Лицо Василия Ивановича стало хмурым. Углы губ опустились. Возле них и на лбу четко обозначились глубокие морщинки. Он, старел на глазах. Раз - и вот уже пробежали от глаз к вискам тонкие лучики морщинок. Два - и потухли, стали холодными глаза. Три - и подернулись серым пеплом щеки. Степан больше не мог смотреть на Рыбакова. Опустив в пол глаза, с трудом высказал то, что знал и думал о Теплякове.
- Строго судишь. Строго, но несправедливо. Тепляков - безотказный работник. Настоящий солдат. И дело знает. А то, что бабник, так это сплетни. Язык у него блудлив. Это верно. А руки - нет. Но мы и этот грех ему не прощаем, не списываем на войну. И если он в конце концов не поймет… А сколько вокруг настоящих большевиков. Без сучка и задоринки. Много ведь, а?
Видимо, этот вопрос глубоко волновал Рыбакова. Он и задал-то его не столько собеседнику, сколько самому себе, и тут же поспешил с ответом:
- Посмотри. Плетнев, Федотова, Звонарева, Пинчук. Да мало ли их. А комсомол? - Лицо его вновь ожило, помолодело, а голос зазвучал по-прежнему твердо и уверенно…
Тулуп был жесткий, колючий, неприятно пахнул овчиной. Степан долго ворочался, прежде чем нашел удобное положение. Расслабив мышцы тела, он еле уловимым движением высвободил кисть руки из-под обшлага гимнастерки. Скользнул взглядом по запястью, огорченно хмыкнул. Опять забыл. Прошли целые сутки, а он все не привыкнет, что остался без часов.
Часы подарил отец летом сорок первого, в день окончания десятилетки. Они были старенькие, мозеровские, купленные на толкучке. Это были первые часы в жизни Степана. К тому же подарок отца.
А вчера мать отдала его часы знакомому казаху за пуд затхлой, с чем-то смешанной муки. Проводив казаха, мать горько заплакала. Но иного выхода не было. Они уже проели все, что представляло хоть какую-то ценность. Жители райцентра получали по карточкам только хлеб. Служащий - 400 граммов в день, иждивенец - 200. Синельниковым на четверых причитался один килограмм сырого суррогатного хлеба. Но и его удавалось получать далеко не каждый день. Младшие же, брат и сестренка, не хотели считаться с этим и требовали хлеба. Любимица отца трехлетняя Олечка все время просила "пилоска с калтоской".
"Вот тебе и "пилоски с калтоской", - мысленно передразнил Степан сестренку и тут же уснул, не успев погасить грустной улыбки.
5.
Степан проснулся от толчка в плечо. Еле разлепил веки… Прямо над собой увидел бледное лицо Рыбакова. Степан спросонья не разглядел жалостливого выражения рыбаковских глаз. А тот, увидев, что парень проснулся, выпрямился, отошел к столу.
- Вставай. Сейчас Сазонов придет. Пойдем на фермы.
Степан вскочил на ноги. Одернул гимнастерку, подпоясался. Примял ладонью волосы, сонно поморгал красными, припухшими веками, зевнул и пошел в угол, где стояло ведро с водой.
В сенях послышался топот ног, голоса. Вошел Сазонов вместе со счетоводом - горбатым длинноносым мужиком в добротном белом полушубке. Поздоровались. Счетовод сразу присел к столу и через минуту защелкал счетами.
- Давай подсчитывай, а мы на фермы, - сказал ему Трофим Максимович. Повернулся к Рыбакову: - Пошли?
- Пошли.
На улице распогодило. Ветер стих. В темном небе висели неяркие звезды. В опушенных инеем ветвях раскидистого тополя запуталась бледная горбушка полумесяца.
За ночь ветер намел на дорогу большие снежные барханы. В глубокой тишине отчетливо слышалось тяжелое дыхание Трофима Максимовича, пробивавшего тропу. Шли гуськом, след в след. В одну минуту мороз побелил ресницы и брови, нарумянил щеки.
Деревня еще спала. Лишь кое-где сквозь замысловато разрисованные стекла окон слабо пробивался желтый свет. Кругом - тишина. Ни людских голосов, ни собачьего лая, ни петушиного кукареканья. Только снег скрипит под валенками.
Вязкая, ледяная тишина. Жгучий мороз. Степану даже показалось, что он не только чувствует, но и видит холод. Эдакая необъятная глыбища прозрачного льда навалилась на землю, на дома и деревья, на людей. И все они кажутся вмерзшими в ледяную махину. Воображение парня так разыгралось, что ему стало чудиться, будто он задевает плечами за скользкие и твердые стенки прохода, пробитого в синеватой толще.
В коровнике был полумрак. Несколько фонарей еле освещали большое помещение, и от этого оно казалось еще больше. Животные громко пережевывали свою бесконечную жвачку, шумно вздыхали, настороженно кося влажными круглыми глазами на незнакомых людей. Рыбаков медленно двинулся по проходу. Цепким, оценивающим взглядом осматривал коров, совал руку в кормушки, переговаривался с доярками.
- Муж на войне?
- А где еще?
- Пишет?
- Слава богу, покуда живой.
- Раз до сих пор дожил - жив будет. Теперь мы наступаем. Задним ходом пошла гитлеровская машина. Скоро она совсем развалится и твой… как его?
- Родион.
- И твой Родион дойдет до Берлина.
- Скорей бы.
А Василий Иванович уже повернулся к другой доярке, молодой краснощекой девушке.
- Сколько вчера надоила на круг?
- По четыре литра.
- Не густо.
- Так у меня половина тяжелых. Скоро пополнение буду принимать.
- Телятник готов?
- Не совсем еще, - неуверенно проговорил Трофим Максимович. - Печку там надо перекладывать да перегородки побелить.
- Чего ждете?
- На неделе сделаем.
К ним подошла пожилая женщина. Смущенно теребя концы полушалка, тихо проговорила:
- Мне бы, Василий Иваныч, спросить вас хотелось…
- Спрашивай.
Пока она собиралась с духом, их окружили работницы фермы.
Поведя глазом по строгим лицам товарок, женщина сбивчиво заговорила:
- Парень мой, сынок, значит… - хрустнула пальцами, всхлипнула, - с первого дня воевал. Получила одно письмо, и все. А недавно прислали бумагу - "без вести пропал". Это что? Погиб он или в плен его забрали? - Схватилась рукой за грудь и не мигая уставилась на Рыбакова. И остальные стояли молча: ждали, что он ответит.
Василий Иванович положил руку на плечо женщины.
- Не горюй, мать. В начале войны у нас целые полки без вести пропадали. Воюет твой сын в какой-нибудь другой части, а может, в партизанском отряде бьет фашистов без пощады. Скоро и весточку подаст.
По лицу женщины текли слезы. Товарки вполголоса утешали ее, уговаривали…
Потом в маленькой комнатке - молоканке - собрались доярки, телятницы. Была тут и колхозный комсорг Вера Садовщикова. Она первой подошла к Степану, подала руку. Едва приметно улыбнулась и, ни слова не сказав, отошла к подружкам.
А ему вдруг стало жарко в нетопленой комнате. Он расстегнул верхние пуговицы фуфайки, сбил на затылок малахай. Вера заметила смущение парня и все время бросала на него короткие насмешливые взгляды.
Он натянуто улыбался и делал вид, что целиком поглощен разговором Рыбакова с доярками.
Василий Иванович с пристрастием расспрашивал о надоях, о кормах, о молодняке, тут же подсчитывал, прикидывал, советовался и сам советовал.
Когда разговор зашел о кормах, он напустился на доярок за то, что сено и солому расходовали без нормы.
- Где твои комсомольцы? - повернулся он к Степану. - Это их дело. Во всех решениях о контрольных постах пишете, а сами же корма разбазариваете. Кто здесь комсорг?
- Я. - Верины щеки густо покраснели.
- Так это ты? - хмурое лицо Рыбакова вдруг словно оттаяло. И хотя голос по-прежнему звучал осуждающе строго, женщины заулыбались, а в Вериных глазах вновь заплясали задорные искорки-смешинки. - Пляшешь и поешь ты куда как лихо, а такое дело проморгала.
- Поправим, Василий Иванович, - опустив глаза, проговорила Вера. - Сегодня же наладим весы, и контрольный пост будет.
- Поверим ей, Степан? - весело спросил Василий Иванович.
- Поверим, - живо откликнулся Синельников.
- Ну что ж, давай поверим, а через недельку проверим. Пошлешь кого-нибудь из райкомовцев, а может, сам выберешься…
- Лучше уж сам, - быстро сказала Вера.
- Вам виднее, - махнул рукой Рыбаков, и все дружно засмеялись.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1.
Семья вдруг раскололась, как сухой грецкий орех под молотком. С одного удара. И этот удар - Вадим угадывал - нанес отец. Вообще, с началом войны отец неузнаваемо изменился. От его былой властности и самоуверенности не осталось и следа. Даже голос сделался каким-то тусклым, монотонным. А совсем недавно этот голос был упругим и сочным, с широчайшим диапазоном…
В первые дни войны Вадим вместе с друзьями пропадал в военкомате сутками, норовя попасть на фронт. С отцом он виделся только по вечерам. Тот был необыкновенно хмур и неразговорчив. Допоздна просиживал за своим письменным столом, непрестанно дымя папиросой. Он то перебирал бумаги, то что-то писал, перечеркивал и снова писал. "Заявление в армию", - думал Вадим, глядя на пишущего отца, и недоумевал, отчего же тот так мрачен. Только однажды отец вернулся домой задолго до вечера - спокойный, довольный, улыбающийся. В ту же ночь они уехали из Москвы. Ни с кем не попрощавшись. И никто не провожал их на вокзал. Если бы Вадим знал о готовящемся отъезде, он убежал бы из дому и ушел с какой-нибудь воинской частью, их тогда в Москве было несметное количество.
На новом месте Вадим скоро обзавелся новыми друзьями. У всех ребят его возраста тогда была одна мечта - попасть на фронт. Десятиклассники Малышенской средней школы решили после окончания учебы сразу же поступить в артиллерийское училище. Вадим ненавидел фашистов, желал Красной Армии скорейшей победы и все же хотел, чтобы война чуть-чуть подзатянулась и ему довелось повоевать. Он усердно занимался военным делом, запоем читал книги о войне и гордился, что девчонки, прознав о его желании, стали звать его "Вадька-артиллерист".
С самого начала сознательной жизни Вадима мать была для него другом-сверстником, учителем и судьей. Где бы ни был Вадим, чем бы ни занимался, он всегда чувствовал - рядом мать. Стоило только захотеть - и можно дотронуться до ее маленькой, легкой руки, попросить у нее совета. "Делай, как знаешь, Вадик, - отвечала она. - Я бы на твоем месте поступила вот так. А ты смотри сам". Он всегда делал так, как бы поступила она, и всегда получалось хорошо и правильно.
У него никогда не было тайн от матери. Она знала все о его друзьях и недругах, о первой мальчишеской любви. Откровенные разговоры с матерью приносили Вадиму облегчение и успокоение.
И вдруг матери не стало. Она ушла неведомо куда. Не предупредив, не попрощавшись и не оставив никаких следов! И сразу мир поблек, потускнел.
Словно подменили Вадьку-артиллериста. Он стал угрюмым, неразговорчивым. Губы всегда плотно сжаты. Брови нахмурены. После уроков он не задерживался в школе, спешил домой. На его плечах лежало все домашнее хозяйство. Он мыл полы, варил немудрые обеды, ходил на базар и в магазин. И ждал. С болезненной настойчивостью ждал весточки от матери. Юноша был уверен, что не сегодня, так завтра мать вернется домой или позовет его к себе.
Всякий раз, заметив входящую во двор почтальоншу, Вадим бежал ей навстречу. Принимая газеты, не сдерживался, спрашивал: "А письма нет?" Мать не подавала о себе никаких вестей.
Вадим не знал, что одна весть о матери все-таки долетела до Малышенки. Но письмо это было адресовано лично Богдану Даниловичу и на райком партии.
Шамов долго, недоуменно вертел в руках серый конверт. Вскрыл его. Вынул лист бумаги и прочел:
"Уважаемый тов. Шамов Б. Д.
С глубокой скорбью сообщаем вам, что ваша жена Шамова Л. И. скоропостижно скончалась от паралича сердца".
Дальше сообщалось, где она похоронена, и следовали обычные фразы о том, что его горе разделяет весь коллектив эвакогоспиталя № 2261, в котором Шамова работала санитаркой. Под извещением - подпись главврача и госпитальная печать.
Богдан Данилович прочел письмо дважды. Потер лоб, глубоко вздохнул: "Ах, Луиза, Луиза. Прости меня". Но тут же подумал: "Почему письмо пришло на райком партии? Значит, там знали, чья она жена. Вот черт".
Поразмыслив о случившемся, он решил, что это к лучшему: по крайней мере, не узнает Вадим. Письмо спрятал в потайной угол сейфа, где хранились личные документы. Заперев сейф, облегченно вздохнул: теперь нечего бояться никаких "а вдруг"…
Шамов медленно прошелся по кабинету. Присел к столу. Машинально придвинул перекидной календарь. Скользнул взглядом по записям на листочке, остановился на слове "карт" и вспомнил, что дома нет ни одной картофелины. "Надо где-то раздобыть мешок картошки. Соль, картофель, мыло… - надоело все это".
Богдан Данилович позвонил домой. Телефон не отвечал. Шамов сердито кинул трубку. "Где его носит? - неприязненно подумал он о сыне. - Только ночевать домой приходит".
Вадим в это время сидел в пустой классной комнате и думал о матери. Куда делась она? Почему не пишет? А отец, кажется, вовсе не переживает. Ни разу и не помянул о маме. Затеял побелку, чтобы снять со стены мамин портрет, и куда-то засунул его… "Уехать бы куда-нибудь. Куда?"
Неожиданно пришла мысль: стоит ли кончать десятый класс? Тянуть еще целую четверть, потом сдавать никому не нужные экзамены. Можно и сейчас попроситься добровольцем. Шут с ним, с артиллерийским училищем. Он пойдет на фронт рядовым. Будет разведчиком или сапером, а еще лучше заряжающим в артиллерии. Не откажут же ему из-за того, что до восемнадцати лет не хватает двух месяцев. Сейчас на фронтах такие бои. Люди нужны позарез, и его возьмут. А после войны он доучится.
Вадим вырвал листок из тетради и принялся писать заявление в Наркомат обороны, старательно выводя каждую букву.
2.
В этот субботний вечер Богдан Данилович пришел домой раньше, чем всегда. Вадима дома не было.
- Совсем распустился, - ворчал Шамов, раздеваясь. - Мог бы полы подмести, да и обед приготовить. Только и дела, что за хлебом сбегать.
Богдан Данилович прошел в кухню. Затопил плиту. Поставил на нее кастрюлю с начищенной картошкой и чайник с водой. Заглянул в продуктовый шкафчик. Там, кроме сморщенной луковицы и вазочки с мелко наколотым сахаром, ничего не было.
Прежде Богдан Данилович никогда не вникал в домашнее хозяйство. Он отдавал жене зарплату, нимало не интересуясь, хватит ли ей этих денег на жизнь, да и Луиза никогда не давала повода к подобным раздумьям. Они всегда жили в достатке, питались хорошо, прилично одевались. Теперь Богдану Даниловичу приходилось ломать голову над разными житейскими мелочами. Они раздражали его. А выход был только один - заводить свое хозяйство: сажать огород, покупать скотину. Но для этого нужны руки - здоровые и сильные. Вадим не работник. В доме должна быть хозяйка. Ничего не поделаешь - жизнь есть жизнь…
Шамов взял веник и стал неумело подметать пол. В дверь постучали.
- Да, - крикнул он и выпрямился, не выпуская веника из рук.
Вошла Валя Кораблева. Поздоровалась, извинилась, подала пачку листов.
- Машинистка только что допечатала. Я занесла по пути.
- Спасибо, Валечка. Вы так внимательны и добры.
- Пустяки, - отмахнулась девушка.
- А я вот, видите, чем занят. - Шамов показал веник. - Холостяцкий образ жизни.
- Давайте я вам помогу, - предложила Валя.
- Ну что вы. Сегодня суббота, в клубе танцы, и вас, наверное, ждет поклонник.
- Какие сейчас поклонники, - с глубоким вздохом возразила она, снимая пальто.
Она была крупная, полная, но проворная. Все делала добротно и скоро. Вымыла полы, протерла мебель, прибрала разбросанные повсюду книги. И квартира сразу стала другой - праздничной и светлой.
Богдан Данилович искоса поглядывал на девушку. Он и раньше часто заглядывался на нее в райкоме. А сейчас его приятно удивила ее легкость и проворство. "Молодая, здоровая, - думал он, - любую гору свернет".
Закончив уборку, она собралась уходить.
- Нет-нет, - запротестовал он. - Сначала попьем чаю. Уж раз вы взялись помогать старику, так несите этот крест до конца. Садитесь.
Валя слабо отнекивалась. Он взял ее руку.
- Какие у вас мягкие, нежные руки. И такие умные. Золотые. - И он неожиданно поцеловал ей запястье. Девушка окончательно растерялась, не зная как себя вести.
А Богдан Данилович, сделав вид, что не замечает ее смущения, усадил к столу, подал чашку чая, пододвинул вазочку с мелко наколотыми кусочками сахара.
- Пейте, Валюша. Хоть это и не цейлонский чай, а душу согревает. С холодной душой человеку трудно живется. Он сам зябнет и других не греет…
Валя, обжигаясь, пила горячий чай. Богдан Данилович смотрел на нее и без умолку говорил. Голос его то поднимался до звенящего металлом тенора, то ниспадал до густых рокочущих басовых переливов.
- Жизнь, Валечка, очень сложна. В ней много противоречий, неожиданных поворотов и даже глухих тупиков. Да-да. Я не боюсь этого слова, хотя и являюсь страстным приверженцем материалистического миропонимания. Помню, однажды, когда я учился в Москве, в аспирантуре, был у меня один хороший приятель. Человек уже не молодой, примерно моих лет - умный, сдержанный, пожалуй, даже сухой. И вдруг - влюбился. Самым настоящим образом влюбился в юную, красивую девушку. Бывает же…
Не жалея красок, Шамов пространно поведал Вале о сложной и драматической любви своего приятеля.
Девушка слушала его, боясь шелохнуться. Он говорил необыкновенно красиво и интересно. А главное, он обращался к ней, как к равной.
То ли от того, что в комнате было жарко, то ли от горячего чая, кто знает, только Валины щеки разрумянились.
"Говорят, он сухарь, зазнайка, - думала она, - а он совсем другой. Просто он очень умный, образованный и обходительный. Он и в райкоме так же. Всех на вы. "Пожалуйста" да "спасибо". Не то что другие…"
- Война, Валечка, - говорил Шамов, - пробудила в людях не только чувство патриотизма, она оживила в человеке грубые, животные инстинкты. А ведь главное достоинство человека - это вовсе не умение жестоко и беспощадно драться. Высокоразвитая мысль, утонченные чувства - вот что подняло человека над всем живущим на планете. Человек одарен сложнейшим, тончайшим аппаратом мышления. Возьмите память. Тысячи фактов, дат, формул, имен хранятся в мозгу до первого требования. Стоит вам захотеть - и весь этот калейдоскоп мгновенно оживет, засветится, примет определенную форму и окраску, выстроится в желаемом порядке. Память - это высшее волшебство природы. А мышление…
Он встал, медленно прошелся по комнате. Взял с этажерки книгу.
- Вот послушайте, что пишет об этом Павлов.
Она слушала. Потом Шамов на память прочувствованно читал ей какие-то хорошие стихи. А когда Богдан Данилович умолк, она улыбнулась и, не скрывая восхищения, сказала:
- Как красиво вы говорите. Так бы и слушала вас…
- Это вы, Валюша, вдохновили меня. Вы такая нежная и отзывчивая. Рядом с вами нельзя быть сухим и равнодушным.
Он снова взял ее руку и, поглаживая, приглушенно заговорил: