– Нет. Но я всегда помню то, что хочу помнить. Никогда не вел никаких дневников, не делал записей. Я лишь нажимаю нужную мне кнопку памяти – и все. Вот, например, Парфремон. Я вижу его так же ясно, как сейчас тебя, слышу его так же отчетливо, как во время последнего с ним разговора. Именно Парфремон на Борце Третьем из конюшни Анси принес первую победу Франции на Больших скачках в Ливерпуле. Это один из труднейших стипль-чезов. Жорж увидел Парфремона в первый раз за день до скачек. Английские тренеры показывали ему большие барьеры. И Жорж повторил мне слова, которые тогда сказал им: "Размер барьеров не играет никакой роли, единственная опасность – это сбиться с темпа". Бедняга Жорж! Он предсказал свою собственную судьбу. Погиб, преодолевая финальный барьер в Энгиене, причем высота барьера не превышала и трех футов. Энгиен – старый, простоватый, но порой такой коварный! Раньше, когда еще не перестроили трибуны, заменив все на холодный и безразличный бетон, Энгиен был моим любимым местом скачек. Там ощущалась какая-то особенно теплая атмосфера. В один из последних приездов в Энгиен – кажется, с Эваном Шипманом, профессиональным наездником и писателем, и Гарольдом Стирнсом из парижской редакции "Чикаго трибюн", мы делали ставки каждый день. Я выиграл шесть раз из восьми возможных. Гарольд страшно мне завидовал. "В чем твой секрет?" – спросил он меня. "Все очень просто. В промежутках между заездами я спускаюсь к паддоку и нюхаю лошадей. Побеждают всегда те лошади, за которыми лучше ухаживают, и с помощью обоняния вы сможете предсказать, какого скакуна ждет победа".
Встав, Эрнест принялся разглядывать людей, толпящихся у окошек, где делались ставки.
– Слышишь, как стучат каблуки по мокрому асфальту? В этом влажном воздухе, в тумане все выглядит удивительно красиво! Господин Дега мог бы прекрасно изобразить их, ему удалось бы уловить этот приглушенный свет – да, пожалуй, на полотне эти люди выглядели бы более настоящими, чем в жизни. Это и должен делать художник. На холсте или листе бумаге изобразить натуру настолько верно, с такой силой, что она останется с людьми надолго. В этом – основное отличие журналистики от литературы. Литературы вообще очень мало – гораздо меньше, чем принято считать.
Он достал из кармана расписание забегов и некоторое время изучал его.
– Вот настоящее искусство, – задумчиво проговорил он. – Ну что ж, сегодня нам не везло. Жаль, у меня уж не тот нос. Теперь я ему не доверяю. Я мог бы проследить угасание его провидческих способностей с той зимы, когда мы с Джоном Дос Пассосом приехали сюда поиграть на ипподроме. Оба в то время много работали – каждый писал роман, мы отчаянно нуждались и не знали, как переживем зиму. Я расхвалил ему мой способ оценки лошадей, он поверил в мои силы, и мы сложились, чтобы делать ставки. Одна из лошадей, участвовавших в седьмом забеге, как мне казалось, пахла особенно обещающе, и мы поставили на нее весь наш капитал. К несчастью, она завалилась после первого же барьера. У "нас в карманах не осталось ни единого су, и пришлось добираться пешком до дома".
Но вернемся в 1950-й год. "За неделю до окончания скачек в Отейле, продолжает рассказ Хотчнер, – мы просмотрели финансовые записи фирмы "Хемхотч" и обнаружили, что идем с небольшим выигрышем, но, учитывая потраченное время, наш опыт, эмоции и энергию, вложенные в дело, этот "небольшой выигрыш" был довольно слабой компенсацией наших усилий. И вот, за два дня до окончания скачек, а чтобы быть точным, 21 декабря, как иногда случается с истинными игроками, фортуна повернулась к нам лицом.
Все началось с телефонного звонка, прозвучавшего в шесть часов утра.
– Говорит таут Хемингстайн. Уже проснулся?
– Нет!
– Тогда просыпайся скорее. Сегодня большой день. Только что Жорж мне намекнул, что в скачках будет участвовать лошадь, на которую он возлагает особенные надежды. Нам надо встретиться пораньше и обратить на нее внимание.
Эрнест говорил о Жорже из бара в "Ритце", который был настоящим знатоком лошадей и скачек, поэтому к его словам стоило отнестись серьезно.
В лифтах "Ритца", когда вы нажимаете кнопку, зажигается лампочка "Входи". Так и меня зажгло сообщение Эрнеста и его приглашение на утреннее совещание. Хемингуэй сидел в своем номере за маленьким антикварным столиком и заполнял игровые бланки, на нем был старый купальный халат, правда подпоясанный ремнем с "Gott mit uns".
– Когда Жорж позвонил мне в шесть часов, я уже не спал пару часов. Проснулся на рассвете, потому что мне приснился замечательный сон – иногда со мной такое случается – и я должен был его скорее записать, а то потом забуду. Закрыв дверь туалета, сел на унитаз и записал сон на туалетной бумаге, чтобы не разбудить Мэри.
…Эрнест спустился в паддок и изучил нашу лошадь, а также осмотрел других, когда их всех вывели из загона. Позже, когда мы уже сидели на трибуне и Батаклан вышел на дорожку, он сказал:
– Нас должны волновать Клиппер и Киллиби. Этот Киллиби хорошо пахнет. Но, как вы знаете, самый опасный момент – последний прыжок.
Говорящий на кокни таут и его приятель, которого мы встречали и раньше, подошли к Эрнесту и предложили ему гарантированную и проверенную информацию. Эрнест засомневался. Я, готовый сделать ставки, до последнего момента ждал, когда они уйдут; мы ставили такие большие деньги, что я не хотел, чтобы об этом знала вся округа. Окончательная ставка была 19 к 1. Я вернулся на трибуны к самому началу скачек. Батаклан бежал первым, но потом на барьере стал вторым, затем, после водной преграды, шел третьим после Киллиби и Клиппера. Когда они подходили к последнему барьеру, Батаклан уже безнадежно отставал на двадцать корпусов. Я застонал.
– Следи за ним в бинокль, – приказал мне Эрнест.
Киллиби, преследуемый Клиппером, в хорошем темпе брал низкий барьер, и жокей ослабил поводья. И тут передняя нога лошади слегка задела барьер, шаг нарушился, лошадь сильно ударила ногой по дорожке, споткнулась и скинула своего жокея. Клиппер уже был в прыжке, его жокей попытался обойти Киллиби, но у него ничего не получилось. В результате Клиппер прыгнул прямо на спину Киллиби. Жокей упал и, сильно ударившись, недвижимый, распростерся на земле.
У жокея Батаклана была куча времени, чтобы правильно оценить ситуацию и сориентироваться. Он направил Батаклана к другой стороне барьера и пришел к финишу первым.
Никто в нашей компании и не пытался скрыть охватившего всех ликования. Торжествуя, мы все направились в бар. По дороге Черный Поп вдруг остановился и замер. Он просто стоял, не двигаясь, и повторял: "Еще рано. Еще рано". Когда трибуны уже совсем опустели, он огляделся вокруг и сдвинул ногу – под ботинком лежал выигрышный билет.
– Определенно, Бог – везде и во всем, – глубокомысленно заметил Эрнест.
Все пошли в бар пить шампанское, а я, собрав наши билеты, поспешил в кассу, и, когда вернулся, у меня в руках была пачка десятитысячных банкнот. Эрнест отсчитал выигрыш таута (Черного Попа) и вручил ему деньги.
– Черному Попу нужна синица в руках, сказал Хемингуэй, – он слишком долго был нищим".
Во время одного из перерывов на ипподроме к Хемингуэю подошли два парня и предложили дать сведения о победителе следующего заезда, естественно, за деньги. Писатель вежливо отказался от их услуг. И вдруг кто-то из болельщиков сказал по– французски:
Мистер Хемингуэй! Вы меня помните?
Писатель растерянно посмотрел на него.
– Я – Ришар!
– О, Рикки! И правда, Рикки! – Хемингуэй обнял юношу. – Ничего удивительного, что я тебя не сразу узнал – ведь в первый раз вижу тебя без формы.
"Эрнест объяснил мне, – рассказывал Хотчер, – что Рикки был членом партизанского отряда, который Эрнесту удалось сколотить после битвы при Булже. Хотя Эрнест должен был лишь исполнять обязанности военного корреспондента журнала "Колльере", он участвовал в боевых операциях и вместе с группой французских и американских партизан оказался среди тех, кто первым вошел в Париж. Отряд Эрнеста захватил отель "Ритц" и уже отмечал это событие с шампанским, когда генерал Леклерк торжественно входил в Париж со своими частями, думая, что именно они – первые.
Во время беседы Эрнеста и Рикки я вспоминал рассказ военного фотокорреспондента Роберта Капы, который некоторое время сражался в отряде Хемингуэя. Партизаны были убеждены, говорил он, что Эрнест – генерал: ведь при нем были офицер, занимавшийся связями с общественностью, адъютант, повар, шофер, фотограф и даже запас спиртного. Капа сказал, что у отряда было самое лучшее американское и немецкое оружие, более того, у него складывалось такое впечатление, что у бойцов Хемингуэя больше снаряжения и спиртного, чем в целой дивизии. Все партизаны носили немецкую форму, но с американскими знаками различия. Фотокорреспондент пробыл в отряде недолго. Спустя несколько месяцев он въехал на джипе в Париж в полной уверенности, что здорово всех опередил, но, оказавшись у входа в отель "Ритц", с удивлением узнал в солдате с карабином наперевес, охранявшем вход в отель, Арчи Пелки, шофера Эрнеста. "Привет, Капа, – в манере, присущей Эрнесту, сказал Пелки, – Папа захватил отличный отель. В здешних погребах есть на что посмотреть. Иди скорее наверх".
Когда Рикки ушел, Хемингуэй сказал своему другу:
– Дьявол, а не человек этот Рикки, он проворачивал такие дела!
Ветеран войны, Хемингуэй пустился в воспоминания о мировой бойне. Попивая виски, Хемингуэй карандашом, которым он заполнял бланки заездов, стал что-то писать на салфетке. Он отключился от заездов, стал глубоко задумчив. Потом он протянул салфетку Хотчнеру. Оказалось, что писатель, взволнованный неожиданной встречей с однополчанином, оживил в памяти картины прошлого, такого еще недалекого, и сочинил стихотворение. В нем было шестнадцать строк и называлось оно "Через границу". Это была ода, посвященная погибшим на войне. В моменты переживаний, волнений, потрясений он иногда писал небольшие стихотворения, эмоциональные, импульсивные, помогающие ему пройти через те или иные испытания.
А еще ему помогало в житейских буднях и неустанной борьбе с собой прекрасное чувство – ощущать себя как спортсменом, так и знатоком всех видов спорта. Иногда это ощущение приводило к курьезам. Хотчнер вспоминает историю, случившуюся в 1954 году в Венеции, куда Хемингуэй с женой приехал после ужасающих трагедий в непроходимых джунглях Уганды: "Около полуночи, сейчас уж не помню, с чего это вдруг, но меня попросили продемонстрировать публике, что такое американский бейсбол. Кажется, это как-то было связано с дискуссией, разгоревшейся между Эрнестом и одним англичанином, приверженцем крикета. Эрнест предложил сделать бейсбольный мяч, скрутив в шар пару его шерстяных носков. Мне принадлежала блестящая идея в качестве биты использовать дверные упоры. Дверные упоры, как и все в этом отеле, были непростые – изготовленные вручную из красного дерева, украшенные резьбой, с тяжелым свинцовым основанием и тонким вертикальным стержнем, похожим на ножку стола. Из такого стержня с круглым основанием получилась замечательная бита. Венецианский граф Федерико Кехлер, которому приходилось видеть, как играют в бейсбол, встал на подачу, а я расположился на импровизированном игровом поле.
Блестяще отбив первую подачу, я отправил мяч в центр поля, но, к моему величайшему удивлению, бейсбольные носки, пролетев через арку высокого окна, умчались прочь в темноту венецианской ночи. Раздался оглушительный треск – разбилось оконное стекло, и мы с ужасом услышали с улицы разгневанные голоса. Несколько минут я гордился тем, что мне удалось так скрутить пару шерстяных носков, что они смогли разбить стекло, но потом мы поняли, что произошло на самом деле – от стержня отделилось свинцовое основание, отправившееся вместе с носками в полет через окно. У меня до сих пор хранится осколок того оконного стекла с автографами всех, кто был в ту ночь с нами. Так закончилась наша вечеринка. На следующий день, когда Эрнест сдавал номер, он предложил оплатить разбитое окно.
– Ах да, окно, – проговорил администратор. – Летающее блюдце едва не задело нос джентльмена, который, к несчастью, оказался членом городского совета. Этот почтенный господин пришел к нам в ярости. Но мы его быстро успокоили. Что касается оплаты разбитого окна, вы знаете, за всю трехсотлетнюю историю существования "Гритти" никто не играл в бейсбол в номерах отеля, и в ознаменование этого события мы решили, синьор Хемингуэй, уменьшить ваш счет на десять процентов.
Эрнест тут же пригласил администратора в бар выпить на прощание бокал шампанского. Мы все чокнулись. Эрнест выглядел расстроенным. Он сказал, что всегда неохотно уезжает откуда-нибудь, но покидать Венецию ему особенно тяжело.
Медленно, преодолевая боль, он сел в лодку. Адамо помогал ему. Когда мы плыли по каналу к нашей "ланчии", Эрнест сказал:
– Как можно жить в Нью-Йорке, когда в мире существуют Париж и Венеция?"
Такие маленькие приключения как-то украшали жизнь, только что испытавшего писателя невероятными и невиданными приключения в Африке.
Человек века. Мужчина века. Личность века. Ему подражало невероятное число мужчин всей Земли – и в творчестве, и в жизненном стиле, и в упоении спортом. А замечательный русский поэт Константин Ваншенкин, ссылаясь на него, оправдывал свое увлечение спортом:
Вы нас пристрастьем этим не корите,
Оно вам чуждо – только и всего,
Хемингуэй привержен был корриде.
А вы же почитаете его.
О страсти писателя к корриде, о его дружбе с выдающимися матадорами современности мы упоминали, но Хемингуэй стремился сам, без посторонней помощи, найти и предугадать талант. В 1954 году, по свидетельству Хотчнера, он увидел в Испании нового матадора – Антонио Ордоньеса – и тот ему очень понравился. Именно тогда Хотчнер в первый раз услышал это имя. Антонио был женат на сестре Домингина красавице Кармен, девушке, которая, еще не достигнув двадцати лет, уже была известна среди любителей корриды благодаря смелости и красоте своих выступлений на арене. Отец Антонио, Каэтано Ордоньес, тоже был известным матадором и в двадцатых годах выступал под именем Нинья де ла Пальма. Каэтано и Хемингуэй были близкими друзьями. Именно Каэтано был прототипом матадора Педро Ромеро, любовника леди Бретт в "И восходит солнце".
– Если бы ты только его видел! – говорил Хемингуэй об Антонио. – Он просто великолепен! Если будет продолжать в том же роде и не уйдет с арены, станет таким же, как его отец. А может, даже лучше… Только одно меня беспокоит – ведь я так хорошо знал его отца и многих других замечательных матадоров – некоторых уже нет среди живых, а другие покинули арену, потому что стали бояться… Я давно решил, что больше никто из матадоров не станет моим другом. Я так переживал – это было настоящей мукой, – видя, как мои друзья не в силах справиться с быком из-за переполняющего их душу страха. Любой матадор рано или поздно ощущает в себе этот безумный ужас перед быком. И я, наблюдая это, страдаю так же, как мои друзья-матадоры. Полный идиотизм, ведь это совсем не мое дело. Вот почему я поклялся не заводить друзей среди матадоров. Но сейчас, с этим юным Антонио, я попался снова. Думаю, мне удалось понять нечто, что поможет перенести этот ужас в разряд чисто личных проблем, и мне будет проще дружить с Антонио. У него такое замечательное чувство alegria!
– Что это такое – alegria?
– Глубокое ощущение счастья, не подвластное ничему и никому.
Вот это глубокое ощущения счастья писатель всегда стремился найти в жизни.
Его спрашивали, бывает ли он разочарован в том, что пишет, и случается ли ему бросать начатое. Он отвечал, что разочарован, но начатое никогда не бросает:
"Убежать некуда. Джо Луис сформулировал очень точно – на ринге вы можете отступать, но скрыться негде".
В те же дни он шутливо говорил: "Я начал очень скромно – и побил господина Тургенева. Затем – это стоило большого труда – я побил господина де Мопассана. С господином Стендалем у меня дважды была ничья, но, кажется, в последнем раунде я выиграл по очкам. Но ничто не заставит меня выйти на ринг против господина Толстого, разве что я сойду с ума или достигну несравненнейшего совершенства… Господин Флобер всегда подавал мячи абсолютно точно, сильно и высоко. Затем последовали господин Бодлер, у которого я научился подавать особенно трудные мячи, и господин Рембо, который никогда в жизни не сделал ни одного хорошего мяча.
Даже приятно, что в пятьдесят ты чувствуешь, что можешь защищать свой титул. Я завоевал его в 20-х годах, защищал в 30-е и 40-е и готов защищать его и в 50-х.
Буду по-прежнему отстаивать свой титул перед всеми хорошими писателями из молодых…"
Лауреат Нобелевской премии Хемингуэй и в литературе мыслил категориями боксерского поединка. Особенно яркий пример – в его письме к другому лауреату Нобелевской премии по литературе года Уильяму Фолкнеру: "Почему вы хотите в первом же своем бою выйти против Достоевского? Сначала вызовите на поединок Тургенева. Потом возьмитесь за Мопассана (хрупкий парень, но в трех раундах опасен). Потом попробуйте врезать Стендалю".
Мы не знаем, засучил ли Фолкнер рукава – по крайней мере, для того, чтобы посмеяться вволю?
Этого мы не знаем, но убеждены в другом: Хемингуэй писал так, как боксируют хорошие мастера: без лишних выкрутасов – хлестко, жестко, целя короткими предложениями, как выдвинутой левой. Не было второго такого писателя в мире, который бы так же стилистически точно выразил свое понимание бокса, как он. Язык Хемингуэя, его стиль – точная аналогия сущности физического диалога, который ведут два боксера.
"Бокс – это обмен идеями при помощи жестов", – утверждал один из лучших боксеров XX века, олимпийского чемпионата 1964 года, обладатель "Кубка Баркера", присуждаемого лучшему боксеру Олимпиад, – Валерий Попенченко.
А о писательском мастерстве Хемингуэя блестяще сказал еще в начале 60-х годов неповторимый поэт и сценарист Геннадий Шпаликов: "Мы все ушиблены Хемингуэем…"
"Я буду отстаивать свой титул…"
…И возвращался ветер. И рождались новые вещи…
В сентябре 1954 года в газетах стали появляться предположения, что Хемингуэй может получить Нобелевскую премию. Писатель позвонил Хотчнеру и сообщил, что редактор "Тру" Дуг Кеннеди просит меня написать статью о том, какими видами спорта Эрнест увлекался, начиная с детских лет. Хотчнер сказал, что напишет такую статью, если этого хочет сам Папа..
– Нет, не хочу, – ответил Хемингуэй. – А чего бы мне действительно хотелось, так это чтобы ты увиделся с Кеннеди и объяснил ему, что я работаю и все такого рода предположения считаю необходимым отложить на более позднее время. Сможешь?
– Без проблем, – ответил Хотчнер и спросил: – Как ты себя чувствуешь? Спина – получше?