Материалы Комитета показывают, что император считал тогда возможным только освобождение крестьян за выкуп и без земли. Землю они в дальнейшем получали бы в аренду, в обмен за определённые повинности. Важнейшим основанием освобождения крестьян - объявлял Николай Комитету свою позицию - должно быть "собственное желание помещиков на увольнение крестьян". Изложив свою точку зрения, император стал ждать итогов дискуссий в Комитете. Итогом стал Указ об обязанных крестьянах 1842 года. В нём сумма векторов политических мнений сложилась в идею о том, что крестьянин может получить и землю, и волю - но только исключительно с согласия его помещика и за обязанность выполнять определённые повинности. Киселёв назвал этот указ "предисловием или вступлением к чему-нибудь лучшему или обширнейшему впоследствии времени".
Подводя итоги работы Комитета, Николай начал со ставшей знаменитой фразы: "Нет сомнения, что крепостное право в нынешнем его у нас положении есть зло для всех ощутительное и очевидное; но прикасаться к оному теперь было бы злом, конечно, ещё более гибельным… Но если настоящее положение таково, что не может продолжаться, а решительные к прекращению оного меры, без общего потрясения, невозможны, то необходимо, по крайности, приуготовить средства для постепенного перехода к иному порядку вещей и, не устрашась пред всякою переменою, хладнокровно обсудить её пользу и последствия… Всё должно идти постепенно и не может и не должно быть сделано разом или вдруг".
Именно в 1842 году Николай почувствовал, насколько взаимосвязаны попытки реформирования общественного устройства страны. Как вспоминала Ольга Николаевна: "Папа непременно хотел облегчить участь солдат и дать крестьянам крепкие руки и свободный труд. Для этого он проектировал сбавить на 15 лет 25 лет солдатской службы, как это учредил Пётр Великий. Ему отвечали, что свободному солдату не место подле крестьянина ввиду того, что всё земледелие зиждется на системе барщины, которой солдат никогда не подчинится. Папй сказал Саше: "Я могу умереть со дня на день; я не хочу тебя обременять делом, которое так затруднительно и неразрешённо и к тому же тебе не по душе". Долго обсуждали этот вопрос, пока наконец не пришли к заключению, что нужно образовать нечто вроде прусского ландвера (подготовка военнослужащих запаса. - Д. О.). Однако ввиду наших аграрных условий это было преждевременным решением и привело к образованию пролетариата, до тех пор неизвестного в России. Никто не хотел брать ночным сторожем или на какую-нибудь другую работу людей, которые каждый момент могли быть призваны. Громадные расстояния в нашей стране, потеря времени, вызванная необходимыми формальностями, и многое другое сделали почти невозможным для этих отпущенных на свободу людей найти себе службу".
К середине 1840-х годов Николай всё ещё верил, что сможет "возбудить добрую волю помещиков", что Указ об обязанных крестьянах получит широкое распространение. В 1847 году, принимая в своём кабинете депутацию смоленского дворянства, он объявил: "Я говорю с вами, как первый дворянин в государстве; но крестьянин, находящийся ныне в крепостном состоянии, утвердившемся у нас почти не по праву, а обычаем чрез долгое время, не может считаться собственностью, а тем более вещью; следственно моё желание… чтобы дворянство помогло мне в этом деле, столь важном для развития благосостояния отечества нашего, постепенным переводом крестьян из крепостных в обязанные… ибо я убеждён, что такой переход должен предупредить крутой перелом". В общественных кругах передавали концовку речи Николая ещё более резкой: "Лучше нам отдать добровольно, нежели допустить, чтобы у нас отняли. Крепостное право причиною, что у нас нет торговли, промышленности".
Делегаты оказались крайне смущены таким заявлением и ответили как можно более дипломатично и обтекаемо: "Как поручение наше ограничивается только изъявлением верноподданнической признательности… то и не смеем учинить что-либо в предмете столь важном от своего лица собственно, а потому испрашиваем теперь Вашего высочайшего соизволения посоветоваться, по прибытии в губернию, с губернским предводителем".
Насколько дворянство было подвержено увещеваниям императора, понятно из скромных цифр: за всё время из тридцатимиллионной массы крепостных помещики отпустили менее двадцати пяти тысяч душ "обязанных крестьян". Ответ смоленского дворянства Николаю был верноподданническим и обтекаемым: "Дворянство… верное своему Государю, готово содействовать деятельно и усердно всеми зависящими от него средствами благотворным намерениям правительства… Если же никто из помещиков не воспользовался правом, предоставленным Указом <об обязанных крестьянах>, то на это существуют причины, от них не зависящие". Среди причин указывались "низкое нравственное и умственное состояние народа, не имеющего понятия о свободе в смысле гражданском, а понимающего его как вольность… народа, не признающего, что земля есть собственность помещиков… но убеждённого, что земля есть Божья; убеждения такие грозят гибелью государству". Дворянство считало, что предложенный императором перевод крестьян разрушит хозяйственные отношения, разорит и дворян, и самих крестьян.
Гораздо больше радости и оптимизма было в либеральных кругах. Виссарион Белинский сообщал обо всей истории со смоленским дворянством в Париж Петру Анненкову (а значит, ещё и эмигрантам Михаилу Бакунину и Александру Герцену) как главную политическую новость: "В правительстве нашем происходит большое движение по вопросу об уничтожении крепостного права. Г<осударь> и<мператор> вновь и с большею против прежнего энергиею изъявил свою решительную волю касательно этого великого вопроса. Разумеется, тем более решительной воли и искусства обнаружили окружающие его отцы отечества, чтобы отвлечь его волю от этого крайне неприятного им предмета. Искренно разделяет желание г<осударя> и<мператора> только один Киселёв" …
Анненков вспоминал, что именно тогда, в середине 1840-х годов, "крестьянский вопрос пытался впервые выйти у нас на свет из тайных пожеланий и секретного канцелярского его обсуждения: составлялись полуофициальные комитеты из благонамеренных лиц, считавшихся сторонниками эмансипации, принимались и поощрялись проекты лучшего разрешения вопроса, допускались, под покровительством министерства имуществ, экономические исследования, обнаружившие несостоятельность обязательного труда, и проч. Всё это движение, как известно, продержалось недолго, обессиленное сначала тайным противодействием потревоженных интересов, прикрывшихся знаменем консерватизма, а затем окончательно смолкшее под вихрем 1848 года, налетевшим на него с берегов Сены, который опустошал преимущественно у нас зачатки благих предначертаний".
Предложенные Николаем "инвентари", то есть "Правила для управления имениями по утвержденным для оных инвентарям", Киселёв начал аккурат но вводить в юго-западных губерниях Российской империи с мая 1847 года. Это был опыт государственного регулирования отношений между помещиками и крепостными для их возможного использования во всероссийском масштабе. "Правила" определяли количество земли, которую помещики должны были предоставлять крестьянам для работы, устанавливали размеры крестьянских повинностей…
Вмешался революционный 1848 год. Он, быть может, и не охладил интереса Николая к крестьянскому вопросу, но отодвинул его на второй план. Ведь вопрос этот оставался для императора подчинённым идее прочности государственной власти, стабильности империи, остающейся опорой порядка для всей Европы - тем более среди бури европейских революций 1848-1849 годов.
В личных разговорах император по-прежнему говорил, что не желал бы умереть, не завершив этого "великого начинания", но что для этого ему нужно хотя бы десять мирных лет. "Три раза начинал я это дело, - жаловался Николай Киселёву в 1854 году, - и три раза не мог продолжать, видно, это перст Божий". Сыну Александру он скажет в том же году: "Я не доживу до осуществления моей мечты; твоим делом будет её закончить". Министр Александр Егорович Тимашев, увековеченный Алексеем Константиновичем Толстым в "Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева", отвечая на вопрос: "Откуда явилась у императора Александра Второго мысль освободить крестьян?" - совершенно ясно объяснял: "Мысль эта унаследована от его державного родителя, который во всё время своего царствования имел постоянно в виду упразднение крепостного права. Император Николай своим светлым умом сознавал всю громадность этой реформы и потому считал необходимым соблюдение постепенности…" Примечателен также и тот факт, что второй сын императора Николая, Константин, едва став председательствующим Главного комитета по крестьянскому делу, немедленно отправился в Петропавловский собор - и "над могилою нашего бесценного Папй долго и усердно молился о ниспослании… сил свыше". Молитва "в этом святом месте", как он сам вспоминал, помогла ему собраться с силами. Это было в самый канун освобождения крестьянства, 10 октября 1860 года.
Глава четырнадцатая.
ДВОРЕЦ И КОТТЕДЖ
Жуковский удивлялся ещё в александровское царствование: насколько заметно менялось выражение лица Николая, тогда великого князя, когда он входил в покои супруги, на свою частную территорию. Там он переставал быть официальным лицом, и знаменитый николаевский огненный взгляд, - словно обжигающий подчинённых, - становился тёплым взглядом мужа и отца. "Когда за ним закрывались ворота нашего Летнего дворца, - вспоминала уже в 1830-е годы Ольга Николаевна, - все заботы государства и власти оставались позади, и он предавался только радостям семейной жизни. В то время это ещё было возможно, оттого что телеграф и железная дорога не перекрещивались с жизнью; почта из-за границы приходила только по средам и субботам, мы были ограждены от неожиданностей, которые в наше время так изнашивают нервы и характер".
На домашней половине Николай чаще всего носил любимый старый мундир без эполет, с протёршимися рукавами от работы за письменным столом. В холодные дни кутался в старую военную шинель, ею же укрывался, когда спал на походной кровати. При этом Николай был щепетильно чистоплотен и менял бельё всякий раз, когда переодевался. Единственная роскошь, которую император себе позволял, - шёлковые носки, к которым привык с детства.
Два Николая будто отражены в двух архитектурных шедеврах царствования.
Официальный Николай - это парадный Большой Кремлёвский дворец архитектора Константина Андреевича Тона, грандиозный символ российской государственности, величественное, хотя и несколько громоздкое сооружение. В нём властвует император, "Отец Царства, Глава народа, Хозяин России, Державный домовладелец" (все эпитеты - из газеты "Московские полицейские ведомости", вышедшей в дни освящения дворца).
"Хотите ли вы видеть Европейского императора? - вопрошал историк Михаил Петрович Погодин. - Идите в новый Дворец: залы Андреевская, Александровская, Георгиевская, Владимирская горят как жар! Тысячи и тысячи свеч разливают повсюду чудный свет. Везде золото, серебро, мрамор, шёлк. Какие столпы, какие карнизы, какие потолки, полы, какие украшения! Что за пространства, заключённые в стенах! Взор теряется в их бесконечностях! Богатство, великолепие, сияние, слава! Придворные в блестящих мундирах, высшие чины в лентах, звёздах и крестах, военные с эполетами, аксельбантами, в шарфах, дамы в тончайших тканях с длинными шлейфами… Церемониймейстеры бесконечно проходят и устраивают порядок: pas en avant, messeurs! Je vous prie de reculer un peuf Encore, encore! De Grace, Mesdames <…> Грановитая палата, оставленная в первоначальном своём виде, рядом с новыми залами, изображает разительно древнюю нашу историю сравнительно с новою. Это их прародительница. Под этими тяжёлыми сводами, в этих твёрдых, глубоко в земле, до материка проложенных основаниях, стоит древний русский престол, его же не двигнет никто, кроме Бога, пока святая милость его на нас пребывает". Восторг подхватывает митрополит Московский Филарет: "Любя жить общей со своим народом и царством жизнью… Государь благоволил, чтобы его дом был и царский и царственный, чтобы в нём ознаменовались Царь и Царство, чтобы это была скрижаль, или каменная книга, в которой можно читать величие настоящего и чтимую память прошедшего в назидание для будущего".
Освящение дворца, "златоверхое кремлёвское новоселье", свершилось в пасхальную ночь 1849 года. Многолюдный крестный ход шёл из зала в зал, в свете люстр в тысячи огней, в сиянии золота и эмали. Каждый зал и каждая комната окроплялись святой водой. "Это была одна из самых красивых, но и самых утомительных церемоний в моей жизни, - вспоминала Ольга Николаевна, - она длилась с полуночи до четырёх часов утра".
Созданный для коронаций и больших государственных праздников дворец сохранил своё высокое назначение и в советскую, и в постсоветскую эпоху. Здесь проводили партийные съезды, собирали Верховный совет, принимали Конституцию СССР и чествовали участников Парада Победы 1945 года. Сейчас это творение николаевской эпохи - парадная резиденция президента Российской Федерации.
Непросто выбрать самое показательное архитектурное сооружение царствования - на эту почетную роль могут претендовать и здание Главного штаба, и два Николаевских вокзала, петербургский и московский, и Александрийский столп в Петербурге, и храм Христа Спасителя в Москве, задуманный Александром I, одобренный Николаем I, построенный при Александре II и освящённый при Александре III…
Зато архитектурное отражение неофициального Николая - отца семейства - можно назвать совершенно определённо. Это романтический Петергофский коттедж, творение архитектора Адама Менеласа, "русского шотландца". И если нельзя заглянуть в душу Николая Павловича, то можно заглянуть в его Петергофский коттедж - и многое понять.
На уединённой окраине Петергофского парка, там, где когда-то императрица Анна Иоанновна стреляла подгоняемых егерями зверей прямо с террасы своего охотничьего "темпеля", Николай повелел в 1826 году "строить… сельский домик, или так называемый котичъ со всеми хозяйственными заведениями, с присоединением парка". Коттедж - то есть английский загородный дом - был построен в модном для того времени "готическом" стиле, с его романтическими представлениями о Средневековье как об эпохе рыцарей и прекрасных дам. Всё пронизано "готикой": стрельчатые окна, арки, остроконечные фронтоны, ажурные металлические орнаменты, а внутри - мебель, часы, даже канделябры и рисунки ширм. В окнах - цветное стекло в подражание средневековым витражам. Балконы и террасы - в зелени и цветах, на площадке перед коттеджем - померанцевые деревья, вокруг - цветники и беседки. "Вид от Коттеджа представляется действительно восхитительный: впереди роскошно раскинутый парк, а далее широко расстилающийся залив моря с пароходами и белеющими вдали парусами судов".