Я перепрыгнул через барьер и подошел к Антонио. На нас обрушился поток из шляп, цветов, сигар, сандвичей, конфет, фляжек, ботинок, сигарет, дамских сумочек, солнечных очков, ручек, монет, трубок, поясов и прочего.
– Лови только сумочки и туфли. Остальное оставь моим ребятам, – попросил Антонио.
Когда мы обходили трибуны, толпа шумно приветствовала нас. Заканчивая второй круг, я уже с трудом шел под грузом сумочек и широкого ассортимента дамских туфель.
Вдруг Антонио оказался сидящим на плечах большой группы мужчин, которые намеривались его пронести так по всему городу до самого отеля.
Я огляделся вокруг: вся квадрилья внезапно исчезла, а я остался один посредине арены. Тут я сделал совершенно неожиданное открытие – в костюме матадора при желании тоже можно довольно быстро бегать, и в самый последний момент мне удалось залезть в наш "шевроле".
Когда мы уже были в комнате Антонио и стягивали с себя костюмы, в отеле появились красавицы, требовавшие назад свои сумочки и туфли. Тут же нам доставили из ресторана вино и еду, и вскоре вся комната заполнилась людьми, празднующими победу и успех Антонио. В тот вечер у меня был только один неприятный момент – самая очаровательная дама в нашей компании попросила меня показать ей следы от ран, полученных в боях с быками, а я не смог продемонстрировать ей даже шрам от аппендицита.
Через четыре дня в Бильбао mano a mano закончились – неожиданно и бесповоротно. Антонио одержал безоговорочную победу над Домингином. Это случилось, когда Луис Мигель развернул быка для пикадора. То, что делал Домингин, было самым обычным приемом, каждый матадор выполняет его тысячи раз. Но вдруг Луис Мигель сделал движение навстречу быку, а не от него, и бык, всадив левый рог в пах матадора, с силой швырнул его навстречу лошади. Пикадор вонзил копье в быка, прежде чем Домингин успел упасть, но бык, не замечая копья, снова настиг Домингина и смог боднуть его несколько раз, прежде чем животное согнали с арены.
В тот вечер Эрнест был у Домингина в больнице. Луис Мигель получил очень тяжелую травму. Рога вошли глубоко в тело, была повреждена брюшная полость, многие думали, что рана смертельна. Луиса Мигеля мучили страшные боли. Эрнест поговорил с ним недолго и даже заставил его слегка улыбнуться.
Потом, возвращаясь в отель, Эрнест сказал:
– Он очень смелый человек и блестящий матадор. Черт возьми, почему первыми от нас должны уходить самые хорошие и отважные люди?
Говоря об уходе, он не имел в виду смерть. Домингину она не грозила, он обязательно должен был оправиться после своих ранений и травм, но потом, после выздоровления, ему вряд ли удастся жить как прежде. Помню, однажды Эрнест заметил:
– Для любого человека самая страшная смерть – это потерять смысл жизни, перестать быть тем, кто ты есть. Уход на покой – самое мягкое определение для этого. Выбираешь ты этот путь сам и такова воля небес, но, изменяя своей сущности, тому, что в тебе главное, тому, что делает тебя тобой, ты верной дорогой идешь в небытие".
Пребывание в Испании завершилось неприятным эпизодом.
В сентябре 1959 года в "Нью-Йорк таймс" была напечатана заметка под заголовком "Хемингуэй просит воров вернуть его кошелек":
"Мадриду 16 сентября (ЮПИ). Эрнест Хемингуэй просит карманного вора, вытащившего его кошелек во время корриды в Мурсии на прошлой неделе, вернуть его, пусть и без тех 150 долларов, которые там лежали.
Кошелек, утверждает писатель, – подарок его друга, профессионального охотника, живущего в Танганьике.
"Умоляю вернуть кошелек с изображением Святого Христофорву – эти слова Хемингуэя были опубликованы газетой "Пуэбло" у – а те 9000 песет (150 долларов), которые там лежали, пусть станут наградой за ваше мастерство ".
– От всего этого настроение стало совсем не летним, – признавал Хемингуэй, – а вдобавок пришло письмо от брата, и тепла оно не прибавило. Как выяснилось, он пишет обо мне книгу и теперь просит разрешения использовать некоторые мои письма. Я, конечно, написал ему, как отношусь к сочинению книг о тех, кто еще не помер, а в особенности обо мне, да еще когда такую книгу пишет один из членов нашей семейки, в которой мать была ведьмой, а отец покончил с собой. Я всегда считал за лучшее не распространяться об этом. Клянусь, никогда не разрешу брату ради денег писать обо мне и обо всех трудностях и передрягах, возникавших на моем жизненном пути. Наверное, можно было бы выкупить у него рукопись. Но, как я ему объяснил, ни один из Хемингуэев никогда не платил деньги за то, что мог уничтожить своими собственными руками .
Раздражали Хемингуэя и журналисты, учуявшие, что у писателя не все ладно не только с физическим здоровьем, но и с психикой. Лилиан Росс в "Нью-Йоркере" опубликовала материала, от которого Хемингуэя "стошнило". И ведь что любопытно: она, якобы, соблюла договоренность и прислала на Кубу гранки с интервью, но… Они пришли в день, когда журнал уже вышел в свет.
Сказать, что Хемингуэй был возмущен, значит, ничего не сказать. Он, правда, успокаивал себя: "Лилиан – неплохая девчонка, но ей бы хорошо попрактиковаться на мелководье со спасательным кругом, а не нырять в открытое море. Когда заканчиваешь книгу, чувствуешь себя абсолютно выжатым. Она, как человек пишущий, прекрасно знает, что это такое, я уверен. Тогда я как раз закончил "За рекой, в тени деревьев", книга должна была выйти в Нью-Йорке. И все, что она увидела во мне, была усталость и расслабленность, которая появляется после работы над романом, после периода полной сосредоточенности и тяжелейшей ответственности. А она записала наши диалоги без малейшего понимания того, что я чертовски устал, устал даже от своего голоса, и изобрел способ говорить так, как будто говорю не я. Иногда даже опускал существительные. Иногда – глаголы. А порой и целые предложения… Лилиан ничего этого не знала и потому изобразила меня в своих репортажах как карикатуру помешанного на джине индейца".
– А вы читали реакцию Джона О’Хары на ее статью? – спросил Хотчнер писателя. – Это было напечатано в "Нью-Йорк таймс".
– Нет.
Хотчнер нашел вырезку в своем бумажнике. Он прочитал громко вслух то, что о нем написал О’Хара:
"Самое последнее и наиболее гнусное вторжение в личную жизнь Хемингуэя произвела публикация, автор которой говорит о пристрастии писателя к алкоголю, о его манере пить, подобно офицеру, получившему досрочное освобождение из плена. Кроме того, в этой статье Хемингуэю совершенно нелепо приписываются слова, скорее уместные в устах индейского вождя из его рассказа "Анни, возьми свое ружье".
В журнале было опубликовано множество мелких нападок на Хемингуэя, написанных каким-то полуанонимным сотрудником редакции, который уже успел пожать заслуженные лавры, когда на страницах того же издания появились враждебные статьи против Фолкнера некоего критика, вернувшегося вскоре в хор себе подобных на радио. Теперь, после появления этой большой статьи о Хемингуэе, мы все получили новое свидетельство неудержимого падения данного издания ".
– Чертовски мило со стороны Джона. Ничего, если я оставлю это у себя? – спросил Хемингуэй, пряча газетную вырезку.
* * *
Здоровье нобелевского лауреата в это время уже не подчинялось его контролю.
Кубинец Хесус Эрера, друг и врач Хемингуэя, пытался всеми силами вывести его из тяжелейшего психологического состояния.
– Конечно, – говорил Эрера, говорил с ответственностью врача, – ему не прошли даром ни раны, ни контузии первой мировой войны, ни вообще все те опыты, которые он над собой ставил… Понятно, если человек то и дело идет на сознательный риск и постоянно, даже с известной навязчивостью, говорит о мужестве, значит, где-то в глубине у него гнездится неуверенность в себе, и он всеми силами старается изжить ее…
В апреле 1960-го года Хемингуэй уехал с Кубы. Он не знал, что уезжает навсегда. Было это после соревнований по рыбной ловле. В судейскую коллегию входил Хемингуэй. В числе участников был бог и царь Кубы Фидель Кастро. "Мы шли на "Пиларе" ходом, – вспоминал Грегорио Фуэнтос, – вдруг видим, Фидель борется с большой рыбой…"
– Посмотрим, сумеешь ли ты ее вытащить! – крикнул Фиделю Хемингуэй.
Писатель тогда работал над "Опасным летом". Работа сильно утомляла его. Закончив рукопись, он испытывал чувство неудовлетворенности: ему хотелось еще раз съездить в Испанию, чтобы уточнить для себя какие-то делали, необходимые для книги.
Хотчнер свидетельствует: "Но в первую очередь нужно было сократить рукопись на семьдесят тысяч слов. В период между 1 июня и 25 июля он звонил мне двенадцать раз, жалуясь на свою абсолютную неспособность выкинуть хотя бы одно слово из рукописи. "Лайф" предлагал свою помощь, но он им не доверял. Самому Эрнесту после двадцати одного дня непрерывной каждодневной работы удалось вычеркнуть всего двести семьдесят восемь слов. Когда он мне позвонил 25 июля, в его голосе звучала безмерная усталость и отчаяние.
– Я по двенадцать раз читаю одну и ту же страницу и не вижу ни одного слова, которое можно было бы вычеркнуть. И не могу аннулировать контракт с "Лайфом", поскольку они уже дали рекламу "Опасного лета". Но я больше ничего не в силах сделать, и мои глаза уже не видят ничего. По утрам я еще что-то вижу, но уже к семи часам не могу разобрать ни единой буквы. И вот сегодня мне пришла в голову мысль – понимаю, это чертовски гнусно с моей стороны, – но, Хотч, может, ты приедешь и сделаешь эту работу для меня? У тебя острый глаз и хорошие мозги, ты потратишь на это не больше нескольких дней, и мы наконец отдадим все в "Лайф", а потом поплывем на "Пилар", отдохнем и порыбачим, и все будет как в старые добрые времена…
Хотчнер выполнил просьбу Хемингуэя, прилетел к нему и помог за девять дней тяжелого труда сократить рукопись на пятьдесят четыре тысячи девятьсот шестнадцать слов. На десятый день писатель заявил, что больше не может работать:
– Я разбираю буквы на странице только первые десять-двенадцать минут, потом глаза устают, и я снова могу читать только через час, а то и два.
Мы решили, что я забираю рукопись, в которой теперь было уже пятьдесят три тысячи восемьсот тридцать слов, везу ее в Нью-Йорк и отдаю в "Лайф", где редактор, если нужно, может еще подсократить текст.
– Скажу тебе честно, Хотч, хоть я и стараюсь все делать как можно лучше, мне кажется, что я живу в кафкианском кошмаре. Я пытаюсь быть со всеми как прежде, но у меня плохо получается. Чувствую себя избитым и физически, и морально.
– Что тебя больше всего тревожит? Ситуация с Кастро?
– Отчасти это. Меня-то он не тронет. Я для них – хорошая реклама. Думаю, они не будут мне мешать жить здесь по-прежнему. Но я все-таки американец и не могу оставаться здесь, когда издеваются над другими американцами и над моей страной".
"Все хорошие книги сходны в одном, – утверждал Хемингуэй, – когда вы дочитали их до конца, вам кажется, что все это случилось с вами, и так оно навсегда при вас и останется: хорошее или плохое, восторги, печали и сожаления, люди и места, и какая была погода. И нет на свете ничего труднее, чем сделать это…
…Я знал только две абсолютные истины в литературном труде. Первая – если вы занимаетесь любовью, когда пишете роман, существует опасность, что вы оставите его лучшие части в постели. Вторая истина связана с тем, что цельность автора – как невинность женщины: однажды потеряв, ее уже никогда не восстановишь. Меня часто спрашивают о моем кредо – Боже, это слово! Ну так вот – мое кредо заключается в том, чтобы писать так хорошо, как только могу, и писать о тех вещах, которые я хорошо знаю и чувствую".
И чтобы писать именно так, он встречал каждое утро в шесть часов.
– Вставал он раньше всех, в шесть утра, занимался спортивной зарядкой, плавал в бассейне, потом принимался за работу, – вспоминает Ренэ Виллареал – слуга и друг писателя. – Писал он, всегда стоя босыми ногами на полу".
Но было это, напомним, в те времена, когда писатель был здоровым человеком…
В книге "За рекой, в тени деревьев" ветеран двух войн полковник Кантуэлл, человек, живший всю жизнь рядом со смертью, едет в Венецию на свидание с юностью. Он прощается с жизнью – охотится на уток в болотах реки Пьеве. Он и в последние дни своей жизни остается азартным человеком, с твердой рукой и метким глазом. И с честным сердцем. И со светлой головой.
И он, Хемингуэй, был таким человеком – лез в самое пекло, на передний край – на передовую империалистической войны в Италии, на арену корриды, на ринг против чемпионов, на охоту "о львами и носорогами, на ловлю акул. Он родился писателем милостью божьей, и был убежден, что литератор все должен испытать лично. Хемингуэй описывал лишь то, что видел, пережил, понял.
А знал он войну, охоту, спорт, журналистику.
И потому самые любимые персонажи его – солдат, охотник, репортер, спортсмен, люди действия, отваги, риска. Но отнюдь не безжалостные супермены. И не зря Ричард Кантуэл спрашивает:
– Как ты думаешь, слово "доблестный" произошло от слова "добрый"?
Хемингуэй сам был человек действия, добрый и доблестный. Он оставался преданным действию всю жизнь. Он протягивал руку спорту всегда. Но все чаще он мог повторять вместе с героем: "Я не дам ему испакостить мне охоту. Не желаю, чтобы ей что-нибудь помешало, и ему не дам. Каждый выстрел теперь может быть мой последний выстрел".
Однажды Хемингуэя спросили:
– Что-нибудь связывает вас со спортом сейчас?
– Связывают мои же сравнения. Фигура Брет в первом романе напоминает линию гоночной яхты. Доктор после удачной операции возбужден и разговорчив, как футболист после удачно проведенного матча.
– Вы все шутите.
– Я серьезно.
– Какой вид спорта вы предпочли сейчас?
– С удовольствием бы бегал. Человек начинает сознавать прелесть бега, когда ему стукнет 75… А вообще хотел бы видеть всех новых боксеров, скаковых лошадей, балеты, велосипедные гонки, тореадоров.
В пятидесятые годы он старался не менять режим дня, сложившийся десятилетиями. Мэри Хемингуэй, вспоминая их путешествие по Африке, отмечает, что и там, в походных лагерях, он начинал утро с зарядки и обтирания:
"Когда на Килиманджаро он чуть свет растирался снегом голый по пояс, а вершина горы освещалась розовыми лучами восходящего солнца, он кричал мне во весь голос: "Сегодня самый счастливый день в моей жизни!"
Это повторялось каждое утро – в течение двух месяцев.
Ничего не изменилось в быте и привычках писателя и после стокгольмской победы, когда ему была присуждена Нобелевская премия. Хемингуэй, правда, стал не только всемирно известным, не только самым читаемым, он стал, к досаде его, просто модным. На Кубу потянулись богатые бездельники – туристы, ловцы рыбы, яхтсмены-принцы, принцессы, государственные деятели, чемпионы мира. Все они стремились встретиться с писателем. Многие из них даже в глаза не видели ни одной из его книг. Хемингуэй смотрел на эти визиты, как на утомительное приложение к его славе. Он терпел.
Терпел и работал. По-прежнему с шести утра. Каждый день. Босиком.
– Его беспокоила печень, давали о себе знать тяжелые ожоги, полученные в авиационной катастрофе, поврежденный позвоночник. К тому же у него полдюжины ранений в голову, двести с лишним шрамов от шрапнели, простреленная коленная чашечка, – вспоминает приемный сын писателя Ренэ.
В эти годы он иногда повторяет свои слова, сказанные голландскому режиссеру Йорису Ивенсу во время гражданской войны в Испании:
– Мужчина не имеет права умирать в постели. Либо в бою, либо пуля в лоб!
В последние годы Хемингуэй все чаще живет в Кетчуме, в штате Айдахо. Тоска по активному спорту все больше гложет писателя. Он вспоминает строчки своих ранних произведений, под которыми с грустью и теплотой мог бы подписаться и сейчас:
"А что, Ник, если нам с тобой больше никогда не придется вместе ходить на лыжах? – сказал Джордж.
– Этого не может быть, – сказал Ник. – Тогда не стоит жить на свете.
– Непременно пойдем, – сказал Джордж.
– Иначе быть не может, – подтвердил Ник.
– Хорошо бы дать друг другу слово, – сказал Джордж.
Они открыли дверь и вышли. Было очень холодно. Снег подернулся ледяной коркой. Дорога шла в гору, сосновым лесом.
Они взяли свои лыжи, прислоненные к стене. Ник надел рукавицы. Джордж уже начал подниматься в гору с лыжами на плече…"
"Нам с тобой больше никогда не придется вместе ходить на лыжах…"
Нет, не таков старый горнолыжник Хемингуэй, чтобы считать свои ранения, ожоги, чтобы вздыхать над больной печенью. В перерывах между лечениями в клинике Майо он вырывается с женой в Солнечную долину – Сан-Вэлли. Здесь он словно встречается со своей юностью, вспоминает лихой скоростной спуск, помогает постичь искусство слалома своей жене, учит сыновей различать мелодию скорости. Он, как ребенок, резвится в горах.