– Между нами – с тех пор, как я увидел тебя, не было ни дня без боли. Спина и сейчас болит так сильно, что при резком движении я обливаюсь потом от боли. Стараюсь как-то справляться с этим и не замечать уменьшения подвижности в суставах, но, думаю, такое положение вещей действовало бы на нервы любому. Так или иначе, мне это действует на нервы. Я могу, приняв чего-нибудь, избавиться от боли в голове и спине, но, если буду это делать каждый раз при появлении боли, не смогу писать, а ведь только это занятие дает мне возможность думать, что я не растрачиваю жизнь на пустяки.
Пожалуйста, скажи им, что они могут опубликовать все, что было написано о моих спортивных пристрастиях. Правда, только в рыбалке и охоте я был действительно хорош. Тебе об этом могут рассказать видевшие меня в деле. Не знаю кто, но точно не я. Информация не должна исходить от меня. Я раньше много и часто охотился и в поле был лучше, чем Уилли Мейс в баскетболе. Но, черт возьми, не мне же рассказывать тебе об этом, а те, кто могли бы это сделать, не умеют говорить красиво, сдержанны, замкнуты и, если ты предложишь им рассказать, как мы когда-то охотились вместе, подумают, что кто-то хочет опорочить их Эрни.
Таким образом, "Тру" просто может опубликовать все, что было написано раньше, а я пошлю тебе пару строк, которыми можно закончить статью, вот и все – проблема решена. Но визит Кеннеди абсолютно невозможен, повторяю, невозможен. Донеси это до него, разрешаю – даже грубо, если понадобится.
Уже на следующий день от Хемингуэя пришло письмо с текстом для "Тру", однако Хотчнер так и не передал его в журнал. Они опубликовали ранее печатавшуюся биографию писателя, несколько историй из его жизни и почти ничего – о его занятиях спортом.
Хемингуэй, как известно, уклонился от присутствия на торжественной церемонии награждения, сказав, что еще не оправился от травм, полученных во время авиакатастрофы. Однако вряд ли, он поехал бы в Стокгольм, даже если бы был в самой лучшей физической форме. Писатель редко появлялся на торжественных приемах из-за своей застенчивости и всегдашней жгучей ненависти к смокингу. "Единственный элемент парадной одежды, который я, возможно, когда-либо надену, это нижнее белье", – не раз говорил он. Хотя друзья утверждают, что нижнего белья он никогда не носил.
Но Хемингуэй все-таки отправил в Стокгольм послание, которое на церемонии прочел Джон Кэбот, американский посол в Швеции. "Члены Шведской академии, дамы и господа. Я не умею писать речи, не обладаю ни ораторскими способностями, ни риторическими, но хочу поблагодарить исполнителей щедрого завещания Альфреда Нобеля за присуждение мне этой премии. Каждый, кому присуждается Нобелевская премия, должен принимать ее со смирением и пониманием того, что существует длинный список имен выдающихся писателей, не получивших эту награду. Нет необходимости перечислять эти имена. Любой из здесь присутствующих может составить свой перечень – в соответствии со своими знаниями и следуя велению совести. Было бы нелепо просить посла моей страны произнести речь, в которой бы выразилось то, что переполняет мою душу. Не всегда в книгах писателя все сразу же становится очевидно, и в этом порой заключается его счастье, но со временем созданные им тексты становятся абсолютно ясными и, вместе с определенной долей алхимии, которой он владеет, обеспечивают ему либо долгую жизнь в литературе, либо скорое забвение. Пишется лучше всего в одиночестве. Писательские организации иногда в какой-то мере облегчают это бремя, но я очень сомневаюсь, что они улучшают написанное. Расставшись с одиночеством, писатель может вырасти в общественную фигуру, но при этом часто страдает его работа. Писатель работает один, и, если он действительно хороший писатель, он должен изо дня в день думать о том, останется ли его имя в веках или нет. Для истинного писателя каждая книга должна быть новым стартом, новой попыткой достичь недостижимое. Он всегда должен стремиться сделать то, чего никогда до него никто не делал, или то, что другие пытались сделать, но не сумели. И тогда, если ему повезет, он добьется удачи. Как просто было бы писать книги, если бы от писателя требовалось лишь написать по-другому о том, что уже было хорошо рассказано другими. Именно потому, что в прошлом у нас были такие великие писатели, современный писатель должен идти дальше, туда, где еще никто не был и где ему никто не в состоянии помочь. Ну что ж, для писателя я уже наговорил слишком много. Писатель должен выражать свои мысли в своих книгах, а не в речах. Еще раз большое спасибо".
Когда Хемингуэю присудили Нобелевскую премию, то реакция его на это событие была неоднозначной: Хемингуэй часто с завистью вспоминал о Жан-Поле Сартре, который смог отказаться от Нобелевской премии, когда ему присудили эту награду.
"Я думаю, Сартр понимал, – однажды с печалью и сожалением сказал Эрнест, – что эта премия – проститутка, которая может соблазнить и заразить дурной болезнью. Я знал, что раньше или позже и я получу ее, а она получит меня. А вы знаете, кто она, эта блудница по имени Слава? Маленькая сестра смерти".
В последовательном неприятии торжественных церемоний и в этих строчках о соблазне славой, как нам кажется, заложено объяснение одного странного факта в биографии великого писателя. Великого писателя и страстного поклонника спорта ни разу не побывавшего на Олимпийский играх.
А ведь его жизненные маршруты пролегли, по существу, по всем местам Зимних Олимпийских игр в 20-30-е годы.
Шамони во Франции, Санкт-Мориц в Швейцарии, местечки в итальянских Доломитовых Альпах, австрийские горнолыжные трассы были привычными для Хемингуэя.
В его рассказах, письмах, воспоминаниях он возвращается к этим дням, зачастую нелегким с видной теплотой и признательностью.
Но ни строчки об олимпийских стартах!
Хорошо, скажут знатоки биографии писателя, почему бы Вам не признать простой факт, что в те годы Хемингуэй был беден…
Почему Вы не приняли во внимание, что именно тогда он покинул журналистику и трудился во всю, что бы войти в литературу?
Что же здесь возразить?
Но если причина в этом, что помешало в 40-50-е годы уже знаменитому писателю и вполне состоятельному человеку попасть на соревнования, которые обрели внимание сотен миллионов людей во всем мире?
Все же, думаем, наше предположение верно!
Торжественные церемониалы, флаги и гимны, короли и президенты, сотни людей в смокингах для Хемингуэя были антуражем, которого он не мог принять.
Игры проводились, проводятся и будут проводиться по правилам и традициям, которые ни кто не собирается отменять.
Никто не собирается оспаривать и то, что сложившийся ритуал важная составная для общественной значимости великого спортивного движения.
Да и сам Хемингуэй не высказывается по этому поводу.
Но на олимпийских играх он не появился…
Для кого-то (и в их числе были выдающиеся писатели) невозможно пропустить королевские скачки в Эскоте, а папаша Хэм там не появился, а на маленьких парижских ипподромах провел сотни часов.
После награждения писателя Нобелевской премией к нему пришла всемирная слава, которая доставляла ему, человеку чуждому светской жизни, множество неприятностей, обид, а иногда и курьезов. Один из них произошел в Мадриде. В холле гостиницы к нему подошли два человека, представившиеся как репортер и фотограф одного немецкого журнала.
– Мне кажется, ребята, я вам говорил, когда вы мне звонили из Мадрида, что никаких интервью не будет, – сказал Хемингуэй.
Репортер объяснял, что ему было приказано любой ценой получить интервью, и он умолял писателя лишь о десяти минутах, иначе он потеряет работу. Хемингуэй заявил, что он хочет успеть попасть в Прадо до закрытия музея, но он сделает им одолжение и проведет с ними десять минут. При этом – никаких снимков. Все прошли на террасу перед баром, и Хемингуэй послал за виски, которое должно было скрасить эти десять минут мучений.
С самого начала беседы стало ясно, что репортер не прочел ни одной книги Хемингуэя. На ужасном английском с диким акцентом он спросил:
– Вы первый раз в Испании? Видели ли вы корриду раньше? Вы знаете испанский? Вы сами пишете свои романы или диктуете их кому-то?
Сначала писатель сохранял терпение, но, когда репортер спросил его, скольких женщин в своей жизни он любил, Хемингуэй взорвался:
– Черных или белых?
– И тех, и других.
– Черных – семнадцать, белых – четырнадцать.
Репортер все старательно записал в блокнот.
– А какие вам больше нравятся?
– Белые – зимой, черные – летом.
Хемингуэй несколько раз порывался уйти, но молодой немец был настойчив и все не отпускал его. И вдруг без всякого предупреждения Хемингуэй опрокинул бокал виски в лицо фотографа.
– Говорил тебе, никаких снимков, сукин сын!
Фотограф опустил камеру и носовым платком обтер сначала аппарат, а потом – свое лицо, объяснив, что он фотографировал отель и совсем не герра Хемингуэя, при этом он все время извинялся и кланялся.
– Но я слышал щелчок затвора, а этот звук для меня – как змеиное шипенье, – заявил Эрнест.
Он помог фотографу вытереться и пригласил журналистов в машину, чтобы в дороге продолжить разговор..
– Мы должны быть в Прадо до закрытия, поэтому не жалей лошадей, – сказал он водителю. Это означало, что из автомобиля надо выжать все, на что он способен.
В пятидесятые годы начали сниматься фильмы по мотивам его произведений. Хотчнер свидетельствует: "Хемингуэй принуждал себя смотреть эти экранизации. Перед тем как решиться пойти на просмотр, он целыми днями твердил, что просто обязан пойти и посмотреть фильм, что таков его долг. Он вновь и вновь возвращался к этой теме, кружил и петлял, как охотник, загоняющий дичь, прежде чем сделать последний выстрел.
На фильме по роману "Прощай, оружие" он смог продержаться только тридцать пять минут. Потом он сказал мне:
– Представь, Хотч, что ты написал книгу, которая тебе самому очень по душе, а потом ты видишь, что с ней сделали! Да это же все равно что помочиться в отцовскую кружку с пивом.
Мы смотрели фильм "И восходит солнце" накануне открытия чемпионата мира по бейсболу 1957 года, ради которого, собственно, Хемингуэй и приехал в Нью-Йорк. Когда Мэри спросила Эрнеста, какое впечатление на него произвел фильм, он ответил так:
– Любой фильм, в котором лучший актер – Эррол Флинн, является злейшим врагом самому себе.
Обычно фильмы по произведениям Хемингуэя ставились без его участия, и только в "Старике и море" он сам редактировал сценарий. Эрнест даже провел со съемочной группой несколько недель на побережье в Перу, охотясь за огромными марлинями, которые никак не попадали на крюк в нужный для оператора момент, и поэтому пришлось снимать рыб, сделанных из пористой резины. Надо отметить, что "Старика и море" Эрнест досмотрел до конца, молча глядя на экран. Когда мы вышли из кинотеатра, его единственным комментарием стало следующее замечание:
– Спенсер Трейси выглядел как очень толстый и богатый актер, изображающий бедного рыбака.
Как-то Эрнест выразил желание посмотреть телевизионные фильмы, для которых я сделал сценарии по его повестям и рассказам. Я устроил демонстрацию по кабельному телевидению. Один из них – "Мир Ника Адамса" – Эрнесту очень понравился. Мне тоже казалось, что это наиболее удачная экранизация. Она была сделана по семи рассказам о Нике Адамсе и прекрасно снята режиссером Робертом Миллиганом. После просмотра в студии Эрнест сказал:
– Ну что ж, Хотч, тебе удалось рассказать эту историю на экране так же здорово, как мне – на бумаге".
Хемингуэй много размышлял над тем, почему не все экранизации по его произведениям поддаются языку кинематографа. И он сам нашел ответ:
– Когда работаешь по методу айсберга, оставляя семь восьмых "под водой", а обозначая лишь верхушку айсберга, то недосказанное в рассказе, можно потом домыслить, а вот для человека, адаптирующего твою прозу для сцены или фильма, это недосказанное становится источником мучений и причиной провала, ведь все должны догадываться, что имел в виду и чего недоговорил писатель.
Хемингуэй уточнял, что если эта недосказанность связана с тем, что автор не знает, о чем пишет, то такому рассказу грош цена. И лишь самое важное и хорошо известное писателю, но не включенное им в повествование, способно сделать рассказ еще сильнее, усилить впечатление от него.
Хемингуэй с самого начала литературной деятельности ставил эксперименты с той лишь целью, чтобы потом описать их. Он возвел "творческое поведение" в закон, принцип, правило. И первые книги его производили неизгладимое впечатление благодаря правде авторского опыта, ощутимо стоящего за каждой строкой. Хемингуэй писал в молодости:
"Я сидел рядом с Брет и объяснял ей, в чем суть. Я учил ее следить за быком, учил следить за тем, как пикадор вонзает острие копья… Я показал ей, как Ромеро уводит своим плащом быка от упавшей лошади". Но и маститый Хемингуэй продолжал опыты: "Я объяснил ему, как пользоваться подушкой и ряд других вещей, которые ему было бы полезно знать". И всякий раз без тени иронии! Подобным же, тоном и образом Хемингуэй учил, как писать, как охотиться на львов, как боксировать. Экспериментируя постоянно даже с риском для жизни, он выдавал эксперимент за "настоящее" вместо того, чтобы исследовать эту неисправимую экспериментальность как особенность своей судьбы.
Легендарный Папа Хем родился в двадцатые годы и отделаться от него не удалось даже одному из лучших писателей мира – Эрнесту Хемингуэю, который в своей "Фиесте" изрек: "Лучше не говори, тогда все это останется при тебе".
Когда же в пятидесятые годы его произведения стали экранизировать, то нобелевский лауреат уразумел, что для инсценировщика все его недоговоренности создают дополнительные трудности. Он привел Хотчнеру в качестве примера рассказ "Убийцы". В этой истории швед должен был по договоренности проиграть бой, но не сделал этого. Весь день накануне он упражнялся в гимнастическом зале, чтобы суметь в нужный момент поддаться. Однако, выйдя на ринг, он совершенно инстинктивно нанес удар, чего совсем не собирался делать, и нокаутировал соперника. Вот почему его должны были убить.
– Мистер Джин Тунни, известный боксер, однажды спросил меня, а не был ли швед из рассказа Карлом Андерсоном, – сказал Хемингуэй. – Да, ответил я, и город назывался Саммитом, только он находится не в Нью-Джерси, а в Иллинойсе. Но это все, что я сообщил ему, ведь чикагские гангстеры, пославшие убийц, насколько я знаю, все еще были в силе и отнюдь не потеряли своего влияния. "Убийцы" – это как раз тот рассказ, к которому я возвращался несколько раз, и концовка пришла ко мне в Мадриде, когда однажды из-за сильной метели отменили бой быков".
Упомянув о Мадриде, Хемингуэй признался Хотчнеру:
– Узнал довольно неприятную вещь. Кроме уже известных проблем с печенью, анализы показали, что у меня затронуто сердце, поэтому доктор Мадиновейтия лишил меня почти всего, что еще оставалось в моей жизни. Прописал жесткую диету: не больше одного бокала вина за один прием пищи, пять унций виски в день, и никакого, повторяю, никакого секса. И что, он думает, эти предписания смогут воскресить счастье прежних дней?
1957 год оказался для Хемингуэя не из легких. В марте он не пил ничего, кроме двух бокалов вина за ужином. Держа себя в руках, смог похудеть до двухсот фунтов, понизить уровень холестерина в крови и стабилизировать давление.
Но конечно, это был не тот образ жизни, к которому он привык. В это же время у его детей возникли разные проблемы, и он очень беспокоился за них. Он пытался погрузиться в работу, но теперь литература его не увлекала, как прежде, да и путешествия тоже. Он даже почти перестал выходить в море на своей яхте. Однако тот год стал годом выздоровления, и Хемингуэй еще сам не понимал, как это будет важно для всей его последующей жизни. Ситуацию осложняло то, что он всегда пил, радуясь и получая удовольствие от самого процесса, независимо от того, как шли дела, а сейчас ему пришлось полностью отказаться от выпивки – и это было мучительно.
Осенью 1958 года Хемингуэй обосновался в небольшом американском местечке Кетчум, неподалеку от знаменитого лыжного курорта Сан-Вэлли.
Раньше он любил там кататься на лыжах, но потом ему пришлось отказаться от этого удовольствия – его алюминиевая коленная чашечка не выдерживала таких нагрузок. Хемингуэи сняли небольшой меблированный домик. Писатель собирался побродить по красивым и хорошо знакомым местам и как следует поохотиться. В лесах вокруг Кетчума водилось множество голубей, куропаток, фазанов, диких гусей и уток, зайцев, оленей, медведей, и Хемингуэй не сомневался, что скучать ему не придется. Кроме того, в Кетчуме ждали старые верные друзья, с которыми он познакомился более тридцати лет назад.
Пригласил он в гости и Хотчнера, который всегда, а особенно в последние годы жизни, всегда приходил на помощь. Писатель по– прежнему работал каждое утро, а после полудня все оставшееся время дня проводил на охоте. Хотчнер умел стрелять по мишеням, но не мог попасть в летящую птицу, и Хемингуэй, как всегда, получал огромное удовольствие, обучая его охотничьим приемам и передавая свои секреты меткой стрельбы.
Иногда они охотились вдвоем, но, как правило, с ними были Мэри или его друзья – фермер Бад Парли, Чак Аткинсон, владелец кетчумского рынка, молодой врач из Сан-Вэлли, специалист по переломам, которого называли Вернон Лорд, и старый Тейлор Уильямс, в прошлом самый лучший охотник на Западе. Если они собирались поохотиться на территории огромного ранчо Бада Парли, он заранее поднимался в небо на своем самолете и отмечал пруды, где водились утки. И тогда все точно знали, что, когда они вернутся домой, из их охотничьих сумок обязательно будут свисать головы подстреленных птиц.
Как-то они отправлялись в Пикабо поохотиться на фазанов. Хемингуэй внимательно изучал местность и расставлял охотников, используя молчаливые жесты, как если бы охотники были десантом, заброшенным во вражеский тыл. Он как-то нашел высохшее кукурузное поле и тщательно отметил его границы. А потом разместил товарищей по углам поля и велел отойти на некоторое расстояние. Этот маневр заставил прятавшихся в кустах фазанов собраться в центре поля, и, когда бравые бойцы незаметно от несчастных птиц снова сошлись, фазаны взлетели в небо. Все подстрелили по две птицы, а Хемингуэй успел перезарядить ружье и убить еще пару фазанов, крутившихся в небе.
Эрнест всегда строго соблюдал определенные правила: ружья в машине не должны быть заряжены; когда перелезаешь через ограду, ружье должно быть сзади; если увидел птицу – не указывай на нее, иначе удача отвернется.
Однажды Эрнест увидел большую белую сову. Она сидела высоко на дереве, и он подстрелил ее, попав в крыло. Эрнест подобрал птицу и внимательно осмотрел.
– С совами надо быть очень осторожным, – заметил он. – Однажды я нес сову неправильно, она вцепилась мне в живот когтями и долго не отпускала. Очень серьезное существо.
В гараже Эрнест устроил для совы специальное место. Он усадил ее в коробку, которую выстлал охотничьей одеждой. Потом укрепил в коробке палку, на которой сова могла сидеть. С этого момента вся жизнь в доме сосредоточилась вокруг птицы. Сначала всех волновало, как она ест. По ночам Эрнест ловил для нее мышей, чтобы сова имела на завтрак исключительно свежий продукт. В поддень он приносил ей головы кроликов и уток, уверяя всех, что сове нужен пух и мех. Потом Эрнест стал беспокоиться по поводу ее испражнений.