У папы это даже вызывало некоторое неудовольствие и он (выпускник вечернего университета марксизма-ленинизма, обязательного для всех партийных с образованием) сказал мне: вот ты исповедуешь законы физики, но физиков мало, а по законам марксизма-ленинизма живет полтора миллиарда человек. Мне было неудобно ловить его на подмене понятий – понимал, что он просто комлексует от того, что девятиклассник объясняет ему, инженеру, законы естествознания, которые он уже забыл, а законы марксизма он объяснить убедительно не может, потому что сам в них сомневается – видно же было, что они не работают.
В том, что я понимаю некоторые иностранные слова лучше, чем родители, я понял еще в шестом классе. Спор зашел о слове ракурс. Папа сказал, что это специальное слово для архитектурной перспективы и в обычной жизни его употреблять не следует. А я его применил относительно неожиданной точки зрения на предмет обсуждения. Словарь доказал мою правоту. При употреблении других терминов (я, впервые их узнававший, пробовал их на зуб), папа уже не спорил, но видно было, что это ему не нравилось, и он пытался найти русские или более распространенные эквиваленты. Мама просто спрашивала, что это такое. Правда позже некоторые слова из молодежного сленга она не принимала. Когда сестры уже вырастали, мама просила их не употреблять слово "мандраж" – считала его неприличным.
В шестом классе, когда у меня не получалось решение какой-то задачки со звездочкой, оба родителя без моей просьбы вдруг решили мне помочь, но не смогли. Тут я, который уже был готов бросить задачку, удвоил усилия и решил ее.
До этого они вполне справлялись со школьной программой по математике. Папа решал задачки для офицеров, подававших документы в училища и академию, мама помогла Ренке еще в Киеве, в седьмом-восьмом классах, существенно повысить оценку по математике. Так я понял, что в чем-то придется полагаться только на себя. Любить от этого родителей меньше не стал, но некоторая снисходительность к ним, увы, появилась.
Возвратимся к Дубовику. Он учил нас не только физике, но и умению логически мыслить, решать задачки. (Потом, уже во время вступительных экзаменов, выяснилось, насколько плохо умеют это делать выпускники многих других школ. Физику в школах преподавали плохо. Большинство учителей были женщины. Физику женщины не "чувствуют", а в большой физике их просто нет). Кстати, девочки в классе, хорошо успевая по другим предметам, пятерки по физике получали редко. Дубовик считал, что физику они понимают лишь поверхностно. Проявлялось это и в том, что они могли решать лишь простые задачи. (Что вполне хватило тем из них, которых потом занесло на технологические специальности, до конца институтов).
Учил он нас и этике поведения. Говорил: "если вдруг говорят про кого-то плохо, то мещанин думает: это про меня. А если говорят плохо и даже с упоминанием особенностей, аристократ считает: нет, про меня такого сказать не могут. Не будьте мещанами". Одевался корректно. Костюм, рубашка, галстук – не последний крик моды, но и не старомодные. Выглядел он даже спортивно, но у него были проблемы с легкими. Во время первой мировой войны он отдал один оставшийся на двоих противогаз более слабому товарищу, увидев в его глазах смертельный страх и понимание, что противогаз ему не достанется. Григорий Михайлович надеялся, что сумеет загерметизировать подручными материалами помещение, в котором они оказались, до подхода газового облака. Не вышло.
Дубовика боялись огорчить плохо выученным уроком или зазубренными, но не понятыми правилами. Но тут уже не все зависело от старательности ученика. Некоторые из нас (Вадик, Вова Фесечко и я) как могли, пытались объяснить, особенно девочкам, трудные для них вещи. Славик Аркадьев, хотя и понимал, но объяснять ему было лень. Многие ребята в основном справлялись сами, а "гуманитариев" среди нас было немного. Единственное требование Дубовика к тем, кто выучить не мог или не хотел, было соблюдение тишины. Кроме того, поощрялись попытки внимательно слушать. Интересно было наблюдать, как те, кого сначала предмет не интересовал, меняли к нему свое отношение по мере понимания сути. А потом и включались в процесс познания.
Григорий Михайлович дифференцировал нагрузки. Пятерки за четверть у него получали только те, кто тянул больше, чем было положено по программе. Обид не было. Каждый, не нарушавший дисциплину и не отлынивающий от урока, получал, если не мог больше, тройку. А так удачи и неудачи могли случаться у всех.
От него мы узнавали новости науки и о появлении новых научных дисциплин. Однажды он нам объявил, что появилась (вернее у нас разрешена) новая научная дисциплина – кибернетика: "управление и связь в животном и машине". До этого она была лженаукой. (И стала ею снова, еще до перестройки; тем не менее самый большой в мире Институт кибернетики существует в Киеве до сих пор.)
Упор тогда Григорий Михайлович делал на перспективы, которые открываются при усилении возможностей человека и внедрении перспективных информационных технологий управления без оглядки на принципы современного (читай партийного!) руководства, вплоть до создания искусственного интеллекта.
Он рассказывал: "Около двадцати моих учеников стали хорошими физиками и работают, например, в Женевской комиссии по атомной энергии, в Дубне и в других известных организациях, и около двадцати стали особо опасными преступниками. И я не знаю, кто из них был талантливее".
Про обманчивую внешность одного из бывших учеников, ставшего начальником: "Красивый, хорошо одетый, умный взгляд, классический профиль, высокий лоб, проницательные серые глаза – поразительный дурак".
Григорий Михайлович учил желающих ставить простые опыты и мастерить для этого что-то простейшее("при помощи палки и веревки"). Почти случайно мы узнали, что он является "Заслуженным учителем Украины" – тогда это было редкое звание.
Думаю, он повлиял на многих при выборе профессии. На меня в том числе. Правда, я уже к этому времени прочел книжку "Жизнь во мгле" – иезуитский перевод названия книги "Живи с молнией" Митчела Уилсона. Впечатленный, я отказался от мечты стать моряком (чувствовал, что не примут) и вознамерился стать физиком.
К сожалению, не все смогли реализовать свои желания. Но об этом в следующих главах.
А пока шла обычная школьная жизнь, которую мы пытались разнообразить походами в кино, посещением симфонических концертов под открытым небом в Первомайском саду, прогулками по вечернему Киеву. Однажды мы с Вадиком шли позади наших трех девочек – Эды, Люды и Ларисы и "прикалывались", делая вид, что мы их не знаем и обсуждали их достоинства: "Вот та, крайняя, просто класс!". "Не говори, та, что рядом, постройнее". "А вот другая с краю, может быть, еще лучше". Девочки нас как бы не слышали. Зато к нам внимательно прислушивался идущий рядом немного поддатый мужик. Решив, что разобрался в наших оценках, он несколькими шагами догнал девочек и, повернув "крайнюю" к себе, спросил: "Вот эта?" и тут же изрек свое резюме: "г….!". Мы с Вадиком не знали, куда деваться от стыда, и что делать с мужиком. Девочки повели себя умнее: они этого просто не заметили.
Второй случай с прогулкой случился поздней осенью. Мы с Вадиком шли позади трех девочек (одной из них была, кажется, Люда Сидляр). Они оторвались немного от нас, чтобы мы не могли их слышать. В районе площади Богдана Хмельницкого к ним подошли трое взрослых парней. Сначала девочек о чем-то спросили, потом последовали какие-то предложения и возмущенные ответы девочек. Мы с Вадиком подбежали и пытались прервать явно не дипломатические переговоры. И тут же оба получили в рыло. Парни были опытными и, пока я пытался "успокоить" одного, второй занимался с Вадиком, а третий заходил к нам со спины. Девочки закричали, кто-то кликнул милицию. Тут же появился патруль (горотдел милиции был рядом) и парни моментально испарились. Патруль стал интересоваться, в чем дело и предложил: "Пройдемте". Вадик выражал возмущение случившимся, хотел идти в милицию объяснять ситуацию и, может быть, потребовать найти нарушителей. С трудом, с помощью девочек, его удалось успокоить, и мы заверили милицию, что это просто недоразумение между друзьями и все теперь в порядке. Публики к этому времени тоже не осталось – сообразили, что "кина не будет", а в милицию свидетели шли охотно только в советском кино.
Эда Розенштейн, Люда Печурина и Лариса Тавлуй, сентябрь 1955
Одной из попыток внести элементы романтики в отношения стало создание союза "Валюола". Желание как-то обособиться от неопределенной группы одноклассников часто возникает у школьников, но редко оформляется как-то организационно. В недавнем еще времени это вообще пахло лагерями, независимо от почти всегда невинных целей. У нас это базировалось на сходстве интересов, близости места жительства и симпатиях. Думаю, главным инициатором была Люда Печурина. К инициативе с разной степенью энтузиазма присоединились Вадик, я и Лариса Тавлуй, и союз получил название по начальным буквам наших имен. Письменный устав, закончить который так и не смогли, ничего оригинального не содержал: мы пытались зафиксировать желание стать благородными людьми – честными, верными, правдивыми, добрыми. Клятва на крови не предусматривалась – мы с Вадиком ее уже прошли в семь лет, повторяться не хотелось. Музыка гимна "Валюолы" создавалась совместным творчеством Люды и Вадика. Гимн (не всегда) исполнялся при наших встречах. А вот танго "Валюола", сочиненное Вадиком, стало очень популярным и исполнялось часто и в более широком кругу.
Кроме нечастых собраний и доверительных разговоров дело дальше не пошло, хотя я помню возникшее чувство ответственности перед другими и за других. Классическим был бы сюжет при влюбленностях по кругу: например, Вадик в Лариску, Лариска в меня, я в Людку, Людка в Вадика. Боюсь, что первой из этой схемы выпала Лариска. Если она и испытывала симпатию, то мне казалось, больше к Вадику, чем ко мне. Но не достаточную, чтобы отделиться с Вадиком от "Валюолы". Чаще всего мы собирались у Людки. Ее мама, Любовь Степановна, работала директором бывшей женской школы и домой из-за многочисленных обязанностей приходила поздно. Всегда с нами приветливая, она, несмотря на усталость, излучала жизнерадостность.
Папа, Иван Федосеевич Печурин, болел туберкулезом и из своей комнаты не выходил. Часто он отсутствовал – лечился в больнице либо в санатории. Будучи доцентом политэкономии, он преподавал на заочном факультете.
Когда он находился дома, мы старались вести себя потише. Когда шуметь было можно, Людка и Вадик музицировали. Хотя фортепиано было специальностью Люды, обычно Вадик подбирал популярные мелодии, попурри из них и даже играл джазовые композиции. У него был абсолютный слух и немалые способности. Но он чувствовал себя связанным скрипкой, лишившей его в детстве многих ребячьих вольностей, и после окончания музыкальной семилетки дальше решил не учиться. Музыка осталась с ним на всю жизнь. Причем он был не только благодарным слушателем концертирующих знаменитостей, но и играл для себя и друзей.
Часто решали задачки по физике и математике, с которыми у Люды не всегда получалось. Помню, что при объяснении некоторых стереометрических задач и сам яснее понимал, как их решать более рационально. Если появлялись Любовь Степановна или Валя, Людина старшая сестра, то вечер иногда заканчивался чаепитием. Валя училась с моей кузиной Ренкой в одном классе. В описываемое время она была уже студенткой. Добрая и веселая, она поддерживала нашу компанию своей доброжелательностью.
Естественно, что общение происходило и за пределами Валюолы, хотя отношения в ней иногда влияли и на класс. Вадик вспоминает, как из-за каких-то ультиматумов объявленных, по-моему, сначала нам, мальчишкам, а потом бойкоту, который мы объявили в ответ девчонкам, у него сорвалось намеченное на визит в колхоз чуть ли не объяснение в чувствах с одной из девочек (может быть, с Ларисой Тавлуй).
Наивность большинства наших девочек поражала меня. Например, когда мы в том же колхозе шли мимо конюшни, при появлении кобылы у жеребца взыграло ретивое и выскочил полуметровый елдак. Одна из девочек, обращаясь к другим воскликнула: "Ой, девочки, смотрите, у него что-то там случилось, вон там, под брюхом". Кто это был, не помню, но претенденток на такую наивную непосредственность трое: та же Лариска, Тамара Чебанюк и Эда Розенштейн, хотя последняя была скорее непосредственной, но не наивной. Так как ребята вроде бы с девочками не разговаривали, то пришлось более догадливым из них уводить любопытствующую подругу от сцены случки, которую мальчишки, не участвующие в бойкоте, досмотрели до конца.
Правда, не все были наивными. Одна из наших камчадалок, симпатичная девочка с толстой косой, была замечена несколько раз с мужчинами на Крещатике, а потом ее тихо удалили из школы – якобы за предоставление им платных услуг. На другом полюсе находилась Люда Печурина, исповедующая девиз: "Умри, но не давай поцелуя без любви". Она считала, что в школе никакой любви быть не должно – учеба, дружба, общественная работа. Все остальное – начиная с хождения под ручку – после окончания школы, а сейчас, в крайнем случае, можно ходить, взявшись за руки.
С Людой Печуриной на демонстрации 7 ноября 1955
Расскажу еще несколько эпизодов из жизни класса. Тамаре Чебанюк, как-то пожаловавшейся на приставания Коли Семенюка, иногда бесцеремонные, я дал на переменках пару уроков бокса. Тамара особенной спортивностью не отличалась, но координацией и резкостью обладала. И вот Коля, в своей простецкой манере, в очередной раз подошел к Тамаре. Она его предупредила, что "вооружена" и может защитить свое личное пространство. Коля приблизился и, просто чтобы проверить, протянул к Тамаре руку. Последовала комбинация раз-два – левой-правой (два прямых) и Коля сел на пол, не успев понять, что произошло. Тамара тоже удивилась. Кто же знал, что и тут ученье – свет, а неученых – тьма? "Все вдруг стали очень вежливы с Томой, и тренер".
Как-то в классе девочки распространили анонимную анкету, в каком качестве они могут представить мальчишек класса в будущем: как мужа, как любовника или как друга.
Люда Сидляр
Люда и Саша Захаров 1 мая 56 г.
Результаты между собой мы не сравнивали, но с Вадиком поделились. У него оказалось больше шансов стать мужем, у меня любовником. А вот шансов стать другом у меня, хоть и ненамного, было больше чем у него, что мне показалось странным, но тут же подтвердилось. Мне стали доверять свои секреты девочки. Не буду их раскрывать и сейчас, хотя за давностью лет может и они были бы не против. Но один расскажу. Люда Сидляр призналась, что влюблена в Вадика. Но этой влюбленности мешают тесные дружеские отношения со Славой Аркадьевым и Сашей Захаровым. Последний был в нее откровенно влюблен, а Слава оказывал знаки внимания, но при этом вел себя как-то не очень заинтересованно. Уж не помню, разрешила ли она мне сообщать (скорее намекать) об этом Вадику, и если да, то в какой форме. Для того, чтобы поговорить, а потом и утешить Люду, я провожал ее пару раз домой.
Жила она на улице Никольско-Ботанической. Папа Люды был деканом мехмата университета, при этом всего лишь кандидатом наук (доцентом). Являлся, по-видимому, "ценным кадром", и, кажется, именно он отказал Глушкову в должности заведующего кафедрой, считая, что у того не хватает квалификации – какой-то молодой профессор из провинциального Лесотехнического института. Решение претендентом пятой обобщенной проблемы Гильберта его не впечатляло – вряд ли он этим интересовался. Так что он тоже способствовал рождению украинской кибернетики, которой был вынужден заняться Глушков, сосланный в математическую лабораторию будущего Вычислительного центра. Не помогла и протекция украинского академика Гнеденко, которого вскоре тоже съели "национально ориентированные" научники.
Дома Сидляр тоже отличался строгостью и домашние его боялись. А тут еще дочка влюбилась – да еще в кого?! Знал бы он, что и Глушков разделяет его фобию, может и стал бы последний зафкафедрой, и осталась бы Украина без кибернетического вождя.
Из-за папы контакты с Людой были проблемой, хотя на лестничной клетке шестиэтажного профессорского дома на Никольско-Ботанической можно было хорошо устроиться на теплых широких подоконниках (папа по лестнице не ходил – ездил на лифте).