* * *
Течение дел кавказских, среднеазиатских, дальневосточных не переменило своего направления с воцарением Александра II. Разве что ускорилось. Свершения эпохи Великих реформ на окраинах империи (мир на Кавказе, продвижение в Среднюю Азию, установление границ с Китаем и оформление дальневосточных владений, возможно, и трагическое Польское восстание 1863 года) были результатом деятельности николаевских наместников и генерал-губернаторов, подобранных и поддержанных императором Николаем Павловичем. Император был сторонником принципа "двигаться не спеша, но уверенно", он верил, что царская династия обладает обеспеченным будущим, знал, что оставит трон Александру, у которого уже подрастают свои наследники, свои Николай и Александр. Это позволяло ему в критический момент "притормозить", "подморозить" Россию в горячие годы европейских революций. Вряд ли император предполагал, что последние годы его царствования получат название "мрачное семилетие"…
Глава шестнадцатая.
"ЖАНДАРМ ЕВРОПЫ"
Александр I оставил Николаю нечто вроде "внешнеполитического завещания". Его главной заботой была безопасность Европы, в том числе и России, как её составляющей. Перед своей последней поездкой на юг в 1825-м император наставлял преемника: "В Европе повсюду революционное настроение умов. Оно проникло в Россию, хотя и притаилось. Мы должны при помощи Божественного Провидения усугубить свою бдительность и своё рвение. Государи ответственны перед Богом за сохранение порядка и благоустройства среди своих подданных. Тебе, любезный брат, предстоит довершить важное дело, начатое мной основанием Священного союза царей".
Николай трепетно относился ко всему, что считал завещанием старшего брата, и выполнял заветы Александра с особым старанием. Но при этом его личные черты и взгляды не могли не придавать своеобразия российской внешней политике. Не обладая дипломатическим даром Александра, не умея так тонко, как старший брат, вести политическую игру на европейской шахматной доске, Николай делал упор на военный авторитет России в Европе. "Прямодушие и честность - вот характеристика нашей политики" - Николай отметил эту фразу на полях учебного курса, приготовленного для чтения наследнику, и приписал своей рукой: "и нашей истинной силы" (etnotre veritable force).
Прямота внешнеполитических заявлений Николая на фоне общепринятой сдержанности и утончённости европейского дипломатического языка не вызывала восторга Западной Европы. Об этом царя информировал особый внешнеполитический раздел, появившийся в ежегодных "нравственно-политических" отчётах Третьего отделения именно в 1830-е годы. Для его создания ведомство Бенкендорфа использовало зарубежную агентуру, анализировало европейскую прессу, "делало внимательные расспросы всем иностранцам, прибывающим в наши владения". Из этих источников сводилась и ложилась на стол Николая информация о недоброжелательстве к России даже в "родственной" Германии. Там сплелись и "предания старинной политики германских народов", и "зависть, внушаемая величием и силою нашей империи", и агитация против России "партии революционеров", которые "постоянно появляющимися в Англии, Франции и Германии пасквилями, изображая Россию самыми чёрными красками, гнусною клеветою стараются вселить к ней общую ненависть народов… Ненависть эта не может не ослабить нравственное влияние России в сношениях с другими державами".
Значительную роль в восприятии России, как восточной деспотии, прямо угрожающей свободе европейцев, сыграли тысячи и тысячи эмигрировавших в Европу участников Польского восстания 1830-1831 годов. Радикальный консерватизм Николая пришёлся на эпоху либерализации Европы (Июльская революция во Франции, перемена правления и парламентская реформа в Англии), для которой Россия с её приверженностью Венской системе международных отношений становилась символом "старого порядка". Это заметно повлияло на то, что "расправа над Польшей не была прощена Европой". В парижском особняке Ламбер князь Адам Чарторыйский, когда-то один из "молодых друзей" императора Александра I и российский министр иностранных дел, а потом председатель правительства восставших, создал "посольство несуществующего государства" и негаснущий очаг распространения неприязни к России. Это был один из центров польских эмигрантов, которые "возжигают искры восстания в Галиции и княжестве Познанском, покушаются умножить в Царстве Польском и Западных губерниях России идеи о новом мятеже и склонить в свою пользу умы значительнейших помещиков того края".
В ту эпоху Адам Мицкевич создаёт свой образ "Руси-тройки", подхваченный Александром Герценом и бытующий в литературе по сей день:
Кибитка несётся. Жандарм кулаком
Дубасит возницу. Возница кнутом
Стегает наотмашь солдат, свирепея.
Беги, или кони собьют ротозея…
Исследователь Мартин Малиа в конце XX века признал: "Вторая четверть девятнадцатого века стала веком по преимуществу очернительнои западной литературы о России. Именно тогда проявились те негативные стереотипы и суждения относительно России, которые сохранились и до наших дней".
Символом всей этой литературы стала книга романиста и публициста маркиза Астольфа де Кюстина "Россия в 1839 году". Как и многие западные и прозападные публицисты, Кюстин вроде бы целил в самодержавие, а попадал в Россию: "Прощение было бы опасным уроком для столь чёрствого в глубине души народа, как русский. Правитель опускается до уровня своих дикарей подданных; он так же бессердечен, как они, он смело превращает их в скотов, чтобы привязать к себе: народ и властитель состязаются в обмане, предрассудках и бесчеловечности. Отвратительное сочетание варварства и малодушия, обоюдная жестокость, взаимная ложь - всё это составляет жизнь чудовища, гниющего тела, в чьих жилах течёт не кровь, а яд - вот истинная сущность деспотизма".
Правительство было обеспокоено поисками достойного ответа на нашумевшую книгу-памфлет. В России она была немедленно запрещена (и благодаря этому стала одной из самых читаемых в свете в сезон 1843-1844 годов). Сам император Николай, некогда принимавший де Кюстина, благосклонно беседовавший с ним, придерживался особого мнения. Он заметил, познакомившись с книгой: "Вся вина лежит только на мне, ведь я покровительствовал этому негодяю". Официально же было решено "взирать на всё, что публикуется о России, с совершенным равнодушием… нимало не заботясь ни о каких толках и слухах", поскольку, как заметил в том же 1839 году граф Нессельроде, "русофобия пройдёт, как прошли другие безумства нашего века".
Мнения частных лиц казались Николаю не заслуживающими особого внимания. В 1835 году Николай наставлял наследника Александра: "Пренебрегай ругательствами и пасквилями, но бойся своей совести". Презрительное пренебрежение - вот позиция Николая по отношению и к международным, и к домашним говорунам. Характерен анекдот о пьяном мужике, буянившем в трактире. На попытку владельца урезонить его тем, что надо уважительно относиться к висящему на стене портрету государя императора, мужик ответил: "Плюю я на тебя и на портрет тоже!" Суд приговорил наглеца к жестокому наказанию, но Николай приговор не утвердил. Его резолюция была такой: "Вместо наказания сказать, что я на него тоже плюю".
Николай хотел показать, что он "тоже плюёт на Кюстина". Когда прусские родственники советовали: "Вам надо завести орган, предназначенный для того, чтобы опровергать ту клевету, которая, несмотря на цензуру, постоянно подымает голову", его ответ был: "Я никогда в жизни не унижусь до того, что начну спорить с журналистами". При этом император чётко определил свою позицию в этом вопросе: "Хотя я плачу презрением за все личности (то есть личные нападки. - Д. О.) ко мне партикулярных лиц, никогда не потерплю, чтобы в лице моём могли обижать Россию даром те, кои представляют правительство".
Но, даже не стремясь вступать в широкомасштабную "информационную войну" с европейским обществом, Николай готовился сразу к войне с революционной заразой. В 1833 году он поставил главную задачу политики России в Европе: "…строить оборонительную систему против революционных агитаций, направленных к низвержению всего социального порядка, основанного на положительном законе".
Главные опасения и позицию Николая выразил известный российский дипломат барон Бруннов в курсе лекций для наследника престола: "Оплот, образуемый Австрией и Пруссией, падёт. Борьба мнений, происходящая на берегах Рейна, перенесётся на наши собственные границы. Словом, Россия, как ив 1812 году, будет вынуждена снова схватиться с Францией; но борьба эта, можно смело сказать, будет опаснее, чем тогда. Придётся не сражаться с врагом в открытом бою, а обороняться от более страшного противника. Мы станем лицом к лицу с революционным духом, глухо подтачивающим державы самые сильные. Существенная польза России требует, чтобы мы держали его в удалении от себя посредством стран, отделяющих нас от очага революции. Поддерживать между нами и Францией нравственную преграду, состоящую из дружественных нам держав и монархий, твёрдо основанных на началах, сходных с нашими, - таков истинный и постоянный интерес России".
Главная надежда была на союз с дружественными монархиями. Николай добился новых соглашений между Россией, Австрией и Пруссией, восстанавливающих принципы Священного союза (созданного, напомним, после низложения Наполеона, на Венском конгрессе в 1815 году для сохранения установленного мирового порядка). В 1833 году на встрече в австрийском городке Мюнихгреце (ныне чешский Мнихов Градишт) монархи подтвердили свою готовность "поддерживать власть везде, где она существует, подкреплять её там, где она слабеет, и защищать её там, где на неё открыто нападают". Было оговорено, что государь любого из договаривающихся государств имеет право (но не обязан) позвать на помощь соседей в случае внешних или внутренних угроз, а соседи могут удовлетворить или отвергнуть просьбу "сообразно собственным интересам и обстоятельствам".
Это было важным отличием от идей 1815 года, где помощь можно было предоставлять "не спросясь": 18 лет спустя принцип вмешательства был сильно ограничен. Кроме того, сам круг действия союза сузился: из его сферы ответственности выпали Испания, Португалия, Франция, Бельгия. Всё это приводило к тому, что Николай не имел возможности действовать в этих регионах с прежней бесцеремонностью эпохи конгрессов начала 1820-х годов. При всех симпатиях, например, к претенденту на испанский трон дону Карлосу, Николай мог оказывать ему только финансовую поддержку. Когда же встал вопрос о наведении силами французских войск порядка в Испании (где борьба за престол привела в 1830-х годах к гражданской войне), Россия выступила против этого.
Сфера интересов и ответственности трёх монархий была определена так: Австрия брала на себя охрану спокойствия на "Итальянском" полуострове. Пруссия вместе с Австрией отвечала за сохранение порядка в германских государствах. Россия брала на себя охрану Польши и Леванта (то есть Ближнего Востока).
""Не тронь меня!" - в этих трёх словах выражалась вся его политика", - отмечал историк дипломатии Сергей Спиридонович Татищев. "Россия задирать никого не будет, но постоит елико возможно за свои права" - вот руководящий внешнеполитический принцип Николая. Тем не менее понятия "обороны", "невмешательства" носили у него заметно расширительный характер - Центральная Европа оставалась зоной жизненных интересов империи, и здесь политика вмешательства считалась продолжением самозащиты.
Так, с согласия трёх держав был сначала оккупирован (в 1836-1841 годах), а затем, в 1846 году, присоединён к Австрии вольный город Краков - для кого-то "последний осколок польской вольности", для кого-то "последний рассадник польского революционного духа", "безопасный притон для всех эмиссаров и революционеров". Когда в Кракове собрались польские радикальные эмигранты и инициировали восстание, три государства-владельца (Австрия, Россия, Пруссия) польских земель заняли древнюю столицу Польши, отменили там конституционное правление и окончательно передали её Австрии (тайный договор об австрийском протекторате существовал с 1835 года; "Никогда не соглашусь принять их к нам", - писал Николай Паскевичу). Впрочем, предложение Австрии депортировать политических агитаторов - уроженцев Кракова - "в другие части света" император прокомментировал так: "На основании какого права могу я приносить их в дар другим странам, рискуя увеличить число жалких агитаторов, которые там уже имеются?"
Пиком "оборонительно-наступательной" политики Николая стала эпоха революций 1848-1849 годов.
Уже 1 января 1848 года прозорливый австрийский канцлер Метгерних записал в дневнике: "Предстоящий год окажется самым хаотичным из всех, какие мне довелось пережить…" Вскоре полыхнуло восстание в Сицилии, а в феврале в Париже агитационная кампания реформаторов вдруг привела к вооружённому выступлению. Парижские улицы оказались запружены полутора тысячами баррикад, национальная гвардия перешла на сторону восставших, и в три дня монархия "народного короля" Луи Филиппа рухнула.
В Россию известия о начале новой французской революции пришли 22 февраля 1848 года, в день бала у наследника, завершающего Масленую неделю. Среди разных версий самой распространённой и быстро разошедшейся по Европе стала такая:
"Залы были наполнены как блеском огней, так и блеском туалетов; взгляд на беззаботную танцующую массу людей мог породить уверенность, что находишься в вечном царстве мира и счастья. Но вдруг раскрываются двери шумной залы; взоры всех устремляются туда, и через дверь выходит на середину залы император, с сумрачным видом, с бумагой в руке, подаёт знак, музыка обрывается на полутакте, и танцующее общество… замирает в безмолвной неподвижности. После нескольких секунд боязливого ожидания услышали, как государь громовым голосом сказал: "Седлайте своих коней, господа! Во Франции провозглашена республика!"".
В петербургском обществе показалось, что в мирную обстановку ворвался 1789 год. Этот момент Николай и счёл началом "борьбы между справедливостью и силами ада". Однако его немедленный порыв отправить армию к границам Франции был остановлен разумным доводом: у России нет таких денег, чтобы воевать в Европе. Пример антинаполеоновской коалиции, на который ссылались Николай и его любимый фельдмаршал Паскевич, не годился. Тогда деньги давала Англия, а теперь, уверяли трезвые головы, "не дадут ни гроша".
Пришлось искать компромисс между духом Священного союза и современной политической реальностью. Было решено сдерживать революционный пожар, не давая ему распространяться по Европе. "Я хотел бы оставить французов истреблять друг друга сколько им угодно, - пояснял свой отказ от агрессии Николай, - мы же должны ограничиться тем, чтобы мешать им распутаться, и подавлять всякие попытки революции в Германии".