Было известно, что немцы стягивают к нашей границе большое количество войск, а в наших газетах публиковались специальные сообщения ТАСС, в которых разъяснялось, что войска перебрасываются к нашей границе, чтобы предохранить их от английских бомбардировок. Поразительно, до какой степени наши газеты и правительство привыкли лгать, или они не умели и не хотели считаться с фактами. Я помню, что перед тем, как немцы в результате мюнхенского соглашения захватили часть Чехословакии, наши пограничные войска были полностью готовы к военным действиям. А 22 июня 1941 года никакой готовности не было. Они были захвачены врасплох.
Я очень хорошо понимаю, что наше соглашение с немцами, которое было заключено во время визита Риббентропа в Москву перед войной, было совершенно необходимым и правильным действием. Благодаря этому соглашению немцы сперва напали на Францию и Англию, а потом уже на Советский Союз. Если бы немцы сперва напали на нас, то французы и англичане просто думали бы, что Советский Союз очень слаб и поэтому немцы так успешно действуют. А после того, как они испытали их на себе, они поняли, что дело в другом.
22 июня, в воскресенье, утром кто-то из соседей пришёл к нам и сообщил, что в 12 часов будет важное правительственное сообщение. Мы включили радио и услышали: "Началась война!" Говорил Молотов. До сих пор и на всю жизнь запомнил я концовку его речи: "Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!" Меня охватило отчаяние. Мне казалось, что в стране начнётся такой же развал, который был в 17–19 годах после Октябрьской революции. Сразу стало видно, что, хотя дела на фронте были очень плохи, всё же полного развала в тылу не произошло.
В первые дни после начала войны поведение людей сильно изменилось. Поглощённые мыслью об общей беде, люди стали относиться друг к другу более мягко и доброжелательно. В трамвае, в общественном транспорте прекратились вспышки скандалов, которые были обычно там. Был чрезвычайный всеобщий испуг. Помню, как академик С. Л. Соболев, который был уверен в нашем поражении, говорил мне, что он сам и вся его семья будут истреблены немцами, так как он член партии, депутат Верховного Совета СССР.
В первые дни войны были какие-то слухи об успешных действиях наших парашютистов в тылу немцев, но потом все они прекратились. И стало ясно, что наши войска отступают по всему фронту, по-видимому, в полном беспорядке.
Началась эвакуация из Москвы заводов. Стали поговаривать об эвакуации Академии наук с обязательной эвакуацией членов Академии в тыл. Эвакуация производила самое мрачное впечатление. Было видно, что нет уверенности в том, что мы удержим Москву. Мне эвакуация приносила ещё дополнительную боль из-за мелкого личного обстоятельства: в новой квартире я успел прожить только полтора года.
Наконец стало известно, что Стекловский институт эвакуируется в Казань. Выезд был назначен на 22 июля. После того как началась война и до эвакуации в моей жизни произошло важное событие. Я вступил в мой первый, мало желанный для меня брак с Таисией Самуиловной Ивановой, Тасей. Это произошло потому, что я боялся остаться во время войны и эвакуации вдвоём с матерью, которой было уже за 60. Тася не была для меня чужим человеком. Она была падчерицей подруги молодости моей мамы. И поселилась у нас в квартире сперва ненадолго, на время поступления в вуз, ещё в начале 30-х годов. Как раз в это время мать заболела, и она осталась несколько дольше, не перейдя в общежитие. Потом она вообще стала жить в нашей семье, обучаясь сперва в ветеринарном институте, а затем в университете на биофаке, куда я ей помог перейти. Всё это время она находилась на моей психологической опеке.
После окончания университета она была направлена на работу куда-то в провинцию, но в отпуск опять приезжала к нам и жила у нас. Как раз это и произошло в начале войны. Я просил её поехать с нами в эвакуацию в память того, что мы помогали ей в течение многих лет. Но она заявила, что поедет с нами только при условии, если станет моей женой. На это мне пришлось согласиться, хотя этот поступок и не делает мне чести.
Тася была мало привлекательна для меня. Но она была сильная молодая женщина, довольно привлекательная физически. Во время эвакуации она была мне хорошей женой. Возможно, что этот брак сохранился бы на всю жизнь, но были два разрушающих его обстоятельства: неукротимый нрав моей матери, которая скандалила с Тасей по всякому ничтожному поводу, и моё собственное ощущение, что это не та жена, которую я хотел бы иметь. Хотя временами брак казался мне приемлемым. С Тасей мне было всегда чрезвычайно скучно, хотя я и вникал во все её дела, учебные и другие.
Особенно остро я почувствовал, что она не та жена, которую мне хотелось бы, когда мы вернулись из эвакуации. Я стал мечтать о том, чтобы переменить жизнь. Тася это, конечно, чувствовала и сильно меня ревновала. Устраивала скандалы, которые портили всё дело.
В самом конце войны я определил её внештатным сотрудником в какой-то биологический институт, где она могла делать кандидатскую диссертацию. Она начала её делать. Диссертация была посвящена морфологии саранчи в её развитии. Одно лето Тася уезжала в командировку, где много саранчи, собрала её там, даже привезла яйца, и стала тщательно изучать и резать саранчу. С этим она успешно справлялась сама.
Но написать диссертацию не могла. Писал диссертацию я, вникая во все перипетии, которые переживала саранча в процессе своего развития. Наконец диссертация была написана и защищена.
Перед защитой и во время защиты я так безумно волновался, как никогда в жизни при защите какой бы то ни было диссертации. Тем более, что сам я никогда никакой диссертации не защищал. Теперь я мог отпустить Тасю на волю, моя совесть была чиста: я дал ей путёвку в жизнь.
По этому поводу расскажу один разговор с Анатолием Ивановичем Мальцевым, известным русским алгебраистом. Я спросил его, как обстоит дело у его жены с диссертацией. Он сказал, что кандидатский минимум сдан, а диссертации нету, хотя она специалист по алгебре, так же, как и он. Я сказал ему: "Так вам же ничего не стоит сделать ей диссертацию". Он ответил: "Она не хочет. Говорит, ты хочешь со мной развестись". Видимо, моя идея о диссертации для развода не очень оригинальна.
После защиты диссертации Тася определилась на работу под Ленинград в Колтуши в Институт Павлова, где был директором академик Орбели. С ним мы были знакомы ещё по Казани.
Мы стали поддерживать с Тасей междугородный брак. Я ездил к ней, но она никогда не приезжала ко мне, так как не хотела встречаться с матерью. А летом мы вместе уезжали на курорт. У меня было очень пессимистическое настроение в смысле моих возможностей кого-нибудь полюбить. Была одна попытка, которая окончилась полным крахом, когда я попытался хоть немножко сблизиться со своей избранницей - хотел её поцеловать. Потом я встретился с замужней женщиной, в которую сильно влюбился. Она, однако, не соглашалась выйти за меня замуж и бросить мужа. Эта связь внушила мне веру в то, что я способен полюбить. Поэтому я смело пошёл на разрыв с Тасей.
Как-то Тася объявила мне, что не согласна больше жить отдельно от меня, либо давай разводиться, либо она вернётся ко мне в Москву. Я предпочёл первое, и мы развелись, кажется, в 1952 году. Но фактически брак прекратился ещё в 1950 году. После этого я на свободе начал заниматься поисками новой жены. Это заняло у меня целых десять лет! В течение многих лет я внимательно следил за жизнью Таси. Она защитила докторскую диссертацию. Что стало с ней теперь, не знаю. Когда Тася уезжала от нас с матерью в Ленинград, она, по-видимому, думала, что мы не сумеем прожить вдвоём без неё и попросимся к ней с поклоном, чтобы она вернулась назад. Этого не случилось.
* * *
Первый месяц войны, проведённый в Москве, запомнился мне огромным количеством клубники, которое мы съели. Когда мы вернулись обратно в свою квартиру, вся она была усыпана хвостиками от клубники. Но это совсем не военное обстоятельство, что же касается военных обстоятельств, то страна очень быстро переводилась чёткими правительственными распоряжениями на военное положение.
Полностью был ликвидирован весь гражданский транспорт, использующий бензин. Вклады на сберкнижках граждан были заморожены. В месяц выдавалось только 200 рублей с одной книжки. Было предложено сдать все радиоприёмники на хранение, с тем чтобы немцы не имели возможности сеять панику среди населения путём радиопередач. Очень многие, и я в том числе, издевались над обещанием вернуть приёмники. Однако, когда война стала подходить к концу, мы их получили обратно. Это было одно из проявлений того порядка, который сохранялся в стране.
Москва и её окрестности были полностью затемнены, и все граждане усердно следили за светомаскировкой. Их усердие приводило к анекдотическим происшествиям. Так, однажды ночью к нам в квартиру позвонили соседи и сказали, что у нас на балконе стоит прожектор. В действительности же на балконе стоял чемодан, и свет луны падал на металлический замок, который блестел.
Нелепое смешное происшествие произошло с А. Н. Колмогоровым, который возвращался к себе на дачу в белом костюме. Кто-то пристал к нему с тем, что он нарушает светомаскировку своим белым костюмом. Тогда он разделся до трусиков и пошёл в таком виде, положив одежду в рюкзак. Но тут же попался какому-то военному патрулю. Его голый вид вызвал подозрение. Оно усилилось, когда Колмогоров заявил, что он академик, но не смог предъявить никаких документов. Он был задержан до утра в милиции, пока не выяснили по телефону его личность.
С первых же дней войны очищались от всякого хлама подвалы домов, с тем чтобы подготовить их под бомбоубежища. Было произведено несколько учебных воздушных тревог, которые объявлялись по радио и при помощи паровозных и заводских гудков. По этому сигналу мы все отправлялись в подвал нашего дома. Но ни одного налёта на Москву немецких самолётов за месяц не было допущено.
Как я уже сказал, Стекловский институт эвакуировался в Казань. Туда же эвакуировались и многие другие учреждения Академии наук. Я думаю, что это были в основном учреждения физико-математического Отделения и технического Отделения, а может быть и какие-нибудь другие ещё.
Кроме того, крупным центром эвакуации стал Свердловск. Там находился Президент Академии наук Комаров и значительная часть Президиума. Насколько понимаю, руководил эвакуацией Отто Юльевич Шмидт, бывший тогда вице-президентом АН СССР. Было решено не эвакуировать учреждения Академии наук, находящиеся в Ленинграде, хотя ленинградцы обращались к Отто Юльевичу с просьбой эвакуировать их. Мы поддерживали эту просьбу, но Шмидт заявил нам, что нет никаких оснований для эвакуации ленинградцев: "Это паника. Ленинграду не угрожает никакая опасность, потому что он защищён морской артиллерией и немцы к нему не подступятся". Это решение привело в дальнейшем к трагической гибели значительной части научных сотрудников ленинградских учреждений. Только небольшая часть смогла прорваться сквозь блокаду из Ленинграда.
Эвакуация московских учреждений в Казань была организована замечательно. Во всяком случае, так было с нами. Мы имели возможность взять с собою в багаж большое количество вещей. Конечно, это была не мебель, а наиболее необходимые вещи, в первую очередь - одежда и другие наиболее необходимые предметы быта. Фарфоровую посуду, тарелки, чашки и тому подобное я решил не брать, так как это тяжёлые вещи и я считал, что можно будет купить их в Казани. Частично это и подтвердилось в дальнейшем.
Мы ехали в купированном мягком вагоне, причём моя семья из трёх человек занимала полностью четырёхместное купе. Ехать нам было удобно и хорошо. Не помню, чем мы питались, было ли питание организованным или мы ели то, что взяли с собой, - не знаю. Путешествие продолжалось три дня, и мне не хотелось, чтобы оно кончалось... Неизвестно, что ждёт нас в Казани... По прибытии в Казань нас сразу отвезли в здание Казанского университета, где в различных его комнатах уже были расставлены кровати. Мы попали в спортивный зал, где стояло несколько десятков кроватей. Через один-два дня к нам пришёл кто-то и сказал, что прибыл багаж. Он лежит во дворе, в куче. Мы пошли его забирать. Всё оказалось цело.
Через несколько дней началось расселение эвакуированных по квартирам казанцев с помощью насильственного уплотнения. Казанцев это не радовало и раздражало. Но некоторые казанцы, понимая обстановку, старались сами подобрать себе подходящих жильцов на время войны. Так случилось и с нами.
Ко мне подошёл казанский математик В. В. Морозов с предложением поселиться в квартире, где жил он на правах жильца. Хозяева его сочли тоже нас наиболее подходящими. Мать и жена поселились в очень маленькой комнатке, а я поселился в большей комнате с Морозовым. Он как сосед вёл себя очень деликатно, совершенно не мешал мне спать, кроме одного-единственного способа. Проснувшись утром рано, он тихонечко закуривал, не производя никакого шума, но дым папиросы сразу же будил меня.
Морозов, конечно, не мог этого думать, а я стеснялся ему сказать.
Позже, когда прибыла новая волна эвакуированных, произошло дополнительное уплотнение. Нас хозяева переселили в одну комнату побольше, а к ним вселился ещё Плеснер с женой. Жилищные условия, в которых мы провели эвакуацию, были относительно хорошие. Моя семья имела отдельную комнату. Конечно, в ней было тесно, например, расскажу, что я имел в этой комнате свой стул. И если я сидел в одну сторону лицом, передо мной был мой крошечный письменный стол с пишущей машинкой. Стоило повернуться под прямым углом, как я оказывался перед обеденным столом. Один угол был завешан тюками с одеждой. Три стены, не выходящие на улицу, были заняты кроватями. Пустого пространства в комнате не было. Зато мы никогда не мерзли. Хозяин нашей квартиры был какой-то "хозяйственник". Будучи заинтересован в том, чтобы в его квартире было тепло, он воровал дрова и для нас. А ведь многие эвакуированные жили в проходных комнатах и страшно мёрзли. Были и такие, которые жили по две семьи в одной комнате. Семья наших хозяев была немногочисленной: мать, отец и дочь. Отношения с ними были неплохими. А вот Люстерник описал квартиру, в которой он оказался с женой, следующими стишками:
"На каждой кровати отдельная пара.
Рекорд побивает крикливая Клара.
Хозяйки стараются этак и так.
Судьба занесла нас в казанский бардак".
Мои отношения с Тасей были вполне удовлетворительными, и Татьяна Андреевна скандалила с ней не слишком часто. У нас было много совместной деятельности. Одна из них - вписывание формул в работы. Летом 1942 года у нас уже был огород, на котором мы усердно трудились.
Местные власти отвели под огород для Академии наук прекрасный участок с великолепной плодородной почвой. Мы имели там две сотки земли, на которых посеяли разнообразные овощи: морковь, свеклу, репу и другое. Всё это росло и доставляло нам массу радости. Осенью огород дал прекрасный урожай, который обеспечил нас собственными овощами на всю зиму.
С этим огородом произошла одна забавная беда. Оказывается, лошади любят кататься по мягкой земле. Для этого катания они избрали наш участок. Они повадились ходить и кататься по нему постоянно. Пришлось принять чрезвычайные меры: место, по которому катались лошади, я обложил осколками бутылок, с острыми, торчащими вверх краями. После этого лошади покинули нас, и огород продолжал процветать, а истоптанное место пришлось перекопать заново.
В километре или двух от нашего огорода проходил трамвай, а до трамвая мы таскали овощи на своих спинах. Их было немало. Некоторые казанцы почему-то недоброжелательно относились к наличию у нас собственных овощей. Они говорили: "И ташут, и ташут, как муравли!" Было у нас и другое место, отведённое специально для картошки. Там мы её и выращивали. На картофельном поле было решено создать колхоз из желающих. Остальные, нежелающие, индивидуально возделывали свои участки. Колхозников постигла неудача, так как они оглядывались друг на друга и каждый не хотел работать больше других. В результате этого они или вовсе не работали, или работали очень мало и получили плохой урожай.
Наиболее усердными огородниками были И. М. Виноградов и я. Многие удивлялись: почему академик и член-корреспондент так стараются на огороде, хотя они и без того достаточно обеспечены. Мне кажется, в этом сказалась наша русская природа и то, что наши родители были ещё тесно связаны с землей. Напротив, евреи очень неохотно занимались огородом, во всяком случае, не были им увлечены. У меня огородная деятельность была какой-то разрядкой. Она несколько отвлекала меня от мрачных мыслей, возникавших ввиду плохого положения на фронтах. В это время шло немецкое наступление на юге России, на Сталинград.
Летом 1942 года мы провели один месяц в доме отдыха под Казанью, на Волге. Это как-то напоминало немного прежнюю жизнь. Ездили на лодке на противоположный берег Волги. Волга в этом месте была широкой, и переезд не представлялся мне простым делом.
Первое время нашего пребывания в доме отдыха мы с радостью наблюдали, как по Волге снизу вверх по течению шли суда, гружённые нефтью. И вот это движение прекратилось. Немцы вышли к Волге и перерезали эту коммуникацию. В доме отдыха было некоторое количество ленинградцев, эвакуировавшихся из осаждённого, голодающего Ленинграда. Они производили совершенно ужасное впечатление своим истощённым видом и своим ненормальным отношением к пище. Голодный психоз преследовал их, они всё время старались уберечь и спрятать, накопить как можно больше пищи в запас.