13 мая. Порт-Саид. ‹…› В час из Порт-Саида, в экспрессе на Александрию. Озеро Мензалех. Вдали все розовое, плоский розовый мираж. В шестом часу Каир - пыльно-песчаный, каменистый, у подножия пустынного кряжа Мокатама.
Вечером на мосту. Сухой огненный закат, пальма, на мосту огни зеленоватые, по мосту течет река экипажей. ‹…› Проснулся в пять. К пирамидам. Туман над Нилом. Аллея к пирамидам - они вдали, как риги, цвета старой соломы. Блохи в могильниках за пирамидами. ‹…›
Вечером в цитадели. Новая, но прелестная мечеть. Вид на Каир, мутный и пыльный, ничтожный закат за великой Пирамидой.
15 мая. Выехали в семь с половиной часов утра. Равнина. Рамле. Александрия. "Император Николай Второй". Все загружено русскими богомольцами из Палестины. Та же каюта.
16 мая, утром, в Средиземном море.
Опять эта поразительная сине-лиловая, густая, как масло, вода, страшно яркая у бортов.
Вчера вечером страшная резня кинжалами на палубе (самаркандские евреи).
Четыре часа. Слева волнистые линии Крита, в дымке. У подножия - светлый туман [13, 349–354].
"Слишком юный академик"
Николай Дмитриевич Телешов:
Литературные круги и группы, с их разнообразными взглядами, вкусами и искательством, все одинаково признавали за Буниным крупный талант, который с годами все рос и креп, и когда он был избран в почетные академики, никто не удивился; даже недруги и завистники ворчливо называли его "слишком юным академиком", но и только [52, 41].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
В 1909 году 1 ноября, когда Бибиковы обедали у нас, перед тем, как мы должны были встать из-за стола и перейти в гостиную пить кофе, горничная подала мне телеграмму. Я немного встревожилась, не из Ефремова ли, где жила мать Ивана Алексеевича.
Я распечатала: "Сердечный привет от товарищей по разряду. Котляревский".
Для нас это была неожиданность: мы не знали, что в этот именно день выборы почетных академиков. По Москве ходили слухи, - как мне передавал через два дня Александр Андреевич Карзинкин, - что академиком изберут Брюсова…
Я взглянула на Бибикову, уже вставшую из-за стола. Она была бледна, но спокойна. Через минуту она раздельно сказала: "Поздравляю вас" [35].
Георгий Викторович Адамович:
Рассказ о том, как после избрания его почетным академиком он впервые явился в Академию Наук.
- Огромный, холодный зал, тишина, все сидят неподвижно в ожидании президента Академии, великого князя Константина Константиновича, К. Р. За окнами большие, мокрые хлопья снега, тающего тут же на стеклах, деревья, гнущиеся под ветром с залива. Четверть часа, полчаса, президента все нет и нет… Возле меня сидел древний старичок в мундире с орденами, с каким-то белым пухом на голове вместо волос, сидел и дремал. Вдруг он очнулся, взглянул в окно, надел очки, недовольно покачал головой и тронул меня за руку: "А изволите ли помнить, ваше превосходительство… когда Крылова… баснописца… хоронили, точь-в-точь такая же погода была".
Все предыдущее, до самой последней фразы, я восстанавливаю по памяти и за точность каждого слова не ручаюсь. Но последнюю фразу помню совершенно точно, и надо было слышать, с каким столетним дребезжанием в голосе Бунин ее произнес, весь сгорбившись и сделав особое ударение на "баснописце".
Напомню, что Крылов скончался в 1844 году [3, 116].
Владимир Пименович Крымов:
Звание академика давало титул "ваше превосходительство". ‹…› Так и принято было обращаться друг к другу - "ваше превосходительство" [27, 204].
Александр Васильевич Бахрах:
Звание академика по "табели о рангах" соответствовало чину действительного статского советника [8, 104].
Иван Алексеевич Бунин. В пересказе И. В. Одоевцевой:
Как мне вся писательская братия завидовала, как злилась. Особенно Куприн. В голос выл от обиды. Раз, когда мы с ним в ресторане сильно выпили, он весь затрясся, побледнел и вдруг свистящим шепотом сказал: "Уйди от меня. Ненавижу тебя. Уйди, а то задушу!" Встал из-за стола, коренастый, руки длинные, и смотрит на меня с чисто звериной ненавистью. Не человек - медведь разъяренный. Действительно может задушить. Я подозвал лакея, расплатился и, не прощаясь с ним, молча вышел. Потом мы с ним при встречах отворачивались друг от друга. А через год приблизительно опять сошлись. Он забыл. И все пошло по-старому [37, 289].
Ирина Владимировна Одоевцева:
Своим званием академика Бунин очень, даже чрезмерно, гордился. В литературных кругах звание академика не пользовалось особым уважением. Рассказывали, смеясь, что Бунин, представляясь, важно произносил:
- Академик Бунин.
И уже в эмиграции злые языки уверяли, что он в Париже завел себе визитную карточку: "Ivan Bounin Immortel". ‹…›
Приехав в Париж, он счел себя вправе как академик нанести визит президенту Республики.
- Жили мы тогда в маленьком дешевеньком отеле в Пасси. И вдруг к подъезду нашего отельчика подъезжает президентский автомобиль, и шофер, войдя в бюро, протягивает обалдевшему от удивления и почтения хозяину визитную карточку Мильерана для господина академика Бунина.
Эффект потрясающий и полнейший! Когда мы вернулись с прогулки, нас встретили с глубокими поклонами, предложили сменить наши комнаты на самые лучшие в отеле за ту же цену и больше не подавали еженедельных счетов, а ждали, когда Ян соблаговолит заплатить. Впрочем, он мог бы и вовсе не платить как друг Президента Республики и денег сколько угодно взять в долг. Ведь его пребывание было честью для отеля, хозяин которого через много лет все еще при встречах чуть ли не в пояс нам кланялся. Если захотите поселиться в этом отеле, ссылайтесь на нас, - закончила со смехом Вера Николаевна, - ссылайтесь на l’ami du President [37, 232].
1911. Египет. Цейлон
Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:
13 февраля. Суэцкий канал. К полудню мы были уже далеко от Порт-Саида, в совершенно мертвом, от века необитаемом царстве. И долго провожала нас слева, маячила в мути пустыни и неба чуть видная, далекая вершина Синая, и весь день прошел под его величавым и священным знаком, был связан с чувством его близости, его ветхозаветного, но вместе с тем и вечного владычества, ибо это вечно, вечно: "Аз есмь Господь Бог твой… Помни дни Господни… Чти отца и матерь твою… Не делай зла ближнему твоему… Не желай достояния его…"
Я сидел и думал: все-таки оно есть в мире, - нечто незыблемо-священное. ‹…›
15 февраля. За вчерашний день все чрезвычайно изменилось, - менялось чуть не каждый час. И вот оно уже наступило, то вечное, светоносное лето совершенно нового для меня мира, которое говорит о какой-то давно забытой нами, райской, блаженной жизни. ‹…› Поздно вечером капитан поздравил нас со вступлением в тропики. Итак, заветная черта, о которой столько мечтал я, перейдена. ‹…›
16 февраля. ‹…› Прошли остров Джебель-Таир. ‹…› В шесть часов, тотчас же после заката солнца, увидал над самой своей головой, над мачтами, в страшно большом и еще совсем светлом небе, серебристую россыпь Ориона. Орион днем! Как благодарить Бога за все, что дает Он мне, за всю эту радость, новизну! И неужели в некий день все это, мне уже столь близкое, привычное, дорогое, будет сразу у меня отнято, - сразу и уже навсегда, навеки, сколько бы тысячелетий ни было еще на земле? Как этому поверить, как с этим примириться? Как постигнуть всю потрясающую жестокость и нелепость этого? Ни единая душа, невзирая ни на что, втайне не верит этому. Но откуда же тогда та боль, что неотступно преследует нас всю жизнь, боль за каждый безвозвратно уходящий день, час и миг? ‹…›
19 февраля. Уже в Океане. Совсем особое чувство - безграничной свободы. ‹…›
20 февраля. ‹…› Как смешно преувеличивают люди, принадлежащие к крохотному литературному мирку, его значение для той обыденной жизни, которой живет огромный человеческий мир, справедливо знающий только Библию, Коран, Веды! ‹…›
1 марта ночью. ‹…› Последняя ночь в океане, завтра Цейлон, Коломбо.
"Путь Твой в море и стезя Твоя в водах великих и следы Твои неведомы…" И я был в страшной и сладкой близости Твоей, и безгранична моя любовь к Тебе, и крепка вера в родимое, отчее лоно Твое! ‹…›
9/22 марта 1911. В вагоне.
В 2 ч. 20 м. дня выехали из Анарадхапуры в Коломбо.
Длинный вагон третьего класса, два отделения. В одном:
1. старик, в профиль губастый ‹…› бронзовый лицом, бритый, как актер, с сережками в ушах; на голове платок чалмой, до пояса голый, грудь в волосах, до пояса закутан в белое;
2. не старик, хотя с сединой в стриженой голове, похожий на Победоносцева, на шее ожерелок из чего-то вроде сухого чернослива, в ушах сережки, очень худой, тоже до пояса весь голый, ниже окутан ярко-оранжевой тканью;
3. старуха, оч. обыкновенная, - как баньщица;
4. малый лет 12, голый до пояса;
5. миловидная молоденькая (лет 14) женщина.
В другом (где мы):
1. старый ‹нрзб›, весь бритый, в седой щетине, ноги и жопа закутаны белым, прочее все голое;
2. дикий малый, очень темный (тамил), чернозубый от бетеля, похожий на индейца, верхняя губа в черной щетине (давно не брита), половина головы синяя (бритая), половина - в черных конских волосах, голый, закутаны в простыню опять-таки только ноги, жевал бетель и дико глядел; потом, достаточно окровавив пеной бетеля рот, лег; возле - медный кувшин с водой, - как у многих, потому что пить из общей посуды нельзя, да нельзя даже и к собственному кувшину прикасаться губами - слюна считается нечистой;
3. старуха в серьгах, очень черная, похожа на еврейку, голая, но через одно плечо и на ногах - красная ткань;
4. "мужик", лысоватый, черная борода, страшно волосатая грудь, вид рабочего, похож на Петра Апостола [54, 80–81].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина. Из дневника:
19/7 марта. ‹…› Сейчас мы в Кэнди, в гористой местности Цейлона. Здесь очень красиво. Священное искусственное озеро. Очень интересный буддийский храм. ‹…› За дни, проведенные на этом необыкновенном острове, мы увидали столько нового, ни на что не похожего, столько прекрасного, что я еще не могу как следует освоиться, не могу разобраться во всех впечатлениях. ‹…› По преданию, рай находился здесь. Есть на Цейлоне Адамов пик, есть и мост, по которому они бежали с Евой в Индию, изгнанные из рая. Да, здесь, действительно, рай. Поразило меня буддийское богослужение. Мы вошли в первый раз в храм их вечером. В полумраке грохот бубен, бой в барабан, игра на флейтах, много цветов с одуряющим запахом, и бонзы в желтых мантиях. ‹…› Мне очень нравится, что здесь приносятся в жертву цветы. ‹…›
20/8 марта. ‹…› Утром мы поднялись на одну из здешних вершин. ‹…› Когда мы взошли на вершины, то увидали целый океан гор, идущих кольцами, а на горизонте серебряная гирлянда облаков [54, 86–87].
Иван Алексеевич Бунин:
Часто ходил в непролазные леса, окружавшие Перадению. Там, в этих влажных зарослях, так все кишело громадными черными пиявками, что выше колен нужно было обвивать ноги бинтами; по целым часам наблюдал там работу термитов, в непрестанном движении которых сверху донизу чернели их высокие конусообразные домики; наблюдал жизнь "стыдливой" мимозы: как только протягивал руку к ней, она тотчас же быстро складывала свои светло-зеленые перистые листочки, быстро опускала их вниз и прятала между широкими стеблями своими; иногда плавал в пироге по Махавели, быстро крутившейся желтыми клубами.
Город Кенди был в древности столицей сингалезского царства. Он лежит в горной котловине, среди лесистых холмов. ‹…› Кенди брали португальцы и голландцы, сто лет тому назад его осадили и взяли англичане - и сингалезский царь сжег весь город, так что уцелел лишь священный Храм Зуба.
Храм Зуба - это древние, черные зубцы крепостных стен и низкая осьмиугольная башня с острой крышей. Богослужение совершается в нем утром и вечером, каждый раз в шесть часов. Храм - узкий колонный зал, на задней стене его страшное изображение мучений в аду. Дверь в орнаментах ведет в четвероугольный двор, окруженный колоннами, посреди которого стоит часовня с Зубом Будды. При входе в нее стоят на жертвеннике бронзовые тарелки с густо и сладко благоухающими цветами Храмового Дерева. ‹…›
Наглядевшись на священные черепки в канале, окружавшем Храм Зуба, входил в Храм. Народ смиренно и быстро нес на жертвенник рис, цветы, мелкие монеты и, кланяясь, шепотом возносил моления Садгу, Доброму, Несравненному, соединял ладони у лба, быстро и бесшумно падал на них ‹…›. Выйдя из храма, смотрел, как неподвижное озеро становилось зеркально-розовым от заката, как оно потом покрывалось золотым блеском, и слушал древесных лягушек, тысячами звеневших вокруг, подобно бесчисленным жестяным колокольчикам. Потом, полулежа, мчался в глубокой темноте ‹на› рикше по бесконечной сводчатой аллее, ведущей в Перадению, и глядел, как мелькали кругом крохотные лампочки внутри сингелезских лесных хижин [31, 77–78].
"Готическая болезнь". Европейские впечатления
Николай Алексеевич Пушешников:
Подобно Теофилу Готье. Бунин страдал "готической" болезнью. Он говорил, сидя в трактире XV века, где подавалось пиво в кружках и кубках, из которых когда-то пили знаменитые уроженцы Нюрнберга - Дюрер. Т. Сакс, В. Фогельвейде, - что ему хотелось бы провести здесь зиму, он мог бы хорошо писать. "Я так люблю эти готические соборы, с их порталами, цветными стеклами и органом! Мы бы ходили слушать мессы в Себальдускирхе, Баха, Палестрину… Какое это было бы наслаждение! Я потому и хотел перевести "Золотую легенду" Лонгфелло, что там действие происходит в Средние века… Когда я слышу только: "Stabat Mater Dolorosa", "Dies irae" или арию Страделлы, то прихожу в содрогание. Я становлюсь фанатиком, изувером. Мне кажется, что я своими собственными руками мог бы жечь еретиков. Эх, пропала жизнь! А каких можно было бы корней наворочать!.. И сколько в мире чудесных вещей, о которых мы не имеем ни малейшего понятия, сколько изумительных созданий литературы и музыки, о которых мы никогда не слыхали и не услышим и не узнаем, будучи заняты чтением пошлейших рассказов и стишков! Мне хочется волосы рвать от отчаяния!" [7, 241]
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
По дороге [к Юнгфрау] кучер вызвал в одном селении из домика своего знакомого, сказал ему что-то, и тот вынес очень длинный рог и пустил звук. Эхо отозвалось на тысячу ладов. Об этом Иван Алексеевич никогда не мог забыть. Он сравнивал его с аккордом, взятым на хрустальной арфе могучей рукой в царстве гор и горных духов… Жалел, что мне не довелось услышать ничего подобного [35, 183].
Иван Алексеевич Бунин. Из письма А. В. Грузинскому. 21 марта / 3 апреля 1909 г.:
Городом (Палермо. - Сост.) я все-таки доволен вполне. Весь он крыт черепицей, капелла Палатина выше похвал, а про море и горы говорить нечего. ‹…› Прибыл я сюда в тот же день, что и Гете в позапрошлом столетии [6, 130].
Иван Алексеевич Бунин. Из письма Н. А. Пушешникову. 5/18 апреля 1909 г.:
Мы в Риме третий день. Послезавтра поедем в Помпею и опять на Капри. Через неделю выедем на пароходе в Одессу ‹…› Рим мне очень нравится. Жара. Весело. Нынче слушали в соборе Петра грандиозное служение. Я был поражен. Сейчас сидим в кафе Греко, где бывал Байрон и Гете [6, 130].
Николай Алексеевич Пушешников. Из дневника:
Ноябрь - декабрь 1912. Дорога от Солерно до Амальфи все время идет по берегу моря, так что справа всегда скалы, а слева - море. На вершинах утесов иногда видишь развалины замка или крепости, стены и бойницы, бастионы дикого цвета. В ущельях - деревни или какие-то маленькие городки. ‹…› [Солерно] лепится у подножья огромных скал. Горы уходят вдаль и исчезают на горизонте в блеске солнца и волн. Слева навис утес, фиговая пальма раскидывает на голубом фоне свой веер. Справа склон горы, покрытый мастиковым деревом, ладанником и бледно-желтым кустарником со сладким запахом и цветами. Во время послеобеденной прогулки к морю Бунин, сидя у самой воды, читал стихи Лонгфелло, который когда-то жил здесь в капуцинском монастыре, напечатанные на бланках для писем. Он говорил:
- Вот мы видим море, скалы, оливки, мирт и лавры. При чем тут фавны, сатиры, пан… наяды, сильваны, таящиеся якобы в гротах, как это будто бы чувствуют все поэты и чувствует будто бы Лонгфелло. Все это ложь и вздор. Никто из поэтов этого никогда не чувствовал и не чувствует. Как всегда - я это твержу постоянно - в искусстве не лгал только один Толстой [7, 252].
"Среда"
Борис Константинович Зайцев:
Процветал в Москве литературный кружок "Среда". По средам собирались у Н. Д. Телешова, у С. С. Голоушева и у Андреева. Бывали: Бунин Иван, Бунин Юлий, Вересаев, Белоусов, Тимковский, Разумовский и др. Из заезжих: Чехов, Горький, Короленко. Бывали и Бальмонт и Брюсов. Каждый раз что-нибудь читали. Много прочитал Андреев - думаю, всех больше [23, 254].
Александр Васильевич Бахрах:
Единственные воспоминания, вызывавшие в нем подлинную лирическую грусть и которые в нем как-то кристаллизовались и не были подвержены капризам минуты, были воспоминания о вечерах, проведенных в доме на Чистых прудах, воспоминания о пресловутых телешовских "средах", на которые собирались писатели для чтения написанного ими едва ли не накануне, чтобы не моргнув глазом (таков был неписаный закон) выслушать дружескую, но "жестокую" критику на эти новорожденные произведения. ‹…› Бунину нравился воздух этих "сред" настолько, что чуть не полвека спустя он без малого со слезой на глазах рассказывал о своеобразном уюте гостеприимного телешовского особнячка, о возникавших там неминуемых спорах, расхождениях и примирениях, о полночных ужинах, после которых все начиналось сначала.
В то же время некоторых постоянных участников ‹…› "сред" он, несомненно, презирал, не стеснялся издеваться над их писаниями, трунил над их якобы народным одеянием, их поддевками, шелковыми косоворотками, сапогами с голенищами. Да, конечно, что могло быть общего у "утонченного" Бунина, в той обстановке - подлинного "денди" (с галстуком от Шанкса, как он любил спустя полвека прихвастнуть), с каким-нибудь Скитальцем с его "гуслями-мыслями", с скучнейшим Серафимовичем или другими "подмаксимками". ‹…› Но, как-никак, все они были постоянными посетителями "сред", и потому в глазах Бунина все-таки заслуживали какой-то доли снисхождения [8, 135].
Иван Алексеевич Бунин: