"После съемок в "Стеклянном глазе", – рассказывает Вероника Полонская, – меня пригласил на бега муж Лили Юрьевны, Осип Максимович Брик. Там и произошло знакомство с Владимиром Владимировичем. Маяковский был в плаще, в низко нахлобученной шляпе, с палкой, которую он все время вертел. Большой, шумный… Я смущалась в его присутствии. Это было в мае 1929 года.
В тот же день мы встретились еще раз – у Валентина Петровича Катаева. А потом стали видеться все чаще, почти каждый день.
До этой встречи я не так много знала из его поэзии. Но, когда он сам стал читать мне свои стихи, я была потрясена. Читал он прекрасно, у него был настоящий актерский дар…
Человек он был со сложным, неровным характером, как всякая одаренная личность. Бывали резкие перепады настроений. Было нелегко, к тому же у нас была большая разница в возрасте: мне двадцать один год, ему тридцать шесть. Это вносило определенную ноту в наши отношения. Он относился ко мне как к очень молодому существу, боялся огорчить, скрывал свои неприятности. Многие стороны его жизни оставались для меня закрытыми. Все осложнялось еще и тем, что я была замужем, это мучило Владимира Владимировича. Он ревновал меня, в последнее время настаивал на разводе. Записался в писательский кооператив в проезде Художественного театра, куда мы должны были переехать вместе с ним…"
Тут следует заметить, что кооператив был нужен потому, что Полонская прекрасно понимала, что рядом с Лили Брик их жизнь с Маяковским не состоится: необходимо было разъехаться с Бриками.
Вернемся, однако, к воспоминаниям Полонской:
"Конечно, я отлично понимаю, что сама рядом с огромной фигурой Маяковского не представляю никакой ценности. Но ведь это легче всего установить с позиций настоящего. Тогда – весною 30-го года – существовали два человека, оба живые и оба с естественным самолюбием, со своими слабостями, недостатками…"
Если о Маяковском, то еще с какими!.. Но одно качество нельзя отнять у Маяковского: он был предельно честен, не желал и не умел лгать даже во благо своим отношениям. Достаточно привести в пример разговор Маяковского с Полонской по поводу стихов: "Норочка, – сказал Маяковский, – ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я хотел тебе написать стихи об этом, но я так много писал о любви – уже все сказалось…"
Однажды он прочитал строки:
Любит? не любит?
Я руки ломаю
и пальцы
разбрасываю разломавши.
Прочитал и сказал: "Это написано о Норкшище".
В своих воспоминаниях Полонская отмечает, что у Маяковского "всегда были крайности. Я не помню Маяковского ровным, спокойным: или он искрящийся, шумный, веселый, удивительно обаятельный, все время повторяющий отдельные строки стихов, поющий эти стихи на сочиненные им же своеобразные мотивы, – или мрачный и тогда молчащий подряд несколько часов. Раздражается по самым пустым поводам. Сразу делается трудным и злым".
О классике всегда интересно узнать любые подробности. Например, такие: "Был очень брезглив (боялся заразиться). Никогда не брался за перила, ручку двери открывал платком. Стаканы обычно рассматривал долго и протирал. Пиво из кружек придумал пить, взявшись за ручку кружки левой рукой. Уверял, что так никто не пьет и потому ничьи губы не прикасались к тому месту, которое подносит ко рту он. Был очень мнителен, боялся всякой простуды: при ничтожном повышении температуры ложился в постель…" (В. Полонская).
Вот такие штрихи. Еще эпизод:
"Маяковский привез мне несколько красных роз и сказал:
– Можете нюхать их без боязни, Норкочка, я нарочно долго выбирал и купил у самого здорового продавца.
Владимир Владимирович все время куда-то бегал, то покупал мне шоколад, то говорил:
– Норкочка, я сейчас вернусь, мне надо посмотреть, надежная ли морда у нашего паровоза, чтобы быть спокойным, что он нас благополучно довезет".
А сам он был беспокойным, и с ним было нелегко. "Однажды Брики были в Ленинграде, – вспоминает Полонская. – Я была у Владимира Владимировича в Гендриковом во время их отъезда, Яншина тоже не было в Москве, и Владимир Владимирович очень уговаривал меня остаться ночевать.
– А если завтра утром приедет Лиля Юрьевна? – спросила я. – Что она скажет, если увидит меня?
Владимир Владимирович ответил:
– Она скажет: "Живешь с Норочкой?.. Ну что ж, одобряю".
И я почувствовала, что ему в какой-то мере грустно то обстоятельство, что Лилия Юрьевна так равнодушно относится к этому факту…"
Не каждая женщина согласится на такое постоянное очное-заочное присутствие другой. И не просто другой, а самой главной в сердце поэта.
Полонская отмечает, что "Лиля Юрьевна относилась к Маяковскому очень хорошо, дружески, но требовательно и деспотично. Часто она придиралась к мелочам, нервничала, упрекала его в невнимательности… У меня создалось впечатление, что Лиля Юрьевна очень была вначале рада нашим отношениям, так как считала, что это отвлекает Владимира Владимировича от воспоминаний о Татьяне. Да и вообще мне казалось, что Лиля Юрьевна очень легко относилась к его романам и даже им как-то покровительствовала, как, например, в случае со мной – в первый период. Но если кто-нибудь начинал задевать его глубже, это беспокоило ее. Она навсегда хотела остаться для Маяковского единственной, неповторимой.
Когда после смерти Владимира Владимировича мы разговаривали с Лилей Юрьевной, у нее вырвалась фраза:
– Я никогда не прощу Володе двух вещей. Он приехал из-за границы и стал в обществе читать новые стихи, посвященные не мне, даже не предупредив меня. И второе – это как он при всех и при мне смотрел на вас, старался сидеть подле вас, прикоснуться к вам".
Нужно ли комментировать эти слова?..
Отношения Маяковского с Вероникой Полонской складывались тяжело, да и не могло быть иначе, ведь это был Маяковский со своим особым отношением к любви и к любимой женщине.
Заканчивался 1929 год. "Я совсем не помню, как мы встречали Новый год и вместе ли, – вспоминает Полонская. – Наши отношения принимали все более и более нервный характер. Часто он не мог владеть собою при посторонних, уводил меня объясняться. Если происходила какая-нибудь ссора, он должен был выяснить все немедленно. Был мрачен, молчалив, нетерпим.
Я была в это время беременна от него. Делала аборт, на меня это очень подействовало психически, так как я устала от лжи и двойной жизни, а тут меня навещал в больнице Яншин… Опять приходилось лгать. Было мучительно.
После операции, которая прошла не совсем благополучно, у меня появилась страшная апатия к жизни вообще и, главное, какое-то отвращение к физическим отношениям…"
Как реагировал Маяковский? Равнодушие Полонской приводило его в неистовство. "Он часто бывал настойчив, даже жесток. Стал нервно, подозрительно относиться буквально ко всему, раздражался и придирался по малейшим пустякам…"
В начале апреля 1930 года, как свидетельствует Полонская, отношения с Маяковским "дошли до предела". 12 апреля состоялся еще один нервический, трудный разговор-выяснение.
"Владимир Владимирович сказал:
– Да, Нора, я упомянул вас в письме к правительству, так как считаю вас своей семьей. Вы не будете протестовать против этого?
Я ничего не поняла тогда, так как до этого он ничего не говорил мне о самоубийстве.
И на вопрос его о включении меня в семью ответила:
– Боже мой, Владимир Владимирович, я ничего не понимаю из того, о чем вы говорите! Упоминайте где хотите!.."
Потом была ссора. Примирение. Снова ссора… 14 апреля последний разговор. Волнительный и сумбурный. Последние слова Маяковского, когда Полонская направилась к выходу из его квартиры:
– Ты мне позвонишь?
– Да, да, – ответила Полонская.
"Я вышла, прошла несколько шагов до парадной двери. Раздался выстрел… Я вошла через мгновенье… Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки…"
Это произошло в 10 часов 15 минут.
XII
Самоубийство или убийство? Эта тема сейчас муссируется многими. Журналист Валентин Скорятин считает, то произошло убийство, что Маяковский одним из первых "подорвался на минном поле 30-х годов", его убрало ГПУ. Названы даже главные виновники – работники органов Яков Агранов, Лев Эльберт…
Другие исследователи Маяковского с этим не согласны и задают вопрос: "Зачем нужна эта неправда?" Но все сходятся на том, что многое в уходе Маяковского из жизни будет прояснено, когда откроют архивы КГБ.
Лили Брик считала, что это – самоубийство. Она всегда верила, что рано или поздно это произойдет. Полонская пишет в воспоминаниях, что "Маяковский рассказывал мне, что очень любил Лили Юрьевну. Два раза хотел стреляться из-за нее, один раз он выстрелил себе в сердце, но была осечка".
Мотив рокового конца часто звучит в ранних стихах Маяковского, например, во "Флейте-позвоночник" (1915):
Все чаще думаю -
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
И там же:
Все равно
я знаю,
я скоро сдохну.
Так что идея раннего ухода из мира жила в Маяковском давно. Другое дело, что к этой идее его могли сознательно подвести (те же "органы", к примеру), спровоцировать. Но что же послужило толчком?
Николай Крыщук перечисляет возможные причины: разочарование во всем, что воспевал? Просто минута слабости? Холодный прием в Рапе? Отвернувшиеся друзья – "ЛЕФовцы"? Брики, не вовремя уехавшие за границу? Замужество Татьяны Яковлевой? Отказ в парижской визе? Неуступчивость Полонской? Измотавший за многие недели грипп? Критика "Бани" и ползущий по пятам шепот: "исписался"? Севший голос?
И еще одна имелась причина: Маяковский панически боялся старости. Он, как истинный романтик, не понимал старости. Кстати говоря, романтики, как правило, и не доживают до нее.
Но так или иначе, уход свершился. И еще раз процитируем Крыщука: "…можно только дивиться изощренности, с которой судьба подкопила к концу игры все свои убийственные козыри".
Вам не нравится слово "игра"? Но ведь Маяковский всей своей жизнью доказал, что он был игроком. Его игра в революцию, в партию, в Ленина привела его к тупику.
Воспользуемся мемуарами художника Юрия Анненкова. Он встретился с Маяковским в Париже в 1927 году.
"При нашей первой встрече в кафе "Дом" он ответил мне на мои расспросы о московской жизни:
– Ты не можешь себе вообразить! Тебя не было там уже три года.
– Ну и что же?
– А то, что все изменилось! Пролетарии моторизованы. Москва кишит автомобилями, невозможно перейти через улицу!
Я понял. И спросил:
– Ну, а социалистический реализм?
Маяковский взглянул на меня, не ответив, и сказал:
– Что же мы выпьем? Отвратительно, что больше не делают абсента".
В последний раз Анненков встретил Маяковского в Ницце в 1929 году. Маяковский в казино проиграл все до последнего сантима и попросил у художника одолжить ему "тышу" франков. Анненков дал тысячу и еще сверх 200, и они зашли в трактирчик.
"Мы болтали, как всегда, понемногу обо всем и, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же, наконец, я вернусь в Москву? Я ответил, что я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом:
– А я – возвращаюсь… так как я уже перестал быть поэтом.
Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал, едва слышно:
– Теперь я… чиновник…
Служанка ресторана, напуганная рыданиями, подбежала:
– Что такое? Что происходит?
Маяковский обернулся к ней и, жестоко улыбнувшись, ответил по-русски:
– Ничего, ничего… я просто подавился косточкой". (Юрий Анненков. Дневник моих встреч).
Ну, что ж, за что боролся – на то и напоролся. Ведь он сам хотел, чтобы перо было приравнено к штыку,
с чугуном чтоб и с выделкой стали
о работе стихов от Политбюро
чтобы делал доклады Сталин.
Маяковский хотел быть главным певцом революции. Он общался, по замечанию Троцкого, с историей запанибрата, разговаривал с революцией на "ты". Чистил себя "под Лениным", "чтобы плыть в революцию дальше". Гордился, что "моя милиция меня бережет". Анна Андреевна Ахматова возмущалась: можно ли вообразить, чтобы Тютчев, к примеру, написал "Моя полиция меня бережет?"
Все, во что верил Маяковский – "атакующий класс", в "очень правильную советскую власть" и так далее, – все это оказалось большим мифом. Иллюзией, весьма далекой от суровой реальности жизни. В связи с этим итальянский профессор, священник Ордена иезуитов Эуджидио Гуидобальди, задает сакраментальный вопрос: не является ли Маяковский членом незримого "Клуба искупления иллюзий", где столько интеллектуалов (к примеру, Клаус Манн) покончили счеты с жизнью, убедившись в несостоятельности мечты? Далее итальянский профессор перечисляет три "иллюзии", за которые поэт чувствовал себя в ответе и которые разрушились одна за другой: первая "иллюзия" называется "революция духа" (но она не произошла), вторая "иллюзия" – "женский революционный образ" в лице Лили Брик (увы, рассыпался) и, наконец, третья "иллюзия" – "страна Любляндия". Земля, живущая по законам любви, оказалась царством ненависти и кровавых интриг ЧК.
Короче, еще одна, доведенная до интеллектуального блеска версия ухода Маяковского.
Но есть и простенькое, житейское объяснение.
Маяковский проиграл бой за читателя. В последние годы читательская аудитория отказывалась принимать стихи поэта, понимать его самого. Власти, которым он рьяно служил, отказали ему в визе в Париж. Что оставалось делать? Как жить дальше? Доживать дни с юной Полонской. Но Маяковский отчетливо понимал, что так жить, как он хотел, "чтоб не было любви-служанки замужеств, похоти, хлебов…" – не получится. И вдруг он ясно осознал, что
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова.
Это в стихах он употребил глагол в будущем времени: пройдет. А в действительности он ощутил физически и психологически: прошла…
И он спустил курок.
XIII
Велик Маяковский или не велик?
Как лирик, как трагик в своих ранних стихах – это очень большой поэт. Как певец режима – ничуть не лучше осмеянных им Безыменского и Жарова. Но это мое мнение. У каждого из нас есть "Мой Маяковский", как и "Мой Пушкин" (вариант Цветаевой).
Прислушаемся к оценкам авторитетов. Восторженных не привожу (этих "сияний" было более чем достаточно). Разве что философа и писателя Александра Зиновьева, который заявил о Маяковском, что он "не просто от Бога поэт, а бог-поэт. Один из самых великих за всю историю литературы. В России только Пушкина можно поставить рядом с ним".
Сказано почти по Сталину.
Небезынтересно узнать мнение эмигрантов первой волны, тем более что о них мы не знали долгие десятилетия, покуда висел "железный занавес".
В некрологе "О Маяковском" (1930) Владислав Ходасевич писал: "Он так же не был поэтом революции, как не был революционером в поэзии. Его истинный пафос – пафос погрома, то есть надругательства над всем, что слабо и беззащитно… Он пристал к Октябрю, потому что расслышал в нем рев погрома".
Михаил Осоргин. Из рецензии на книгу Маяковского "Два голоса" (Берлин, 1923): "…Блеска настоящей гениальности, не раз сверкнувшей в культурнейшем Андрее Белом и в некультурнейшем Сергее Есенине, – в Маяковском нет, но исключительная даровитость его вне всякого сомнения. Он высокий мастер кованого, дерзкого, нового стиха, бьющего по хилым головам и раздражающего тех, кому удары адресованы. Лирики Маяковский чужд; он поэт не только "борьбы", но и кровавой драки, поэт вызова, наглого удара, не попадающего мимо…"
И далее: "…Он не певец в стане воинов, а лишь бандурист на пирушке предводителей. Иными словами, он не народный поэт и шансов быть им не имеет; он даже не поэт данной опричнины – этот пост занят малодаровитым Демьяном Бедным. И нечего уже говорить, что даже по форме он не может быть поэтом "пролетариата и крестьянства". Вообще, Маяковский – для избранных: для чуждых политике любителей искусства и для чуждых искусству любителей политики… Скажем еще, что к "большой литературе" Маяковский, конечно, не принадлежит. Но в ряду малых – он на видном месте, и заслуженно…"
Марк Слоним, литературный критик, историк литературы, в "Портретах советских писателей" (Париж, 1933) в главе "Владимир Маяковский" отмечает, что, "сам того не замечая, Маяковский превратился в революционного куплетиста, у которого всегда на устах шутка и живой отклик на злобу дня. У французов такие куплетисты поют в кабачках и маленьких театрах: подмостками для Маяковского, вровень с его голосом и талантом, служила русская литература. Но куплеты остались куплетами, и их короткая жизнь кончается с вызвавшей их социальной случайностью или политической суетой… Революция с ее разрушением, с ее отрицанием старого, с дерзостью и безумием, была для него родной стихией. В ней и развернулся его темперамент, здесь-то вволю мог радоваться этот поэтический нигилист с мускулами циркового борца…"