В 50 папа стал снобом и пустозвоном. Постоянно звучало. "Во дворце… в палаццо… граф такой-то очень милый человек, тебе он понравится, Гиг". Граф такой-то, как правило, оказывался пустышкой и вовсе не сиятельной особой. "А девчушка, Гиг, правда, в ней что-то есть?" А она была сама скука, да еще, словно пришитая, сновала вокруг крючконосая мать… Папа вошел в международные круги, и мне казалось, что я потерял его. "Я прожил чудесную жизнь, Гиг. Никогда не стыдился своих поступков. Но разве не весело, Гиг? Ну не здорово ли, черт побери! Приказываю, Гиг, – жизнь должна быть прекрасна". Мне хотелось провалиться сквозь землю. Но куда деться? Приятно находиться под влиянием сильной личности, но только до тех пор, пока она полна сил и здоровья… "Ну не здорово ли, Гиг? Ну не…"
Мне исполнилось 18… Я заканчивал школу и думал о поступлении в колледж и о том, что же будет дальше. "Неважно, чем будешь заниматься, Гиг, важно, чтобы это действительно интересовало тебя, – говорил папа. – Нужно, чтобы дело было стоящее, чтобы оно приносило пользу. Стоящих дел немало, имей это в виду, даже если какие-нибудь узколобые типы будут говорить иначе. И не гонись за деньгами.
Он всегда во что бы то ни стало старался выиграть, терпеть не мог проигрывать и часто говорил мне: "Гиг, удачу свою создавай сам" или "Знаешь, как научиться уметь проигрывать? – все время быть при деле". Может, он понял, когда талант его пошел на убыль, что уметь или не уметь проигрывать – это судьба".
В книге "Папа Хемингуэй" А. Хотчнер, в частности, дополняет рассказ сына Хемингуэя и вспоминает, как он впервые познакомился с писателем и вышел с ним в море на ловлю "большой" рыбы:
"Меня охватила паника. Рядом стоял один из самых знаменитых охотников в мире за большой рыбой, в руках у меня были огромное удилище и сложная снасть, а я никогда в жизни не ловил ничего более крупного, чем десятифунтовый карась… Теперь же передо мной с быстротой проносился марлин, размеры которого я даже не мог себе представить. Но тогда я еще не знал об одном качестве Хемингуэя, которое в последующие годы часто наблюдал и которым неоднократно восхищался. Я имею в виду его удивительную способность объяснять и учить, его безграничное терпение к своему ученику.
Ровным, спокойным голосом Эрнест руководил каждым моим шагом, начиная с того, как нужно дергать, чтобы зацепить гигантским крючком рот рыбы, и кончая тем, как подвести ее вплотную к лодке, чтобы вытащить из воды…"
Собираясь писать о ловле крупной рыбы, Хемингуэй непременно сам хотел поймать самую крупную рыбу – меч-рекорд.
И вот, наконец, 23 мая 1932 года после полудня Эрнест поймал-таки атлантическую рыбу-парусник, самую большую из всех, кем-либо взятых на спиннинг. Свыше тридцати лет эта рыба держала за собой рекорд. Ее чучело еще и сейчас стоит в клубе спиннингистов Майами.
В том же году Хемингуэй приманил большого марлина, более двух часов старался подвести его к катеру "Анита", измучился, проклял все на свет. Марлин оказался "умнее": когда человек чуть расслабился, рыба неожиданным рывком оборвала лесу и ушла в глубину.
В другой раз Эрнст поймал на крючок марлина весом в 750 фунтов – 340 килограммов. Эта рыба тоже не хотела сдаваться и полтора часа тащила катер в океан. В конце концов и она сумела оборвать лесу и вырваться на свободу.
В 1935 году после злополучного выстрела себе в ногу Хемингуэй быстро залечил, "зализал" рану – и снова ушел с друзьями в море. Тогда-то он впервые и поймал гигантскую рыбу – туну. Весь день он боролся с ней, стараясь перехитрить и пересилить. Когда к ночи рыба стала уставать, он подтянул ее к катеру, но… на обессилевшую и теперь уже не опасную громадину напали акулы и разорвали ее на куски. Остались лишь голова, позвоночник, хвост, и… может быть, первое зерно для будущего шедевра "Старик и море".
А в 1936 году на Бимини ему посчастливилось выловить тунца весом 514 фунтов. Семь часов боролся Хемингуэй с рыбой – преодолел по времени три дистанции марафонского бега. За эти часы он потерял три килограмма собственного веса. Столько обычно теряет велосипедист за 250 километров гонки.
А был и такой счастливый день, когда он взял на спиннинг сразу семь марлинов – никому еще в мире так не везло. Хемингуэй не раз возвращался к этому дню:
– Думаю, что это было мировым рекордом!
О его спортивных успехах писали в газетах и журналах. Но многие люди, даже близкие, выражали сомнения в достоверности заметок. Как ни странно, эти подозрения остро задевали самолюбие Хемингуэя. Он с обидой говорил брату:
"Они прочли где-то, что я не тот, за кого себя выдаю, и мгновенно возвели это в факт своего сознания. Так, например, случилось с Хейвудом Брауном, обвинившем меня во вранье относительно занятий боксом… Здорово надоели мне все эти "изобличения", а им, видимо, еще нет конца.
…Я обманщик лишь в том смысле, в каком каждый писатель является обманщиком. Я выдумываю такие ситуации, которые кажутся реальными. Но ты-то действительно знаешь меня. И как я ловлю рыбу, и как охочусь, и как боксирую. Я ясно выражаюсь?"
"…Самым лучшим оружием против лжи является правда, – это он прекрасно усвоил. – Не стоит бороться против сплетен. Они как туман, подует свежий ветер и унесет его, а солнце высушит…"
Чтобы положить конец сплетням и наговорам, бросающим тень на его спортивный авторитет, Хемингуэй организовал официальную группу по регистрации рекордных уловов, оказавшуюся зародышем "Международной рыболовной ассоциации", которой покровительствовал Американский музей естественной истории. В свои рыболовные экспедиции за иглой-рыбой, туной, агухой и марлином в районе кубинского побережья Эрнест частенько приглашал ихтиологов из Филадельфийской академии наук. Они изучали повадки марлинов в Гольфстриме. Один из новых видов рыбы был даже назван в честь своего открывателя – "NeoMazinthe Hemingway".
В апреле 1936 года в журнале "Эсквайр" был напечатан очерк Хемингуэя "На голубой воде", в котором "рыбак" пытался передать свои чувства и переживания во время многочасовых поединков с "большой рыбой":
"…Рыба – существо удивительное и дикое, обладает невероятной скоростью и силой, а когда она плывет в воде или взвивается в четких прыжках, это – красота, которая не поддается никаким описаниям и чего бы ты не увидел, если бы не охотился в море. Вдруг ты оказываешься привязанным к рыбе, ощущаешь ее скорость, ее мощь и свирепую силу, как будто ты едешь на лошади, встающей на дыбы. Полчаса, час, пять часов ты прикреплен к рыбе так же, как и она к тебе, и ты усмиряешь, выезжаешь ее, точно дикую лошадь, и в конце концов подводишь к лодке. Из гордости и потому, что рыба стоит много денег на гаванском рынке, ты багришь ее и берешь на борт, но в том, что она в лодке, уже нет ничего удивительного – увлекательного; борьба с ней – вот что приносит наслаждение", – это как бы предвосхищение "Старика и моря", первые штрихи. Море – стихия Хемингуэя пятидесятых годов, а здесь лишь дальние подступы, но без них, без этих впечатлений, не заимствованных у рыбаков, а добытых в поединке с сильной рыбой, не было бы чудесного пленительного "Старика и моря"…
В путешествиях по морю, в погонях за тунцами и марлинами Хемингуэя часто сопровождали трое сыновей, гостивших у него на каникулах.
"Мы сидим в лодке, вернее, отец лежит с подушкой под головой и читает, а я гребу. Потом мы пристаем к берегу, завтракаем, разговариваем и читаем газеты", – рассказывал нам, советским журналистам, его средний сын Патрик, приезжавший в Москву на X Всемирный конгресс биологов и охотоведов.
Патрик Хемингуэй говорил, что многие страницы неоконченной книги "Острова в океане" основаны на впечатлениях, вынесенных отцом из тридцатых годов, когда все развлечения его гостей и сыновей были связаны с морем – тут и ужение иглы-рыбы, и подводная морская охота, и плавание в океане, кишащем акулами и другими опасными хищниками, словом, развлечения рискованные, требующие незаурядного мужества и мастерства.
А Хемингуэй был подлинным мастером во всяком искусстве, за освоение которого брался. К примеру, плавание. Он считался не просто пловцом-скоростником и стилистом, но и артистом, для которого вода была второй стихией.
Живя рядом с морем, он искал и находил сферу для приложения богатырских сил. Свое любимое слово: "Поспорим!" он произносил десятки раз в день. "Поспорим!" – и вот уже начинаются состязания по стрельбе. Хемингуэй, естественно, первый. "Поспорим!" – и он устанавливает рекорд, вытягивая неподъемную меч-рыбу. "Поспорим!" – и 35-летний человек, у которого грудь выпирала из рубашки, как каменная глыба, предлагал разрешить недоразумения на ринге. Он не заглядывал в визитные карточки тех, с кем не соглашался, и нередко попадал в "пиковые" ситуации.
В те годы на острове Бимини, куда любил наведываться Хемингуэй, местные рыбаки враждебно относились к богатым американцам, приезжавшим сюда развлекаться. Аборигены и Хемингуэя приняли за богатого бездельника. Тогда хозяин "Пилар" предложил 250 долларов любому богатырю, который продержится против него три раунда в боксе. К удивлению писателя, на Бимини напелся смельчак, осмелившийся принять пари. Против него вышел сражаться чемпион Британской империи в тяжелом весе Том Хини, отдыхавший на острове. Боксеры, танцуя на раскаленном песке, проводили раунд за раундом, не уступая друг другу ни в одном из компонентов большого бокса: умело нападая и надежно защищаясь. Наконец, Хини предложил остановить бой и признать обоих победителями.
А о другом боксерском поединке интересно рассказывал его старый приятель Джед Кайли, который приезжал к Хемингуэю во Флориду.
Хемингуэй и Кайли, оба заядлые любители бокса, познакомились еще до первой мировой войны в Чикаго. Через много-много лет они встретились в Ки-Уэсте.
"…Эрнест взял со стола колокольчик и протянул его мне, – пишет Кайли. – Будешь рефери, хронометристом и судьей, – сказал он. – Работы у тебя будет немного. Только считай не слишком быстро. Я всегда им даю возможность отдышаться. И не разнимай нас, если войдем в клинч. Тебе может попасть. Если он начнет кусаться, не дисквалифицируй его. Я тоже его укушу. Следи за временем внимательно, и когда пройдет три минуты, позвони в колокольчик. Если после двух раундов он будет все еще на ногах, он выиграл.
До чего же он самонадеян, подумал я. Ему и в голову не пришло, что он может потерпеть поражение. Каков в литературе, таков и в боксе…
Ринг, похоже, был надлежащего размера. Вместо канатов служили сцепленные меж собой руки туземцев. Тем лучше. Дизли труднее будет бросить Эрнеста на канат.
…Я заметил, что фаворитом был Папа. К нему относились так, словно он был подающим надежды боксером из местного клуба. Мы также заметили, что ему это было по душе. Как всегда, он хотел быть чемпионом, и восхищение толпы доставляло ему удовольствие. Он походил на Демпси, идущего на ринг, только у него было побольше волос на груди, да и живот был потолще.
…Я объявил начало матча…
Противник… атаковал Эрнеста. Он прижал его к живым канатам и нанес ему такой хук правой, что у нашего чемпиона оторвалась бы голова, попади он, куда метил. Но удар не попал в цель. Эрнест уклонился, и кулак противника скосил вместо него двух туземцев. Ну и ручищи! Я как рефери не знал, что мне делать…
Эта заминка дала мне возможность посмотреть на часы. Боже, правый! Раунд длился целых четыре минуты! Я позвонил в колокольчик…
Папа лежал на спине. Видно было, как вздымается и опускается, точно океанская зыбь, его живот. Я думал, он спит. Но не успел я опомниться, как он уже был на ногах. Вот это инстинкт! Удивляюсь, зачем он занялся писательским ремеслом? Мог бы стать чемпионом мира, а потом открыть собственный бар. По примеру других чемпионов.
Едва я позвонил, оповестив о начале второго раунда, как небо закрыла тень, и порыв жаркого ветра толкнул меня. Я решил, что это внезапный шквал, которые так часто налетают на Карибское море. Но это было темное облако в красных штанах, которое ринулось на добычу. Вы говорите, Ураган-Джексон! Этот же малый был Ураганом-Эдной, Кэролом и Конни вместе взятыми! Он пронесся мимо меня, словно ветряная мельница, ставшая на лыжи. Когда он промчался прямо к цели, держа курс на зюйд-зюйд-вест, слышен был только свист его кулаков. Не сдобровать нашему мореплавателю из Ки-Уэста! Я уже приготовился объявить имя победителя и нового чемпиона.
Но "старик с моря" только качнулся, словно пальма, привыкшая к бурям. Его крупные ступни крепко уперлись в песок; цепкие пальцы, словно корни, вросли в почву…
Противник Эрнеста уже вкушал победу и махнул рукой на всякую осторожность. Мощная правая то и дело рассекала воздух. Кулак ее походил на гигантскую гирю, которой рабочие в штатах крушат ветхие здания. Ну, сейчас конец, – подумал я.
И конец, действительно, наступил. Но не такой, как я полагал. Удар малой молнии, нанесенный слева, угодил прямо в середину темной тучи, не понятно, с какой стороны он возник, но было видно, что оказался он сокрушительным.
Вы когда-нибудь видели, как падает бык, пораженный в сердце? Так упал и Дизли – медленно, словно нехотя.
Опустился на колени, будто молясь. Потом перевернулся и с размаху грохнулся оземь.
Мне незачем было даже считать…
– Победителем и по-прежнему чемпионом объявляется Папа! – воскликнул я…"
Когда он жил в Ки-Уэсте, то площадка для бокса была за углом. Он имел возможность постоянно тренироваться. И когда в поселке появлялись известные боксеры, приезжавшие отдохнуть на берег океана, писатель непременно устраивал с ними матчи. Многие недруги Хемингуэя видели в этих боксерских поединках лишь одно – стремление любой рекламой утвердить свое чемпионство в американской литературе.
Находились и такие критики, которые не видели в его произведениях ничего хорошего, кроме бокса, рыбалки, боя быков. Хемингуэй со злостью и сарказмом говорил о них Илье Эренбургу, с которым он подружился во время гражданской войны в Испании: "Критики не то дураки, не то прикидываются дураками. Я прочитал, что все мои герои неврастеники. А что на земле сволочная жизнь – это снимается со счета. В общем, они называют "неврастенией", когда человеку плохо. Бык на арене тоже неврастеник, на лугу он – здоровый парень, вот в чем дело".
С особой силой злопыхательские разговоры о "нелитературных занятиях" Хемингуэя вспыхнули, когда он отыскал богатого мецената и на его средства отправился в дорогостоящую экспедицию в Африку. Сафари – новый для Эрнеста вид охоты на крупных животных – львов, леопардов, носорогов – сразу же очаровал и пленил пылкого поклонника ружей от 12 до 22 калибров.
"Зачем ему это понадобилось – сафари? Вот так пропадают творческие силы и гибнет талант", – слышалось в литературных салонах Европы и Америки.
Зачем? Для чего?
В статье "Старый газетчик рассказывает" Хемингуэй ответил на эти бесконечные "зачем?":
"Нет на свете ничего труднее, чем писать простую честную прозу о человеке. Сначала надо изучить то, о чем пишешь, затем надо научиться писать. На то и другое уходит вся жизнь".
"Надо изучить то, о чем пишешь", – вот он – ключик от маленькой таинственной двери в стене, именуемой "литературой". А изучать жизнь Хемингуэй умел, жадно прислушиваясь ко всему, что происходило и в нем самом, и рядом с ним. В Африке он услышал поразительную историю о том, как альпинист Рейш, поднявшись на снежную шапку вулкана Килиманджаро, обнаружил во льдах труп леопарда. Это стало искоркой, от которой вспыхнул костер вдохновения. А в его пламени высветился рассказ "Снега Килиманджаро" с философским эпиграфом:
"Почти у самой вершины западного пика лежит иссохший мерзлый труп леопарда. Что понадобилось леопарду на такой высоте, никто объяснить не может".
Что позвало любящего тепло леопарда в снега Килиманджаро?
А что заинтересовало поморника на Южном полюсе? Этот вопрос возник, когда тушку морской птицы нашли в Антарктиде в полутора тысячах километров от гнездовий…
Наверное, для того, чтобы ответить на многие вопросы, неподвластные даже ученым-специалистам, Хемингуэй настойчиво и страстно открывал для себя Африку. И это освоение было необыкновенно плодотворным и дало новый импульс его творчеству. А охота? Ну что ж – она была только фактом биографии. Она не стала самоцелью. Откройте сегодня "Снега Килиманджаро" и "Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера" – и вы убедитесь в этом. А кроме этих этапных даже для Хемингуэя произведений черный континент подарил ему сюжеты для "Зеленых холмов Африки" и статей, в которых по-хемингуэевски остро и злободневно он поставил проблему охраны заповедной природы и ее животного мира, выступил против бесцельного уничтожения сокровищ фауны. Эти темы особенно полно прозвучали в напечатанном в июньском номере журнала "Эсквайр" за 1934 год очерке "Стрельба из машины – это не спорт".
Когда вы приближаетесь ко льву на машине, "он вас не видит. Его глаза различают только контуры и общий вид предметов, и стрелять в льва из машины незаконно – этот предмет просто ничего не значит для него. Более того, машина может показаться ему миролюбивым предметом, так как ее часто используют для съемок льва, привязав к буферу убитую зебру в качестве приманки. Для человека стрелять в льва, укрывшись в машине, когда лев даже не видит, кто преследует его, – не только незаконный, но и трусливый способ уничтожения одного из прекраснейших и замечательнейших животных".
Единственный способ убить льва, используя машину, который может быть приравнен к настоящему спорту, Хемингуэй пояснял так: "вы спешились, машина ушла, охота на льва становится обычной. Если вам не удастся с первого выстрела уложить льва, он уйдет в донгу, и тогда вам придется отправиться за ним. Вначале у вас есть почти все шансы на успех, если вы умеете стрелять и знаете, куда стрелять, – при условии, что первый выстрел вы сделаете не в движущегося льва. Но если вы раните льва и он уйдет в чащу, готов держать пари, что лев вас искалечит, когда вы пойдете искать его. Раненый лев в состоянии покрыть расстояние в сто ярдов за такое время, что вы не успеете сделать и двух выстрелов, как он окажется на вас.
– Был у меня когда-то один друг, англичанин-аристократ, – вспоминал Хемингуэй, – который мечтал убить льва стрелой из лука. Один за другим Белые Охотники отказывались участвовать в такой авантюре, и наконец один швед согласился пойти с ним. Этот мой приятель был из тех англичан, что берут с собой на сафари складной бар. Швед, очень опытный охотник, предупредил его, что лук и стрелы – весьма неэффективное оружие. Но англичанин настаивал, и швед снабдил его необходимой информацией и указаниями: лев способен за четыре секунды преодолевать расстояние в сотню ярдов, различает только силуэты, стрелять в него надо с пятидесяти ярдов и тому подобное. Наконец они настигли льва, приготовились, англичанин натянул тетиву лука, выстрелил и с расстояния пятьдесят ярдов попал зверю в грудную клетку. Лев в одно мгновение перекусил стрелу и буквально вырвал зубами зад одного из проводников-туземцев, после чего швед застрелил животное. Англичанин был потрясен. Он подошел к растерзанному туземцу и поверженному льву, которые лежали рядом бок о бок. "Ну что ж, – сказал швед, – теперь, ваша светлость, вы можете убрать свой лук и стрелы". На что англичанин ответил: "Да, пожалуй, вы правы".