4.
Дверь кабинета бесшумно растворилась. Вошел Плетнев.
- Вот работнички, - с веселой злостью проговорил он от порога. - Только и делов, что сводки составлять, так и те никогда не сделают вовремя. Там прочерк, тут под вопросом, здесь не выяснено. Делопуты.
- Это ты райзо костеришь? - насмешливо спросил Рыбаков.
- Его.
- Молодец. Бей еще крепче, только не забывай, что райзо - ведущий отдел твоего исполкома. Помнишь, как деды говаривали: "Сама себя раба бьет, коли нечисто жнет".
- А! - Плетнев безнадежно махнул рукой и, подсев к столу, протянул Рыбакову испещренный цифрами лист.
Лицо у Плетнева обыкновенное, ничем не примечательное. Вот только брови диковинные. Неправдоподобно лохматые и большие, будто приклеенные. Когда он хмурится, брови так нависают над глазницами, что и глаз совсем не видно. Но сейчас лицо Плетнева было неподвижно. На нем застыло выражение глубокой усталости. Полуприкрыв глаза, Плетнев расслабил мышцы тела и отдыхал, искоса наблюдая за Рыбаковым. И стоило тому сказать свое излюбленное "так", как лицо Плетнева мгновенно ожило.
- Еще в тридцати колхозах не проверили семена на кондицию, - рассерженно проговорил он. - Сегодня битый час воспитывал наш земотдел. Тюлень тюленем, а ведь на фронте минометной ротой командовал.
- Именно командовал. - Василий Иванович прищелкнул языком, покачал головой. - Командовать и руководить - совсем не одно и то же. Руководителя должны не только бояться и слушаться, но и уважать, верить ему. А добиться этого чертовски трудно. Заставить уважать себя нельзя. Ни силой, ни лаской. - Прикурил от лампы, затянулся. - Вообще мы слишком много заставляем, - последнее слово он выговорил с нажимом. - Сейчас, конечно, без этого не обойтись: война. Но потом…
- Многое придется менять, - подхватил Плетнев. - Пожалуй, и нас самих. Кто износится, кто испортится… Не зря же говорят: "Новое время - новые песни".
- Пускай меняются ведущие, лишь бы цель оставалась неизменной.
Помолчали, думая, видимо, об одном и том же.
- По домам? - спросил Василий Иванович.
- Давно пора. Половина четвертого.
Из райкома вышли вместе. Не спеша шагали рядом по тихой, заснеженной улице. Под бурками Плетнева притоптанный снежок тонко повизгивал, под валенками Рыбакова хрустел.
Шли молча. После многочасового сидения в душном, прокуренном кабинете, после речей, споров, телефонных звонков, от которых гудело в голове, приятно было пройтись по морозцу, послушать, как поет под ногами снежок, и помолчать, наслаждаясь тишиной. Глубоко, насколько хватало сил, Рыбаков вдыхал студеный воздух и медленно выдыхал его, чувствуя, как с каждым вздохом все легче и светлее становится на душе.
Как хлеб, нужна человеку тишина. В ней быстрей и легче растворяются боль и обида, рубцуются душевные раны. Она успокаивает, убаюкивает. Рыбаков еще с фронта научился ценить и беречь редкие минуты тишины. И сейчас, простившись с Плетневым, Василий Иванович не поспешил домой. Остановился у калитки и долго стоял, упиваясь белой искристой зимней ночью. Отступая, тускнели неприятности прожитого дня. Дышалось легко и думалось легко. Просто решались казавшиеся неразрешимыми задачи, шутя развязывались самые запутанные узлы. Тело стряхивало усталость, обретая былую силу и упругость. И если бы не время… Оно оленьими скачками неслось к рассвету, который незримо надвигался с востока. Скоро наступит новый день. Он принесет с собой новые заботы и хлопоты, волнения и тревоги. Надо хоть чуть поспать, подкопить жизненных сил.
Василий Иванович толкнул ногой калитку и зашагал к крыльцу.
Как всегда, Варя с лампой в руках встретила его у порога.
- Что так поздно? - сладко зевая, спросила она.
- Засиделись.
- Мало вам дня. Иди ужинай.
- Какой там ужин. Скоро рассвет. Заодно уж позавтракаю и поужинаю. Давай спать.
Варя пожала плечами и направилась в комнату.
- Как Юрка? - спросил Василий Иванович, раздеваясь.
- Все тебя ждал, - она улыбнулась, приглушила голос. - Жаловаться на меня хотел.
- Что случилось?
- Его класс над колхозным молодняком шефствует. Вот он и повадился на ферму. Поест, книги под лавку, а сам к телятам. За неделю весь изорвался. Вчера вилами ногу поранил. Я сегодня не пустила его, а он…
Василий Иванович не слушал дальше.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1.
В "Новую жизнь" Синельников приехал не один. В пути он повстречался с Борисом Лазаревым и уговорил приятеля сопровождать его, помочь в трудном случае.
Они приехали поздней ночью. Райкомовский Каурка окончательно выбился из сил, когда лес, наконец, расступился и перед окоченевшими путниками возникли потонувшие в снегу избы.
В деревне не светилось ни одно окно. Друзья с полчаса молотили кулаками рамы и дверь правления колхоза. На крыльце показался маленький старикашка в накинутом на плечи тулупе.
- Вы что, ошалели? - напустился он на приезжих. - Кто такие? Отколь и по какому делу?
- Хватит, батя, допрашивать! - Борька бесцеремонно отстранил старика и прошел в контору. Степан последовал за другом.
В углу холодной неопрятной комнаты чадил фонарь без стекла. Черные тени метались по бревенчатым стенам. Покатый к порогу пол ходуном ходил под ногами.
- Мы уполномоченные из райкома партии, - представился Степан деду и тут же поинтересовался. - Ждали нас?
- Не больно чтоб уж ждали. Не дорогие гости, значит. Новожилова-то с вечера посидела немного. Может, вас к ей проводить? Баба молодая, вдовая…
- Будет, дед, - перебил старика Борька. - Люди перемерзли с дороги, а ты им баланду травишь. Отведи-ка на конюшню нашего рысака да покажи, где дрова, мы печь расшуруем. Добро?
Старик обиженно шмыгнул носом, сердито подтянул сползавшие домотканые штаны, запахнул тулуп и, проворчав: "Дрова - в поленнице", ушел.
Когда он вернулся, друзья сидели у раскаленной печурки, сонно клевали носами и нехотя курили.
- Пристроил рысака? - поинтересовался Борька.
Дед сердито оторвал сосульку от усов, шлепнул о пол.
- Не беспокойся. Никто на такую тварь не позарится.
- Закуривай, отец, - примирительно-ласково сказал Степан, подавая старику кисет.
Сухими трясущимися пальцами дед долго свертывал "козью ножку", старательно набивал ее табаком.
- Где ночевать будете? - полюбопытствовал он.
- Мы где стоим, там и спим, - отмахнулся Борька.
Через несколько минут сомлевшие от тепла приятели растянулись на широких деревянных лавках и мгновенно уснули.
На рассвете Степан проснулся, отлежав левую руку. Хотел разогнуть ее и не мог: онемели мышцы. Степан сел, потер бесчувственную руку, поморщился.
В комнате густой полумрак. Красноватый язычок пламени еле высовывался из фонарной горелки. Степан подошел к фонарю, выкрутил фитиль, посмотрел на стенные ходики - половина седьмого. Сладко потянулся, зевнул, покосился на скамью, с которой только что поднялся. Закрыл глаза, постоял, сонно склонив голову. Потом резко вскинул ее, тряхнул копной жестких волос.
- Вставай, Борька. Пойдем на ферму.
Лазарев рывком скинул ноги на пол, встал. Пробежал пальцами по пуговицам бушлата, проверяя, все ли они застегнуты. Засунул пустой рукав в боковой карман, хрипло спросил:
- Уже?
- Пора.
- Добро.
Убогий, запущенный вид фермы поразил Степана. Многие постройки были без крыш: солому скормили скоту. Жерди стропил походили на ребра скелетов чудовищных животных. Бревенчатый забор круто покосился и держался только на подпорках. Несколько звеньев забора были разобраны, вероятно, на топливо.
В коровнике темно и холодно. Под ногами - кочки замерзшего навоза. Когда глаза Степана привыкли к мраку, он увидел такое, от чего дух захватило и непроизвольно сжались кулаки.
В стойлах, расположенных по обе стороны прохода, неподвижно стояли заморенные коровы. Из-под кожи, обляпанной навозом и грязью, выпирали острые углы кострецов, выпячивались ребра, явственно проступали наружу позвонки. Казавшиеся непомерно большими головы безжизненно опущены. Слезящиеся глаза полузакрыты. Животные не жевали жвачку, никак не реагировали на подходивших к ним людей. Совсем ослабевшие коровы были привязаны веревками к балкам.
Потрясенный, Степан выскочил из коровника. Раскрытым ртом жадно глотнул морозного воздуха, расстегнул верхнюю пуговицу фуфайки.
Его окружили работницы фермы. Они смущенно переминались с ноги на ногу, отводили в сторону глаза.
- Кто заведующий? - резко спросил Степан.
- Я. - К нему шагнула высокая худая женщина.
Рядом с ней встала другая. Она была по плечо заведующей. Молодая, с мелкими правильными чертами обветренного лица. Поправив пуховый платок на голове, она сказала.
- Я Новожилова. Здешний парторг.
Степан помолчал, посверлил злым взглядом растерянных женщин.
- Где председатель?
- Кто его знает. - Новожилова обиженно заморгала короткими ресницами. - Целую неделю бражничает в соседнем районе. Там у него сродственники.
- В каком селе, знаете? - вмешался Борька.
- Кабы знали - давно б за ним спосылали.
- Так, - по-рыбаковски сквозь зубы отрубил Степан. - Собери в правление всех коммунистов, комсомольцев и актив. - Опустил голову и зашагал прочь от фермы.
Новожилова пошла рядом. Борька позади.
Все долго молчали. Степан сердито косился на широко шагавшую Новожилову. Вспомнились слова сторожа: "Баба молодая и вдовая". "Убили, наверное, мужа", - подумал он и сдержанно спросил:
- Солому с крыш скормили?
- Все скормили. И солому, и веники.
- Чего ж летом-то думали? Как зимовать собирались?
- Было у нас сено. Бывший председатель перед уходом в армию размотал. Продал и пропил. Сам ушел на фронт, а нас бедовать оставил.
- Надо этого паразита отозвать из армии и судить как предателя, - подал голос Лазарев.
- Некого судить. Похоронную по нему получили.
И снова долго молчали. Но теперь Степан уже не косился на Новожилову. Шел рядом с ней, подстроившись в ногу. У правленческого крыльца остановился, вполголоса спросил:
- Что будем делать?
- Не знаю, - скорбно выдохнула она. - Кабы знали, не обращались бы в райком.
Часам к десяти утра в правлении негде было повернуться. Собрались почти все колхозники. Старики и трое мужиков средних лет, то ли уже отвоевавшиеся, то ли белобилетники, дымили самокрутками.
Синельников, Новожилова и Лазарев уселись за стол, и сразу стихли голоса. Десятки настороженных глаз уставились на приезжих.
Новожилова поднялась. Глядя поверх голов, сказала:
- Чего у нас на ферме делается, сами знаете. Говорить об этом не буду. Почему так получилось, тоже знаете. Теперь надо думать, как спасать скот. Если до завтрева не достанем кормов - начнется падеж. Помощи ждать неоткуда. В соседних колхозах не разживешься: сами еле концы с концами сводят. А у нас только коров сто двадцать, да сколько молодняку, да кони. Вот и давайте решать.
Но охотников "решать" не оказалось. Все понуро молчали, пряча глаза. Напрасно Синельников с Новожиловой призывали собравшихся высказаться, поделиться мнениями, внести конкретные предложения - люди молчали.
Тогда взорвался Борис. Вскочил и, размахивая рукой, закричал:
- Молчите? Казанскими сиротами прикинулись? А где вы были, когда председатель пропивал сено? Тоже молчали? Колхозное - не ваше? Отцы наши, братья, мужья воюют, кровь и жизнь не жалеют, а мы… Это же… Это предательство, за такие дела…
Степан так дернул Бориса за полу бушлата, что парень от неожиданности плюхнулся на скамейку. Несколько мгновений молчал, ошалело глядя на необычно сурового приятеля. По лицу Степана пробежала какая-то тень, и он, повернувшись к людям, сказал с глухой болью:
- Не можем мы допустить, чтобы погибло народное добро. Это же удар в спину Красной Армии. Надо найти выход. Понимаете? Надо. И я прошу… от имени райкома, от имени всей нашей партии прошу вас, товарищи, помогите. Давайте сообща искать, вместе думать. Только не сидеть сложа руки. И мы найдем, обязательно найдем…
- Верно, паря, - сразу откликнулся рыжебородый мужик в армейском дубленом полушубке и серой солдатской шапке. - Выход завсегда можно изыскать из любого положения. Вот, к примеру, попала зимой сорок первого наша рота в окружение…
- Ну, Плесовских опять завел канитель про свою роту… - послышался чей-то насмешливый голос.
- Рота тут ни при чем, - огрызнулся рыжебородый. - Это к слову. И опять же для разгону. А выход из нашего положения тоже есть. Можно, к примеру, камыш покосить. Вона сколь его на озере. Я председателю уже говорил, а он только рукой отмахнулся - не пойдет, мол, никто. Понятно, сухой камыш - не велико лакомство, но, ежели его порубить помельче да запарить, сойдет.
- Это верно.
- Камышу у нас вдосталь.
- Коси не перекосишь.
- Сейчас отощавших коров камышом не поднимешь, - проговорила заведующая фермой. - Их надо допрежь на хорошем сене подержать. Да и кони не станут камыш есть. Надо разжиться сеном.
- Надо. Это правильно, а где его взять?
- Может быть, у колхозников попросить. Взаймы, конечно, до лета. Скот-то общественный. Не частная собственность. Народная. - Борька встал. Машинально заправил в карман бушлата выбившийся пустой рукав. Ища подходящих слов, ткнул воздух кулаком целой руки. - Неужели своему колхозу воз сена в долг не поверят?
- Пошто не поверят, - откликнулась Новожилова. - Поверят, да только нет его, сена-то. Колхозники сами с Нового года коров соломой да камышом прикармливают. Вот у единоличников есть.
- Чего и не быть, - выкрикнул кто-то. - Все лето по колкам да лесам шныряют. Там клок, тут прокос…
- Весной нам это сенцо по мешку продают, - подал голос рыжебородый. - Прямо по пословице получается: кому война, а кому мать родна…
- Постойте, товарищи. - Степан растерянно улыбнулся. - Что-то я никак не пойму. О каких единоличниках вы говорите? Разве у вас в селе есть единоличники?
Все засмеялись. Потом, перебивая друг друга, рассказали приезжим, что в деревне живут и здравствуют десять семей единоличников.
Лицо Степана просветлело.
Объявив собрание прерванным до вечера, он сказал рыжебородому:
- Идите на конюшню. Запрягайте в дровни шесть-семь лошадей - и сюда. Поедем занимать сено у единоличников и у колхозников. У кого есть - у того и займем. А сейчас создадим комиссию.
2.
Первым из правления выскочил невысокий, коренастый мужик в черном полушубке с коротенькой потухшей трубкой во рту - колхозный кузнец Клопов. Он пугливо оглянулся по сторонам и, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать, торопливо зашагал к своему дому. Войдя в калитку, дал волю накопившемуся нетерпению - рысцой пересек двор, влетел в избу, крикнул с порога:
- Ульяна! Улька!
Из дверей горницы выглянуло молодое заспанное лицо.
- Чего тебе? - недовольно спросила женщина, подавляя зевоту.
- Быстренько одевайся. Я за стайкой буду. Бери вилы и ко мне.
- Что случилось? Скажи хоть толком.
- Некогда лясы разводить. Собирайся живо. - И ушел, хлопнув дверью.
"Вечно с причудами, - сердито подумала Ульяна, глядя на дверь, за которой скрылся свекор, - чего взбуровился? Наскипидарили его, что ли?"
Она не спеша оделась, замотала голову полушалком и вышла во двор. Старика там не было. Ульяна просеменила за сарай и увидела свекра. Он стоял на огромном стогу и скидывал с него сено.
- Что это вы, папаня? - Ульяна в изумлении подняла брови.
- Не разговаривай, - прикрикнул свекор, - айда сюда, скидывай сено, да попроворнее, а я его на сеновал таскать буду. Там у нас пусто, места хватит.
Старик легко спрыгнул со стога. Поддел вилами огромную охапку сена, крякнул, вскинул навильник над головой и проворно понес его к большому бревенчатому сараю, на котором находился сеновал.
Скоро от огромного стога осталась куча - воза полтора-два.
- Хватит, - скомандовал старик снохе. - Слезовай.
Они подобрали раструшенное по снегу сено, подгребли его к куче.
Старик вытер ладонью потный лоб. Сунул в рот мундштук коротенькой, насквозь прокуренной трубочки.
- Какая блоха вас укусила? - Ульяна обнажила в улыбке мелкие ровные зубы.
- Комиссия из района приехала. Сейчас по селу пойдут. Будут сено отымать у кого есть. Поняла? У нас корова, бычок да девять овец, а сена всего ничего осталось. - Он показал на остатки стога и довольно засмеялся.
- Если они не дураки, могут и на сеновал заглянуть.
- Сарай я замкну. Ключ у меня. Я сейчас уйду к куму. Ломать замок не посмеют, да и подозрения у них быть не может. Они с улицы через заборы будут заглядывать. У кого стог большой на огороде, к тому и подвернут. Ты тоже уходи куда-нибудь. Избу замкни. Ни хозяев, ни сена. Так-то лучше.
- Дипломат вы, папаня.
- Нужда заставит - и дипломатом сделаешься, - довольно улыбнулся Клопов, пыхнув коротенькой трубочкой.