– Этого же англичанина я встретил в Найроби. Он там был с женой, молодой очаровательной ирландкой. Однажды она сама пришла ко мне в номер. На следующий вечер англичанин позвал меня выпить в бар отеля. "Эрнест, – сказал он, – я знаю, вы настоящий джентльмен и не способны ни на что дурное, но моей жене не следовало бы делать из меня идиота".
А после этих воспоминаний Хемингуэй решительно произнес:
– Если вы охотитесь, как положено на равнине Серенгети, – отпустите машину!
В другом произведении он, не сдержав эмоций, выплеснул:
"Вот какая охота была мне по душе! Пешеходные прогулки вместо поездок в автомобиле, неровная, труднопроходимая местность вместо гладких равнин – что может быть чудеснее? Я гордился меткостью своей стрельбы, верил в себя, и мне было так хорошо и легко, – право же, переживать все это самому куда приятнее, чем знать об этом только понаслышке.
…Настоящий охотник бродит с ружьем, пока он жив и пока на земле не перевелись звери, так же, как и настоящий художник рисует, пока он жив и на земле есть краски и холст, а настоящий писатель пишет, пока он может писать, пока есть карандаши, бумага, чернила и пока у него есть о чем писать".
А когда не писалось, он… читал. И тем самым снова и снова учился писать.
Там, в Африке, слыша львиный рык и трубные зловещие переклички диких слонов, забравшись в палатку, он заново открыл для себя мир молодого Льва Толстого:
"Я читал повесть "Казаки" – очень хорошую повесть. Там был летний зной, комары, лес – такой разный в разные времена года – и река, через которую переправлялись в набеге татары, и я снова жил в тогдашней России".
В первый раз в Африке Хемингуэй был со второй женой Полин. Его рассказ о той поездке запечатлен в воспоминаниях писателя, зафиксированных через двадцать лет:
"Скорее всего, я подхватил амебную дизентерию по дороге в Африку, когда мы плыли на прогнившем французском корабле – это было долгое путешествие через Красное море и Индийский океан. Почувствовал себя плохо уже сразу после начала сафари, но мне удавалось как-то справляться с этим и сидеть на горшке не весь день напролет. Но потом амеба усилила свои атаки и окончательно свалила меня с ног. В это время мы жили в лагере в Серенгети, и мое состояние, на которое я старался не обращать внимания, вдруг так ухудшилось, что, пока нам не удалось попасть в Найроби, мне пришлось довольно худо. Специально за мной прилетел маленький двухместный самолет. До Найроби было четыреста миль. Мы пролетали кратер Нгоронгоро и Рифт Эскарпмент, сделав посадку в Аруше. И, снова поднявшись в небо, полетели дальше, мимо громады Килиманджаро. Вот тебе связь с рассказом. Конечно, таких связей, общего между жизнью и вымыслом, было чертовски много. В "Снега Килиманждаро" я вложил столько, что этого материала хватило бы на четыре романа, но я ничего не оставил про запас, потому что очень хотел тогда победить. Потом мне потребовалось долгое время, чтобы собраться с силами и написать следующий рассказ, – я хорошо понимал, что, возможно, больше никогда не смогу написать рассказ такого же уровня. И сейчас не уверен, что у меня это все-таки получилось".
В скромности писателю не откажешь…
После Второй мировой войны Хемингуэй приехал в Африку уже знаменитым писателем. Он взял с собой младшего сына Патрика. В южной части Танганьики он купил ему ферму, брал его с собой в путешествия, научил не только охотиться, но и любить зверей, заботиться об их защите. Позднее это стало смыслом жизни и главным делом Патрика Хемингуэя, который утверждает:
"Кто-то выдумал, что я навсегда переселился в Африку и стал чуть ли не вегетарианцем. Конечно, наверное, хорошо бы легло в повествование: сын знаменитого охотника в знак протеста, что ли, занимается охраной диких животных, что он устал убивать. Охота – моя страсть, но разумная, идущая рядом с заботой о сохранении удивительного дара природы. Этому я научился у отца.
Я работаю в единственном в Африке заведении, где за два года обучения готовят служителей заповедников, специалистов по сохранению природы, охотников-профессионалов, которые сопровождают богатых людей, приезжающих в Африку попытать счастья на охотничьих угодьях. Я как раз отвечаю за подготовку охотников.
Никогда не забуду, как я первый раз охотился с отцом в Африке. И не потому, что добыл хороший трофей. Куда лучше: жив остался…
Тогда мы поехали из Кении через Арушу, к побережью океана. Отклонялись, конечно, в стороны, а потом сделали остановку, взяли ружья и пошли в буш. Отец опытный охотник, а я первый раз в Африке. Иду – трава высокая, видимость плохая, чудится, что вокруг звери. Попал в небольшую ложбину, осмотрелся – никого. Поднимаюсь наверх и едва успел пройти полсотни шагов, как увидел, что на меня мчится буйвол. А вы ведь знаете, что это за зверь. Никаких эмоций, кроме атаки. Мчится, ничего не видя вокруг, только цель впереди, неважно, что это: человек, машина, соперник. Вижу, как из-под копыт земля комьями летит. Голова чуть пригнута книзу и огромные страшные рога. Одна мысль промелькнула: сейчас врежется в меня. Все наставления и уроки отца из головы вылетели, не знаю, что делать, куда стрелять. Помню только, что в лоб бесполезно – не пробьешь. Там роговой нарост, как броня. В общем, растерялся и даже не помню, как упал на землю и выстрелил прямо перед собой, не целясь.
Сейчас можно было бы, конечно, прихвастнуть: попал, дескать, убил. Но не буду. Буйвол промчался мимо, как танк. Меньше метра отделяло меня от смерти. Растоптал бы как яблоко, упавшее с дерева. Долго я не решался пойти на охоту за буйволом. Отец подтрунивал: "А цвет глаз у буйвола, не разглядел?" Своим студентам я об этом не рассказываю, не хочу, чтобы тайком смеялись надо мной. Но если честно сказать, то настоящий охотник не увидит в этом ничего смешного".
А теперь посмотрим на Африку глазами позднего мудрого Хемингуэя, который приезжал в Кению и Танганьику вместе с верной Мэри.
В "Африканском дневнике", к сожалению, неоконченном, он говорил о своей жене: "Она была очень странной, и я ее очень любил. В то время у нее было лишь два недостатка: ей очень хотелось принять участие в настоящей охоте на льва, но у нее было слишком доброе сердце, чтобы убивать, и я, наконец, решил, что именно это заставляло ее или вздергивать ружье, или слишком давить на курок, уводя ружье в сторону, когда она стреляла в животное… За шесть месяцев ежедневной охоты она полюбила ее, хотя это по сути и позорное дело, правда, не совсем позорное, если делать его честно, но в ней было что-то чересчур доброе, что заставляло ее подсознательно стрелять мимо цели. Я любил ее за это точно так же, как я не мог бы любить женщину, работающую на бойне, или ту, которая усыпляет собак и кошек или пристреливает лошадей, сломавших ноги на скачках".
И там же есть другой – шуточный портрет своей преданной спутницы:
"Мисс Мэри чудесная жена, она сделана из крепкого, надежного материала. Кроме того, что она чудесная жена, она еще и очаровательная женщина, на нее всегда приятно смотреть.
Вдобавок она великолепная пловчиха, хорошая рыбачка, превосходный стрелок…" – вот что он особенно ценил в ней, ее спортивность.
В декабре 1971 года американский журнал "Спорте иллюстрейтед" в трех номерах опубликовал свыше шести печатных листов рукописи, подготовленной вдовой писателя Мэри Хемингуэй. Это рассказ о тон, как Эрнест и Мэри охотились на льва-убийцу в Кении в пятидесятых годах. Давая характеристику героям "Африканского дневника", писатель заметил: "Мисс Мэри – жена писателя, новичок в охоте на крупную дичь, слишком мала ростом для поставленной задачи, но достаточно высока, чтобы стать врагом великолепного коварного льва".
Они охотились за львом-убийцей и не имели права ошибиться, Сразить наповал нужно было только его, злого людоеда. Патрик Хемингуэй, который в те годы уже работал в Африке "белым охотником" и инструктором по туризму, приехал в Танганьику, чтобы своими глазами увидеть любимые "холмы" отца. Они много раз охотились вместе и наговорились друг с другом вдосталь. У них оказались общие взгляды и на охоту, которые многие считали "жестоким спортом". "В нелегком деле охраны диких животных, – говорил Патрик, – регулировка их численности, отстрел так же необходимы, как прополка морковных грядок…"
Но вернемся к льву-убийце, за которым охотились Эрнест и Мэри. "Лев был такой большой и красивый, что мы, не зная ни его самого, ни его прошлого, решили, что это, должно быть, лев для туристов, который забрел сюда из заповедника и, если Мэри подстрелит его, это будет убийство. Он находился на открытом месте, и львица поддразнивала его. Это была чудесная сцена для фотографии, но, как только к дереву поднесли мясо, они с львицей ушли к опушке и так и не возвратились. И Мэри считала, что именно в этот раз мы не дали ей убить ее льва. Но Л. Дж., не желал рисковать и не хотел, чтобы мы убивали ни в чем не повинного льва, и я был полностью с ним согласен".
Значит, не погоня за шкурами, не охотничий азарт вели их по африканским джунглям, а жажда познания и открытия:
"Мы все были охотниками, и это было началом удивительной штуки – охоты. Об охотнике написано уйма всякой мистической чепухи, а ведь она, наверно, куда лучше религии. Одни – охотники от природы, другие – нет. Мисс Мэри была охотником, к тому же очаровательным и храбрым, но пришла она к этому довольно поздно, когда уже не была ребенком, и поэтому многое из того, что случилось с ней на охоте, было для нее таким неожиданным".
Потом они найдут хищника и всадят пулю в мощное и красивое тело льва-убийцы, но их выстрелы станут актом возмездия животному, преступившему неписанный закон джунглей и почувствовавшему безнаказанность. А это могло привести к новым трагедиям, если бы льва не сразила пуля человека…
Но Африка с ее экзотикой – львами и носорогами – "выпадала" не каждый год и даже не каждое десятилетие. А охотничье ружье всегда было под рукой Хемингуэя, в какой бы точке земного шара он не находился: во Франции, Испании, Италии, Греции, Мексике, на Кубе, в Китае, в Сан-Вэлли, долине, которую он случайно открыл для себя в тридцатые годы и куда стал регулярно наведываться на охоту, как когда-то в штаты Висконсин, Мичиган или Вайоминг… Как и всегда, дом писателя был переполнен приезжими. Однажды в гости к Хемингуэю вырвался его друг – знаменитый киноактер Гарри Купер – необыкновенно красивый, мягкий, обходительный, отличающийся природным благородством, Купер в прошлом был ковбоем, феноменально стрелял, лихо ездил верхом. Во всех фильмах он снимался без дублеров, выполняя самые рискованные трюки.
"Оба были "идолами" Америки, но в их дружбе не было никакого соперничества, – пишет в книге "Папа. Личные впечатления" младший сын Хемингуэя Грегори. – Купер (Куп) прекрасно стрелял из нарезного ружья, так же хорошо или даже еще лучше, чем мой отец. Но спокойствие, уверенная сила, способствовавшие этому, превращали его в то же время в медлительного стрелка, когда он брал в руки простое ружьецо. С папой была та же история – прекрасный профессионал, посредственный любитель. У папы была, правда, еще одна проблема со зрением: чтобы увидеть птицу в очках, ему требовалось много времени. В результате он легкую цель превращал в трудную, как игрок в бейсбол, находящийся в дальней части поля, промедливший броситься за мячом и лишь в невообразимом прыжке доставший его, когда стоило всего лишь подбежать к нему вовремя".
На утиной охоте в Сан-Вэлли младший сын был счастлив каждый день общаться с отцом, "настоящим человеком", как он называл его. Грегори не хотелось уезжать домой, и отец разрешил ему пропустить несколько недель в школе.
Отец казался Грегори самым сильным, самым быстрым, самым находчивым, самым точным. Впрочем, Хемингуэй и был таким, на охоте в Сан-Вэлли вместе с Гарри Купером был и Тейлор Уильямс – один из лучших стрелков Америки. Вот как он отозвался о своем друге:
"Я видел, как Эрнест соскочил с лошади, пробежал ярдов сто и попал в бегущего самца с расстояния в двести семьдесят пять ярдов с первого выстрела. Вот это стрелок!" – такая похвала заслуживала многого.
Хемингуэй был в расцвете творческих и физических сил. Телу его по-прежнему было тесно в любом пиджаке. Его жизнелюбие, неудержимое, чуть ли не выставляемое напоказ, составляло не только предмет его гордости, но и секрет его обаяния – обаяния, которое, как свидетельствовал один из современников, было настолько неотразимым, что оно в зародыше убивало всякую способную возникнуть антипатию.
Так в путешествиях по планете, дружеских встречах, уединенных часах литературной работы, озорных спортивных поединках неслись его годы. Мчались стремительно, лишь изредка задерживаясь на мелких перекатах реки жизни, дарящей как радости, так и опасности, и курьезы, и сюжеты для будущих рассказов. Об одном из них, неосуществленных, рассказывает сам писатель:
"Однажды я отдыхал с друзьями в Антибе. С нами были Чарли Макартур и его жена, Хелен Хейс. Тогда считалось, что на Ривьере летом очень жарко, и обычно все было закрыто, но Чарли и я знали несколько местечек, где мы могли остановиться на первое время. Чарли был очень мил, нам было хорошо вместе. Он был горазд на разные шутки и розыгрыши – настоящий мастер, для него не было ничего святого. Отличный парень.
И вот в один такой шальной вечер мы с Чарли устроили бой – для смеха, конечно, но с секундантами в каждом углу и ведрами с шампанским вместо воды. При этом договорились не бить по голове.
Но Чарли, под влиянием шампанского, со свойственной ему дурацкой силой все время пытался мне врезать. Дважды, когда мы попадали в клинч, я предупреждал его, что выйду из игры, если он не прекратит, но потом он все-таки два раза шарахнул мне по голове. Тогда я как следует врезал ему – поверьте, это был хороший удар. Пришлось выносить Чарли с ринга. Потом мы с ним довольно долго не встречались. И вот однажды, спустя годы – я уже жил на Кубе, – от него приходит телеграмма, в которой Чарли спрашивает, может ли он и Хелен остановиться у нас. Ну конечно, я пригласил их. Бедный Чарли был тогда уже очень болен и прекрасно знал, что скоро умрет. Мы вместе пообедали, это было довольно мило, но очень грустно. Мэри пошла показывать Хелен свой сад и огород, а мы с Чарли остались одни. "Хем, – сказал он, – по правде говоря, мы не просто проезжали мимо. Я специально приехал сюда, чтобы увидеться с тобой. Знаешь, долгое время меня мучила одна вещь. Помнишь тот вечер в Антибе, тот наш бой? Они мне присудили довольно-таки мало очков, просто позорный счет. У меня к тебе просьба – в некотором роде последнее, что ты можешь для меня сделать, – обещай никогда не писать об этом, ладно?" В этом был весь Чарли – проделать долгий путь на Кубу, чтобы попросить о таком деле…"
Отдельные критики считают, что в тридцатые годы писатель пытался замкнуться в своем мирке.
Так ли это?
"За такую реку стоит повоевать", – это он напишет через несколько лет, это слова из "Испанских репортажей" Хемингуэя.
Перед Испанией, мы говорили, был Ки-Уэст, была Африка. Кому-то они могли показаться прекрасной сказкой, мечтой о потерянном рае. А если разобраться поглубже… Зачем-то была выдумана легенда о "хемингуэевском мирке", где он жил как бы без связи с "общим миром". Что он описывал – бой быков? Да. Охоту? Конечно. Рыбную ловлю? Разумеется.
Происходило непонятное самоограничение творчества – словно и не надвигался фашизм в Германии, словно не бесновались фашисты Муссолини и Примо де Риверы? Неужели ничего для Хемингуэя не существовало на планете, кроме быков, катера и бокса?
Сам-то писатель понимал, что все происходящее с ним – вовсе не застой, а накопление сил перед рывком. И бросок этот наступил – еще больше овладели Хемингуэем беспокойство и непоседливость. Он мотается по земному шару по его параллелям и меридианам. Сегодня он в Европе, а завтра – в Африке, через три дня – в Америке. Множество встреч с матадорами, охотниками, рыбаками, ветеранами войны, много разъездов, знакомств – и пока мало книг. За семь лет он выпускает лишь один сборник рассказов. Самый мрачный и безнадежный – "Победитель не получает ничего". Эпиграф к сборнику отвечает на вопрос, который поставила жизнь: Победитель не получает ничего – ни успокоения, ни радости, ни славы. На страницах этого сборника сконцентрировалось все странное и хмурое, все безнадежное.
И этому можно найти объяснение: гениальный и чуткий художник Хемингуэй чувствовал, что пора кончать с охотой, ловлей рыбы, боксом с туземцами, состязаниями с яхтсменами – богатыми бездельниками Ки-Уэста… Писатель видел, что надвигалось кровавое десятилетие XX века – новый этап, грозный и огненный. До войны оставались считанные минуты. Для Хемингуэя, как и для многих передовых людей планеты, мировая война началась с Испании. С победы республиканцев. С их борьбы. С их поражения.
Хемингуэй ненавидел равнодушие. Он был даже убежден, что "есть вещи и хуже войны. Трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже". Когда Эрнест видел несправедливость в жизни, он брал в руки перо – и негодующие его слова будили читателей. В январе 1936 года Хемингуэй пишет об итальянской агрессии в Абиссинии. И даже здесь он обращается к образам спорта:
"Разумеется, никакое знакомство с прошлым ничем не поможет ни юношам из местечек на крутых склонах Абруцц, где вершины гор рано покрываются снегом, ни тем, кто работал в гаражах и мастерских Милана, Болоньи и Флоренции или ездил на велосипеде по белым от пыли дорогам Ломбардии, ни тем, что играли в футбол в своих заводских командах в Специи и Турине или косили высокогорные луга в Доломитских горах и катались зимой на лыжах, или, может быть, жгли уголь в лесах над Пьомбино…
Они будут испытывать смертельную жару и узнают, что такое местность без тени; у них появятся неизлечимые болезни, от которых ломит кости, юноша превращается в старика, а внутренности источают воду; а когда, наконец, на поле боя они услышат шум крыльев спускающихся птиц, то, я надеюсь, что кто-нибудь научит их, раненых, повернуться вниз лицом и прошептать: "Ма-ма-а-а-а!" – прижавшись губами к земле.
Сынки Муссолини летают в воздухе, где нет неприятельских самолетов, которые могли бы их подстрелить. Но сыновья бедняков всей Италии служат в пехоте, как и все сыновья бедняков во всем мире. И вот я желаю пехотинцам удачи, но я желаю также, чтобы они поняли, кто их враг и почему".
Честный и смелый Хемингуэй всегда шел навстречу опасности. Когда фалангисты Франко, поддерживаемые чернорубашечниками Муссолини и фашистами Гитлера, сжимали в огне Испанскую республику, Хемингуэй был на стороне республиканцев, гордых и непокорных людей. Его голос – писателя, журналиста – звучал над планетой:
– Нам нужно ясное понимание преступности фашизма и того, как с ним бороться.
Фашизм – это опасный бандит. А усмирить бандита можно только одним способом – крепко побив его".
Хемингуэй говорит за своего героя Роберта Джордана в "По ком звонит колокол":
"Ты узнал иссушающее опьянение боя, страхом очищенное и очищающее, лето и осень ты дрался за всех обездоленных мира против всех угнетателей, за все, во что ты веришь, и за новый мир, который раскрыли перед тобой".
Только участие в испанской гражданской войне помогло Хемингуэю создать этот шедевр – "По ком звонит колокол".
Хемигуэй, вспоминая Испанию и гражданскую войну, помнил не только само братоубийственное уничтожение, но и что-то забавное, без которого повседневная жизнь не была бы жизнью: