортными, не таящими близкой угрозы.
С началом каждой четверти мы меняли класс, а коридоры оставались общими. По этим коридорам я пробиралась, скользя среди снующих туда-сюда учеников, как на доске среди волн, упиваясь своим умением и трепеща от сознания опасности. Мы ходили мимо старших: на самом верхнем этаже, где в коридоре лежали ковровые дорожки, они сидели на полу у своих шкафчиков, болтали, разбившись на группки, бесцельно бродили взад-вперед, перебрасываясь шуточками. Потом по интеркому звенел звонок, и коридоры пустели; только те, у кого был пропуск, который нужно было показывать дежурным по коридору, могли пройти. Вскормленная здоровой пищей, шпионскими фильмами о Второй мировой войне, я не могла не обратить самое пристальное внимание на эту систему: пропуска, патрули, запретная территория. В одиночку направляясь в девчоночий туалет, с коридорным пропуском в руке, я собирала данные о расположении противника. Я делала это почти машинально. К концу третьей недели занятий я вычислила всю систему. Мой час настал в конце месяца, когда мне понадобилось пропустить целый день, я уже не помню, зачем; возможно, из-за зубного врача: чтобы получить освобождение, нужно было собрать подписи всех учителей на бланке. Я скопировала все подписи перед тем, как сдать бланк в канцелярию. Теперь оставалось только добыть пропуск, который какой-нибудь кретин заполнил бы карандашом. Всю мою жизнь дома я пробиралась по настоящему минному полю, между вспышками материнского гнева и узкой тропою отца, а в школе была мирная передышка. Перед папой я притворялась, будто до сих пор "не понимаю парижан, которые думают, что любовь - это такое великое чудо; о, они говорят о любви, не могут жить без любви, о, я парижан не понимаю" ("Джиджи"), В школе, однако, je suis иne boulevardiure.
Те немногие места, где школа и дом соприкасались, были самыми труднопреодолимыми. Думаю, я - не единственная девочка-подросток, чей отец "выходил из себя" в среднем раз в две недели. Мои модные чулки доводили его до белого каления. Прямо он этого не говорил, но когда забирал меня из школы, что иногда случалось, окидывал взглядом моих одноклассниц, ждущих автобуса или машины, и объявлял их всех "кокетками, модными куклами, глупыми овцами", поскольку все они носят "униформу фешенебельного нонконформизма". Однажды он взбесился не на шутку. Сидя в коридоре, я нарисовала ручкой на ноге маленькую эмблему борцов за мир. "О боже мой!" - завопил он и прикрыл рукой глаза, будто увидел нечто нестерпимо ужасное. Потом вытянул палец и указал на мою ногу. "Что…это…за чертовщина?" - произнес он медленно, ровно, с презрением выплевывая слова. Ну, ребята: у меня забурлило в животе. - "Ничего. Я не знаю. А что?" Я думала, он ударит меня. "Боже всемогущий. Да ты хоть представляешь себе, что случится, если мы уйдем из Вьетнама? Кровавая баня, - заорал он. - Вот что там случится, придут коммунисты, и начнется кровавая баня. Ты не знаешь, какие они, не знаешь, на что они способны". Я послюнила палец и стала оттирать эмблему. Пригнись и закройся.
Не то, чтобы я была с ним не согласна: я почти ничего не знала о войне во Вьетнаме, только скупые сводки о потерях, какие читали в вечерних новостях Чет Хантли или Дэвид Бринкли. Но в этой холодной статистике было что-то более страшное, более реальное и зловещее, для меня, во всяком случае, чем, например, в "прямых авторских" репортажах о войне в Персидском заливе, передаваемых по СНН. Так, черно-белые фотографии иногда кажутся более правдивыми, чем цветные. Меня до сих пор охватывает дрожь, когда я пишу об этом. Теперь я понимаю, почему, увидев на дочери эмблему борца за мир, отец почувствовал себя так, будто увидел свастику: он почуял угрозу тому, за что сражались и умирали его однополчане. Но тогда я просто до смерти перепугалась. Я понятия не имела, что я такого сделала.
Казалось, все новые веяния в моей одежде, в стиле поведения (собственно, и эмблема борца за мир была для меня в то время всего-навсего стильной; вот мать, та действительно оказалась серьезно вовлечена в антивоенное движение) - все то, что помогало мне войти в школьную среду, вызывало у отца вспышки ярости. Я его предавала: я становилась такой же, как другие люди; люди, не похожие на него. Иногда за скандалами следовали многословные, отчаянные мольбы о прощении, будто я была ему женой или кем-то еще, и это было хуже воплей, это меня действительно трогало и смущало.
Мне становилось все труднее и труднее сохранять его расположение. Однажды во время ссоры папа обвинил меня в том, что мне дела нет до него, до брата и вообще до всей семьи: для меня существуют только мои друзья. "Ну, а у тебя и друзей-то нет", - парировала я. А он, как и во многих других случаях, возразил, что не испытывает такой нужды в друзьях, какую, кажется, испытываю я, намекая, разумеется, что с моей стороны это слабость.
Тогда я не находила для этого слов, но чувствовала каждой клеточкой своего существа: чтобы войти в число родных отцу людей, стать его совершенной Фиби, нужно, как Дафна, превратиться в дерево. Теперь я понимаю, почему сохранила все записки, которыми мы с друзьями обменивались в тот год в школе: в них снова распускается та "подземная листва" - секреты о том, кто кому нравится; тайные поцелуи; танцы впритирку под гирляндами из гофрированной бумаги; да, я сохранила их, и сохранила с нежностью, в то время как многие другие памятки понемногу выбрасывались от переезда к переезду. Уверена, папе наши заботы - если бы я была настолько глупа, что поделилась с ним, - показались бы мелочными и достойными презрения. А мне, тем не менее дорого то время, когда я включилась в пляску жизни, плескалась и кувыркалась на отмелях, скрытых от моих домашних, вместо того, чтобы сидеть на одиноком утесе среди волн, созерцая свой пуп. Точно так же, как отцовские Глассы оказались лишенными радостей детского чтения, погрузившись во взрослые книги и заботы, так, я думаю, они были лишены радостей и горестей, связанных с жизнью души и тела, с миром одиннадцатилетних. Всему своя пора, и настал наконец мой черед жить в соответствии с возрастом.
В средней школе Хановера я впервые вошла в компанию. Я не помню, как познакомилась со всеми. Просто познакомилась - и все. Меня определили в 7-1А класс, где учились самые компанейские ребята. О компаниях, наверное, легче писать со стороны. А когда ты в компании и тебе одиннадцать лет, ты просто не знаешь, что вокруг тебя творится: тебя это не интересует. У нас была крутая, "бульварная", компания, класс А-дополнительный: мы тайком писали друг другу записки о том, кто кому нравится, и, собираясь в коридоре, планировали вечеринки,
Самые умные ребята учились в классе 7–1; они были не похожи на нас: они действительно учились. Они даже говорили о занятиях. Нелегко делить ребят по уровням, сводить вместе тех, кто друг другу подобен. Уверена, что такое деление укрепляло, увековечивало уже установившуюся экономическую градацию - ребята с З.Т. попадали в класс 7–4, где занимались домоводством и разными промыслами, и далее по возрастающей; но в те времена эта шкала так хорошо отражала существующий порядок, что казалась объективной и истинной, а вовсе не навязанной общественным строем. Подобное - с подобным.
Некоторых ребят, правда, распределили неверно. Например, Гэйл по социальному положению относилась к нашей группе, но какие-то уроки посещала вместе с менее развитыми детьми. Помню, в шестом классе она не могла разбивать слова на слоги. Она не понимала почему гёрл - один слог, а герла - два? Она на самом деле была неглупа и хорошо говорила, но некоторые вещи просто не доходили до нее; ее письменные работы все были исчирканы красным. Сейчас для ее трудностей есть название, ограниченная обучаемость, но тогда они были загадкой. Гэйл была лично знакома с Джоан Баэз. Она ее называла Джоани, и знала, как правильно произносить ее фамилию - Байз, а не Баэз, как все мы, глупые, говорили. Классно.
Еще одна из наших подружек не вполне соответствовала установленному для нее уровню - Анна, которая посещала некоторые уроки в классе 7–1. Она была гораздо более зрелой, чем остальные, как физически, так и умственно. Ей на самом деле был нужен бюстгальтер, который мы, девчонки, носили лишь в надежде когда-нибудь чем-нибудь его заполнить. Казалось, она способна бороться и с домашними заданиями, и с гормонами, никогда не теряя чувства юмора и прирожденного изящества. Анна самым естественным образом сочетала в себе крайности: и умная, и прикольная, и крутая в одно и то же время. Было бы замечательно узнать, как сложилась ее жизнь. Она нам рассказывала о ребятах из класса 7–1, позволяла взглянуть, как поживает племя на другой оконечности острова:
"Дорогая Пегги, что творится у тебя дома, я тебе звонила 4 раза, но все время было занято - дззз-дззз-дззз. Может, Рэчел хочет, чтобы мы ее жалели - или как?
А этого паренька (Ван Орден?) не было в классе (на уроке мисс Беркс), когда нам объявили, что его оставили после уроков за то, что он со мной обжимался. УЖАС!!!! Его представили каким-то секс-маньяком.
Знаешь Марту, Джуди и всю их компанию? (7–1) Так вот, они не "осмеливаются" произнести слово "секс". Они думают, что это дурное слово, и произносят его (когда произносят) по буквам: С-Е-К-С. Тссс! О боже, боже.
С любовью Анна".
Слияние ребят из Норвича и из Хановера проходило не так уж гладко. Верность подвергалась испытаниям, компании, сложившиеся в шестом классе, меняли состав. Моя лучшая подруга Рэчел Макэндрю, с которой я проводила летние каникулы в Мэне, и к которой ездила с ночевкой на выходные, училась вместе со мной в классе 7-1А. Те две девочки, с которыми она больше всего дружила в шестом классе (имеется в виду, в школе; мы с ней были лучшими подругами вне школы), попали в 7–1. Я ревновала ее к ним, она ревновала меня к моей новой подруге Анне и к моим норвичским друзьям. Но в середине учебного года наш класс 7-1А переключился на очень серьезный вопрос о том, "кто кому нравится" между девочками и мальчиками, хотя с повестки дня не снималась и проблема "подобного - с подобным" - отношений внутри мальчишеских и девчоночьих компаний.
Эта работа - я имею в виду выявление того, кто кому нравится, - в основном проходила в комнате для занятий, где мы без конца обменивались тайными посланиями. Эта комната была просторной, находилась на недавно отремонтированном, покрытом коврами третьем этаже; там стояли ровными рядами столы, разделенные на три блока. У окон, на полке, стоял огромный словарь. Он занимал удачную стратегическую позицию, наиболее удаленную от стола дежурного преподавателя, и служил нам почтовым ящиком. Друзья обмениваются паролем и кладут записку на соответствующую страницу в словаре; тот, кому она предназначена, встает, идет к словарю и забирает записку: не приходится передавать бумажки через весь класс, чтобы тебя застукали. Никто ни разу не стащил записку, предназначенную для кого-то другого: это было не принято. По понедельникам мы с Рэчел выбирали новое слово на всю неделю:
"Пегги, я полезла в словарь и посмотрела слово "однополый" - относящийся к одному полу.
Кастрировать - удалять мужские железы.
А про любить - у них там ничего нет. Дешевка.
Это мое любимое слово.
Пока. Рэчел!!!
P.S. Твоя коленка лучше? Похоже, что так. Пока".
За этот год я вытянулась почти на шесть дюймов, и у меня иногда подгибались коленки. Зато юбки становились коротки! Длина, приличная в начале года, сделалась приличной - наше словечко для крутого, или потрясного - в январе. Я попала в самую "теплую" компанию, в компанию Дэйва Стоуна, в начале года. О Дэйве я слышала еще до того, как встретилась с ним: его отец, доктор Стоун, принимал роды у моей матери и был моим педиатром. Во время последнего осмотра, перед поступлением в седьмой класс, он мне сказал, что мы с его сыном Дэвидом будем учиться вместе. Не то, чтобы я была этим поражена, но меня снедало любопытство: какой он из себя, этот "милый мальчик доктора Стоуна", и хватит ли у меня духу спросить, что стряслось с ногой у его папы? (У доктора была деревянная нога, это мне сказала мама, когда я спросила, почему он так ковыляет.) Первые недели были обескураживающими:
"Дорогая Рэчел, думаю, я выйду из той компании. Дэйв и прочие вчера дружили со мной, а сегодня знать не хотят".
Потом я познакомилась с Уиллом, мальчишкой, принадлежавшим к той же самой компании, и мы помогли друг другу раскрыть множество тайн. Сначала следовало разъяснить, "нравимся" ли мы друг другу. Разрешив этот вопрос, мы заключили настоящий союз. Какая удача: иметь друга противоположного пола, с которым можно поговорить, обменяться секретами. Иначе ты, как Холден, вечно мучаешься, ошибаешься, блуждаешь в потемках. Кстати, вот она, историческая записка, ее необходимо привести - под сексом мы подразумевали П.О.Ц.Е.Л.У.И - слово, которое скандируют девчонки, прыгая через скакалку. "Тили-тили тесто, жених и невеста".
"Дорогой Уилл!
Я не такая "тупая", чтобы не разобрать твой почерк. Ты бросил миллион девчонок по той причине, что они с тобой недостаточно игрались. Значит, ты думаешь больше о сексе, чем о Любви. Если бы ты действительно кого-то любил, тебе было бы все равно, занимаетесь вы сексом или нет. Сейчас я буду тебе хорошей подругой. Потом все может измениться. Очень измениться. Но это в будущем. -
Пегги."
"Пегги!
Ты совершенно права. Я как-то никогда об этом не думал.
Спасибо.
Уилл".
"Дорогая Пегги!
Кто там вокруг тебя? Я запутался. Я хочу, чтоб мы с тобой были друзями (хорошо?) и еще хочу дружить с Джоан. Мне больше хочется, чтоб мы с тобой были друзями, чем чтоб ты была моей девушкой. (Я тоже так чувствую.) Потому так лучше. Я не хочу шататься по школе, потому лучше буду сидеть в комнате для занятий. (Тебе нравится комната для занятий?)
Пока.
Уилл.
P.S. Кто бы мне мог понравиться?"
"Уилл, тебе нравится Джоан, да? (Чтоб мы были друзями, так лучше.) Если не нравится, так больше никто не хочет ходить с тобой. А я тебя спрашивала только так, для смеха, вот и все. (Знаю.) Мы с тобой во всем разобрались, потому что ты мне очень нравишься. А не потому, что я тебя люблю. (То же самое.)"
"Привет, Пегги!
Я с тобой согласен. Пусть так будет. Ты тоже мне очень нравишься! Но тоже тебя не люблю.
Я знаю мальчишек больше, чем ты. А ты, наверно, лучше знаешь девчонок. Мне нравится Линда Н., но, боюсь, это безнадежно. Кто, ты думаешь, может мне понравиться? Или кому я нужен, кому нравлюсь. Пожалуйста, скажи.
Напиши.
Уилл".
"Уилл, попробуй с Рэчел. Я у нее спросила, что она о тебе думает и хочет ли ходить с тобой. Она сказала: "Я совсем его не знаю. Но, может, что и выйдет". Вот что она сказала.
Напиши ответ. Пегги".
Записки, которые я храню, относятся и к новогоднему балу, источнику волнений, интриг и ошибок. Ну, можно ли поверить этому парню?
"Пегги, это тебе пишит бедный (Рон). Если кто-то, кто тебе нравится, тебя пригласит на танец до того, как ДЭИВ пригласит, ты пойдешь?
Ронни".
"Пегги,
прости что я сказал "когда ты последний раз мыла голову?" Не говори Рэчел, что я так сказал, я не хотел. Она будет смеяться. Если я тебя приглашу танцовать, ты пойдешь? Рэчел я не могу пригласить из-за того, что сказал тогда в класной комнате.
Ронни".
К счастью для меня, явился Дэйв во всей своей красе.
"Пегги, после ленча или когда-нибудь еще, надо встретиться, только не в классе, я тебе должен что-то сказать.
O.K.-Д.С."
"Пегги, вот что я хотел сказать тебе… Если кто-то тебя будет звать на школьный бал, скажи, что тебя уже пригласил другой - я.
O.K.?
ДС.".
Еще чудеснее, чем школьные балы, были вечеринки, которые мы устраивали в конце недели, по очереди. Самый подходящий для вечеринок дом был у Рэчел (была еще одна девочка, у которой дома был закрытый бассейн, но это было настолько из ряда вон выходящим, что даже не принималось в расчет). Макэндрюсы только что устроили в подвале, под гостиной и столовой, огромную детскую. Там были телевизор и камин, и большой диван с подушками, которые можно было разбросать по полу, и прямо на них ложиться, и жевать попкорн, и никому не было никакого дела. У Рэчел было трое старших братьев и сестер, так что когда настал ее черед устраивать вечеринки, все битвы были проведены и выиграны. Родители уходили в другую часть дома, а детскую на весь вечер предоставляли исключительно младшим детям. Дверь наверх закрывалась, врубалась музыка, а ближе к ночи постепенно вырубался свет.
Сами по себе вечеринки Рэчел совершенно затмил в моей памяти один из самых замечательных моментов в моей жизни. Один из тех немногих моментов, когда время останавливается, и все вокруг преисполняется совершенства. Саймон и Гарфункель пели песню "Звуки тишины": "Здравствуй, тьма, мой старый друг, я опять пришел к тебе поговорить и под ореолом фонаря поднял воротник от ветра и дождя" - мы с Дэйвом танцевали медленный танец, луна светила в окошко полуподвала; его щека касалась моей, и мы были нераздельны. Никогда я не испытывала такой нежности, до тех самых пор, как впервые поднесла к груди своего сына и прикоснулась к его лицу; только он и я в ночной тишине.