– Однажды ночью, когда я был в постели со своей дорогой Мартой, началось землетрясение и кровать под нами заходила ходуном. Полусонная Марта толкнула меня и сказала: "Эрнест, перестань вертеться". В этот момент кувшин со стола свалился на пол и разбился, потом обрушилась крыша, и обвинения с меня были сняты.
На войне как на войне…
"Человек один не может, – писал он в романе "Иметь или не иметь". – Нельзя теперь, чтобы человек один… Ты работаешь, чтобы люди не боялись болезней и старости, чтобы они жили и трудились с достоинством, а не как рабы". Эти истины не вычитаны писателем. Они завоеваны им. Они добыты ценой многих тысяч жизней республиканцев. В них итог, суть человеческих судеб, рассказанных с неопровержимой убедительностью. И в эти дни особенно ярко виделось, что Хемингуэй совсем не певец абстрактных "мужских качеств" и не трубадур любых "побед сильных".
В рассказе "Разоблачение" он пишет о стрелке Луисе Дельгадо, который "всегда был очень храбр и очень глуп". Дельгадо – стрелок и игрок, который ушел "платить долги чести". Это его вчерашняя характеристика. Сегодня же он – фашист. И когда автор видит его пробравшегося в Мадрид, готовящего диверсию против авиации Республики, он… сообщает о диверсанте в контрразведку. Неважно, что они вместе стреляли по голубям. Важно, в кого сейчас направлены их пули. Кстати сказать, Хемингуэй всегда обличал тех, кто использовал спорт в грязных политических целях.
В рассказе "Мэр – любитель спорта" он безжалостно высмеял такого политикана: "Мэр Черч страстно любит спортивные состязания. Он энтузиаст бокса, хоккея и прочих мужественных игр. Его милость посещает все спортивные зрелища, которые привлекают избирателей. Если бы граждане избирательного возраста ходили смотреть игру в шарики и скачущую лягушку, мэр занял бы место среди болельщиков. Мэр интересуется хоккеем не меньше, чем боксом. Если солдатское "щелканье вшей", безик в шведском варианте или австралийское метание бумеранга когда-нибудь привлекут избирателей, считайте, что и мэр там будет. Ведь он – любит всякие состязания".
Спорт Луиса Дельгадо и мистера Черча – это не спорт Эрнеста Хемингуэя. И нужно воевать за большие и малые реки в Испании и за большие и малые ценности мира – все это должно достаться людям чистым. И он воевал, боролся за то, во что верил, радовался каждому мужественному соратнику. Через много лет он скажет знаменитой актрисе Марлен Дитрих, смело выступившей против фашизма: "Лучше тебя я никого не видел на ринге".
Небольшое отступление от темы. Вот что рассказывает о своих отношениях с Хемингуэем сама Марлен Дитрих:
– Я никогда не просила советов Эрнеста, но он всегда был рядом. И в его письмах, в беседах с ним я находила то, что поддерживало меня в трудные минуты жизни. Ему всегда удавалось помогать мне, хотя порой он не имел ни малейшего понятия о моих проблемах. Он говорит удивительные вещи, и эти высказывания автоматически подходят к затруднениям любого масштаба. Ну, например, всего несколько недель назад я говорила с ним по телефону. Эрнест был один на своей вилле. Он закончил работать, и ему хотелось поболтать. В какой-то момент он спросил, каковы мои планы. Я рассказала, что как раз получила весьма заманчивое предложение от ночного клуба в Майами, но не знаю, соглашаться или нет.
"Что тебя смущает? – спросил он. "Я понимаю, что должна работать, что не могу терять время. Но мне кажется, что одного выступления в Лондоне и в Вегасе вполне достаточно. А может, я слишком себя балую. Пожалуй, я должна убедить себя, что мне необходимо принять это предложение".
Он молчал некоторое время, а я представляла себе его красивое лицо в состоянии задумчивости. Наконец он проговорил: "Не делай того, что тебе не хочется. Никогда не смешивай движение с действием". В этих двух предложениях он сформулировал целую философию.
Самое замечательное в нем – способность проникнуться вашими проблемами. Он – как огромная скала, вечная и неизменная, тот надежный некто, который необходим каждому, но которого нет ни у кого. Поразительно – он всегда находит время для дел, о которых большинство людей лишь мечтает. У него есть смелость, энергия, время, идеи, умение наслаждаться путешествиями, писать, творить… В нем как бы одно время года в определенном ритме сменяет другое, причем каждый раз обновленное и полное новых надежд и сил.
Он, как настоящий мужчина, благороден и нежен – а мужчина, не способный на нежность, не интересен.
"Правда о наших отношениях с ней состоит в том, – пояснял Хемингуэй, узнав о характеристике, данной ему Марлен, – что с тех пор, как в тысяча девятьсот тридцать четвертом году мы встретились на борту "Иль-де-Франс", мы всегда любили друг друга, но при этом до постели дело никогда не доходило. Удивительно, но это факт. Мы – жертвы несинхронной страсти. В те времена, когда я был свободен, Дитрих тонула в волнах несчастной любви, а когда Дитрих наконец оказалась на поверхности и плыла, широко раскрыв свои ищущие, потрясающие глаза, я был под водой. Спустя несколько лет после первой встречи наши пути опять пересеклись – мы снова встретились на "Иле". Тогда что-то действительно могло произойти, но я в то время еще не выпутался из связи с этой совершенно не заслуживающей моего внимания М., а у Дитрих были какие-то отношения с совершенно не заслуживающим ее внимания Р. Мы походили на двух молодых кавалерийских офицеров, проигравших все деньги и полных решимости идти до конца".
В характеристике Марлен Дитрих особенно хочется выделить совет Хемингуэя: "Не делай того, что тебе не хочется. Никогда не смешивай движение с действием". И Марлен права: в этих двух предложениях он сформулировал целую философию мыслителя – одного из лучших на писательском ринге тех лет. Он не боялся выступить против тех своих собратьев, которые, не зная войны, давали советы, как ее описывать. И через несколько лет, прибегая к метафорам спорта, он говорил: "Они похожи на людей, которые приходят на бейсбол и не могут даже назвать игроков, не заглянув в программу. Они похожи на игроков, которые не могут даже поймать хороший мяч, а роняют его на землю и сводят на нет все усилия команды, или же когда подают мяч сами, то стараются вывести из игры как можно больше игроков". Своей рукой Хемингуэй сделал много быстрых и точных бросков и всегда старался ловить мяч в воздухе или на земле.
Из Испании он возвращается на Кубу, чтобы написать рассказ "Никто никогда не умирает". Герой его – кубинский революционер, боец интернациональной бригады. После поражения в Испании он возвращается на родину, чтобы бороться с тиранией Мачадо. Хосе борется – и погибает! Умирая, он думает о тех, кто будет бороться после него.
Несколько лет назад у Хемингуэя в минуту душевной слабости вырвалась книга "Победитель не получает ничего". Раньше он и в победе мог увидеть поражение. В этом же рассказе, написанном после поражения, заканчивающимся смертью героя, сама гибель рождает волю к победе.
– Борьба непобежденных продолжается!
Во время мировой войны – до весны 1944 года – Хемингуэй на своем моторном катере избороздил весь Мексиканский залив, выслеживая немецкие подводные лодки.
В мирное время Хемингуэю очень нравилось работать на яхте. Но в военные годы он ничего не писал на воде, а всегда сам стоял у руля. Звали его на судне "Папа". Это прозвище за ним так и закрепилось. А ведь оно было дано для конспирации.
В 1944 году военный корреспондент Эрнест Хемингуэй, высадившись на французском берегу, помог местным партизанам объединиться в боевой отряд и вступил с ним в Париж раньше регулярных частей французской и американской армий. В очерках "Битва за Париж" и "Как мы пришли в Париж" он рассказывает о том, что успешно решить боевую операцию ему помогли… велосипед и прекрасная ориентировка в пригородах Парижа, которые велосипедист двадцатых годов Хемингуэй помнил не хуже любого француза:
"Я хорошо знал местность и дороги в районе Эпернона, Рамбуйе, Траппа и Версаля, потому что много лет путешествовал по этой части Франции пешком, на велосипеде и в машине. Лучше всего знакомиться с какой-нибудь местностью, путешествуя на велосипеде, потому что в гору пыхтишь, а под гору можно ехать на свободном ходу. Вот так и запоминаешь весь рельеф, а из машины успеваешь заметить только какую-нибудь высокую гору, и подробности ускользают – не то что на велосипеде…"
За участие в боях Хемингуэй был удостоен бронзовой медали. Но если награды, полученные в Первую мировую войну радовали его и вызывали чувство гордости, то эту медаль он получил, не выразив никаких чувств: слишком велика была цена потерь, он подсчитал, что если бы человечество почтило минутой молчания каждого из пятидесяти миллионов, погибших в кровавой мясорубке, то люди обязаны были бы молчать 96 лет. Вдуматься только!..
После окончания мировой войны Хемингуэй мечтает создать большую книгу о войне на воде, на земле и в воздухе. Завершить он успел лишь одну часть – "Война на воде", рассказ о том, как спортивная лодка металась за немецкими наутилусами. Книга "Острова в океане" – сто тысяч слов – увидела свет в семидесятые годы.
Хемингуэй был поразительно преданным дружбе. Хотя это и не он сказал, что "дружба – понятие круглосуточное", но он, если бы прочитал Михаила Светлова, то обязательно подписался бы под этими словами. Уж если он дружил, то – навсегда.
С Джорджем Брауном – одним из самых верных и близких друзей – он не встречался иногда и годами. Но верность их дружбе, начавшейся еще во времена занятий в спортзале Браунов, где когда-то собиралась боксерская элита Нью-Йорка, Хемингуэй хранил всегда. Он дал высшую аттестацию своему другу, сказав: "Джордж знает о боксе больше, чем все тренеры Нью-Йорка, вместе взятые".
Его ближайшее доверенное лицо – Хотчнер уже после первой встречи в Гаване в 1948 году, задал себе вопрос: "Почему Хемингуэй был тогда так добр ко мне? Редактор "Космополитена" послал меня на Кубу, чтобы я уговорил известного писателя Эрнеста Хемингуэя написать для журнала статью о будущем литературы. У Хемингуэя была репутация человека замкнутого и задиристого, но меня он буквально ошеломил своим гостеприимством. Мы рыбачили на его яхте, он брал меня на петушиные бои и обеды в дружеском кругу, приглашал играть в хай-алай – игру в мяч, популярную в Латинской Америке. Возможно, это объясняется тем, что я был молод, амбициозен и по-юношески раним. Позже, в годы нашей долгой дружбы, я часто замечал эту его необыкновенную доброту по отношению к молодым. Он тратил на них не только деньги, но и то, что было для него куда дороже денег, – свое время".
Доверие к Хотчнеру Хемингуэй пронес через тринадцать лет их, так трагически оборвавшейся дружбы.
* * *
Образ жизни писателя не изменился и после войны. По-прежнему он много времени жертвует спорту – боксу, охоте, рыбной ловле, плаванию.
О том, каков был внешний облик Хемингуэя тех лет, рассказывает Хотчнер, который приехал к писателю, чтобы ознакомиться с первыми главами романа "За рекой, в тени деревьев". Писатель сразу же пригласил его в плавание на своей любимой "Пилар". Сам Хемингуэй говорил: "Яхта – жизнь". Писатель не раз утверждал что ставит яхту выше всех книг, впрочем, за исключением своих собственных. "Больше человека любил он ее", – подтверждает его кубинский друг Грегорио Фуэнтос, тот самый Грегорил, что послужил прототипом главного героя повести "Старик и море", удостоенной нобелевской премии.
– Не нужно, разумеется, понимать буквально, что "старик" и Грегорио одно и то же, – считает профессор Дмитрий Урнов. – Начать с того, что ничего подобного описанному в повести с Грегорио Фуэнтесом не бывало. Случай с рыбаком, который поймал большую рыбу, а его ограбили акулы, стал известен Хемингуэю еще в середине 30-х годов. Тогда же он написал об этом. Но по-настоящему зерно замысла проросло спустя многие годы, когда и сам автор был уже немолод. "Я взял человека, которого знал двадцать лет, и вообразил его при подобных обстоятельствах", – рассказывал о своей повести Хемингуэй. Так что не Грегорио поймал рыбу и боролся с морскими хищниками, но это тот самый кубинец, который дал Хемингуэю повод написать: "Человек для того создан, чтобы терпеть поражение".
Но вернемся к первой рыбалке, на которую Хемингуэй взял Хотчнера:
"Рыбалка еще не успела начаться, как на западе небо заволокло огромными грозовыми тучами, на море появились волны. Рыбаки извлекли из моря четыре блесны, но, к сожалению, пустые, без добычи. А потом и на северном направлении небо угрожающе нависло над водой, которая теперь ярко отсвечивала стальным блеском.
– Пожалуй, попасть в грозу или даже в шторм – не совсем то, что нам нужно. Хотя, наверное, плыть вперед в эти бушующие волны чертовски увлекательно! – сказал Хемингуэй.
"Он приказал Грегорио поворачивать назад, – рассказывает Хотчнер, – а я предложил всем пообедать в "Кавама Клаб" на Варадеро-Бич. Через два часа мы благополучно добрались до берега.
Грегорио бросил якорь в нескольких сотнях ярдов от пляжа. Море было уже очень неспокойно, а на берегу не оказалось ни одной лодки, на которой мы бы могли переправиться на берег, поэтому нам пришлось это сделать вплавь. Мэри могла одолжить одежду у Джеральдины, а Эрнест, прищурившись, оглядел меня с ног до головы и покачал головой:
– Хотчнер, с тобой меняться штанами невозможно. Я останусь в своих.
Я подумал, что он положит брюки в непромокаемый пакет, – но это было бы слишком просто.
Дамы нырнули в воду и поплыли. Эрнест же взял шорты и рубашку и в эти тряпки как следует завернул бутылку кларета – он не доверял винам Кавамы. Затем он перевязал сверток своим знаменитым ремнем с пряжкой "С нами Бог". Осторожно спустившись в воду по трапу, он медленно погрузил свое тело в волны, держа сверток в левой руке высоко над головой. Верхняя часть его торса возвышалась над водой, и он плыл только благодаря мощным движениям правой руки и ног. Это была замечательная демонстрация силы и ловкости. Я с трудом поспевал за ним, хотя греб обеими руками.
Я достиг берега чуть раньше Эрнеста и, пока он преодолевал последние метры, смотрел на него, на его левую руку, державшую сверток над мускулистой массой тела. Он казался мне настоящим морским божеством – не парнем из городка Оук-Парк в Иллинойсе, а Посейдоном, выходящим из своих морских владений. Наконец Эрнест, совершенно не запыхавшийся, улыбающийся и довольный, что ему удалось сохранить свои шорты сухими, вылез из воды".
Да, физически он оставался крепким, а вот работать творчески он долго не мог. Сам Хемингуэй считал, что это – результаты ранений.
Он старался во время творческих "простоев" разрядиться. И делал он это своеобразно, отправляясь, к примеру, на… конные скачки. В 1950 году Хемингуэй с женой приехал в Париж и остановился в своем любимом отеле "Ритц" на Вандомской площади. Он очень обрадовался, узнав, что осенние скачки в Отейле, в самом сердце Булонского леса, начинаются на следующий день. "Он тут же предложил нам сделать то, что ему всегда хотелось, но до сих пор не удавалось, – ездить на скачки каждый день, свидетельствует Хотчнер, которого писатель пригласил в Париж для совместной работы и одновременно отдыха. – Вы войдете в замечательный ритм – это как ежедневная игра в мяч. Вы будете все знать, и никто не сможет вас надуть. Кстати, там на вершине горы, прямо над ипподромом, есть прекрасный ресторанчик, где замечательно кормят и откуда удобно смотреть скачки. Вам будет казаться, что это вы несетесь к финишу! Во время заездов вам трижды, вместе со сменой блюд, подадут котировки лошадей, и вы сможете делать ставки тут же, в ресторане, не вставая со стула. Не надо никуда бежать, чтобы поставить на свою лошадь. Потрясающе!
Мы с Хемингуэем организовали то, что Эрнест назвал "Синдикатом Хемхотча", – внесли в общий фонд определенную сумму денег и договорились, что будем пополнять капитал синдиката по мере надобности. (Позже, когда наша деятельность стала более разнообразной, Эрнест даже официально зарегистрировал компанию в Нью-Джерси, назвав ее "Хемхотч, Лтд".)
В Европе принято носить в бумажнике множество визитных карточек, и мы, следуя этому правилу, а также дабы отметить рождение нашей компании, придумали для визитки замечательный текст:
"М-р Эрнест Хемингуэй и м-р А. Е. Хотчнер, эсквайры, объявляют об образовании компании "Хемхотч, Лтд", целью которой является удовлетворение интереса ее учредителей к скачкам, бою быков, охоте на диких уток и танцам фанданго для женщин".
Однако в ту осень мы смогли достичь лишь уровня простого сотрудничества. Обычно в день скачек в Отейле мы заваливались где-то около полудня в "Литл бар" отеля "Ритц", и пока Бертен, маэстро этого заведения, готовил нам свою бесподобную "Кровавую Мэри", изучали списки участников заездов и выбирали, на кого поставить.
Иногда Жорж, или Бертен, или кто-нибудь еще из барменов подходил к нам и просил сделать ставки за них. Бертен был особенно неутомим, причем в своем выборе он руководствовался не строгим научным анализом, а, скорее, какими-то мистическими соображениями. Однажды он вручил Эрнесту список из восьми лошадей, которые, как он полагал, придут первыми в восьми заездах того дня. Эрнест изучил список и сказал:
– Знаешь, Бертен, что я сделаю? Я поставлю десять тысяч франков на каждую лошадь, а выигрыш поделим пополам, идет?
Все лошади из списка Бертена проиграли, но, когда мы вернулись в бар, Эрнест вручил Бергену пять тысяч франков.
– Одну из твоих лошадей сняли с состязаний, и мы получили ставку обратно, – сказал он.
– Когда я был молод, – вспоминал Хемингуэй, – я был единственным чужаком, кому позволялось приходить на частные ипподромы в Ашере и Шантильи. Они разрешали мне даже пользоваться секундомером с остановом – как правило, никто, кроме самих хозяев, к нему не прикасался. Это здорово помогало мне правильно делать ставки. Там я узнал об Эпинаре. Один тренер, Дж. Патрик, эмигрант из Америки, которого я знал еще со времен Первой мировой войны – мы с ним познакомились в Италии, еще мальчишками, – рассказал мне, что у Джина Лея есть жеребец, из которого может получиться скакун века. Это его слова, Патрика, – "скакун века". "Эрни, – сказал он, – мать жеребца – Бададжос-Эпина Бланш из конюшни Рокминстера, во Франции ничего подобного не видели со времен Гладиатора и Большой Эюори. Мой тебе совет – займи или укради сколько можешь и все поставь на этого двухлетку в первом же заезде. Потом уже все увидят, что это за лошадь, но сейчас, когда его еще никто не знает, поставь на него все, что у тебя есть".
Тогда у меня был период "полной нищеты". Порой не хватало денег даже на молоко для Бамби, но я все-таки последовал совету Патрика. Я выпрашивал наличные у приятелей. Даже одолжил тысячу франков у своего парикмахера. Я приставал к иностранцам. Кажется, в Париже уже не осталось ни единого су, на который я бы не позарился. И вот, когда Эпинар дебютировал в Довилле, я поставил на него все добытые с таким трудом деньги. Он выиграл забег, и на полученный выигрыш я смог жить месяца два. Патрик познакомил меня со многими выдающимися жокеями того времени – Фрэнком О’Нилом, Фрэнком Кохом, Джимом Уинкфилдом, Сэмом Бушем и потрясающим наездником Жоржем Парфремоном.
– Как ты помнишь все эти имена, ведь прошло столько лет? – спросил я. – Ты что, встречался с ними потом?