Когда Иван Алексеевич удостоился Нобелевской премии, все корреспонденты, и русская печать в особенности, описывали, как изящно, по-придворному, лауреат отвесил поклон шведскому королю. И фрак Ивана Алексеевича, и рубашка - все выглядело безукоризненно. Об одном почти забыли упомянуть или упоминали только мельком - это о содержании его речи. Кем-то переведенная для Бунина, может быть при участии А. Седых, и произнесенная с плохим французским выговором, она была плоска и бесцветна.
Казалось бы, вот оказия выпрямиться во весь рост, выкрикнуть что-то свое о большевиках, о войне, о подвиге эмиграции, о свободе явной и тайной. Весь мир через час услышит, прочитает, повторит.
Но нет, Ивану Алексеевичу нечего прибавить к своим произведениям. Он локальное, русское, литературное явление. Европу, Америку он может удивить только европейским фраком и придворным книксеном [59, 317].
Галина Николаевна Кузнецова:
17 декабря. День отъезда из Стокгольма. Уезжаем в 10 вечера. Солнце, серебристо-голубой канал, с плывущим по нему льдом, похожим на воск, вылитый на воду во время гаданья, колокольный звон (воскресенье). В канале неподвижные пароходики, со стелющимися по ветру флагами, напротив - мрачная кирпично-серая громада дворца. Проходит молодежь в костюмах для катанья на коньках или лыжах, дамы в русских ботиках, мужчины в меховых шапках. Голубые трамваи, дома с колоннами, с вышками ренессанса, высокая темно-красная башня Статхюста с блестящими высоко в сером воздухе тремя золотыми коронами на шпиле. ‹…›
21 января 1934. Париж. Странное чувство пустоты, конца. Шум двух последних месяцев совсем отшумел. И многое еще как будто неосознанное отшумело. Жизнь все-таки переломилась, и надо опять начинать какое-то новое существование… [28, 293–295]
Георгий Викторович Адамович:
Вернувшись из Стокгольма после получения Нобелевской премии, Бунин пришел к Мережковским: visite de courtoisie, тем более необходимый, что Мережковский был его нобелевским соперником и даже тщетно предлагал условиться о разделе полученной суммы пополам, кому бы из них двоих премия ни досталась.
Зинаида Николаевна встретила его на пороге и будто не сразу узнала. Потом, не отнимая лорнета, процедила:
- Ах, это вы… ну что, облопались славой?
Бунин рассказывал об этом несколько раз и всегда с раздражением [3, 140].
Ирина Владимировна Одоевцева:
В январе 1934 года, вернувшись из Риги, где мы с Георгием Ивановым провели год, мы отправились к Мережковским на "воскресенье". Не успела я поздороваться со всеми и ответить на многочисленные вопросы Зинаиды Николаевны, как раздался звонок и в столовую вбежал взволнованный, растерянный Злобин, звонко крича:
- Бунин!
Минута замешательства.
Это действительно была историческая минута, и все сразу почувствовали ее значение.
Бунин недавно вернулся из Стокгольма. И это был его первый (и последний) визит к Мережковским. Ответный визит: Мережковский еще до отъезда Бунина в Стокгольм для получения Нобелевской премии ходил поздравлять его в отель "Мажестик". Но не застал.
- Не был принят. Не удостоился лицезреть, - уверяла Зинаида Николаевна. - Понятно - зазнался Иван. Теперь уж он к нам ни ногой.
И вдруг Бунин, "сам Бунин", во всем сиянии и блеске своего величия и славы…
Шум отодвигаемых стульев. Все, за исключением одной Зинаиды Николаевны, встали и почтительно замерли на своих местах.
Мережковский, побледнев до пепельной серости, вскочил и, еще больше сгорбившись, суетливо, почти вприпрыжку бросился встречать.
Казалось, даже тусклая лампа над столом засветила ярче, когда в столовую легко, твердо и не спеша вступил, держась необычайно прямо, новонобелевский лауреат. Его худое, бритое лицо с зоркими глазами, с чуть презрительно сжатыми тонкими губами выражало царственную, высокомерную благосклонность.
За ним, придавая еще большую торжественность его появлению, скромно шли Вера Николаевна и Галина Кузнецова.
Зинаида Гиппиус одна среди этого моря почтительного волнения сохраняла спокойствие и хладнокровие, внимательно рассматривала вошедших сквозь стекло своего лорнета. Грациозно подавая руку Бунину, она протянула лениво:
- Поздравляю, - добавив после короткой паузы: - И завидую.
Она здоровается с Верой Николаевной и Галиной Кузнецовой, в упор уставляя на них свой лорнет.
- Какое на вас красивое платье, Вера Николаевна, - растягивая слова, произносит она, - верно, страшно дорого стоило? - Улыбка в сторону Галины Кузнецовой: - И на вас тоже… С каким вкусом и, верно, тоже страшно дорогое… Садитесь возле меня, Иван. Мне так интересно услышать, как вас приветствовал шведский король и как он вам кланялся.
Бунин, перед тем как занять место около нее, с той же царственной благосклонностью обошел всех, принимая поздравления. Я удостоилась даже его картавого передразнивания.
- Здрравствуйте, здрравствуйте. Страшно пррриятно вас видеть. ‹…›
Бунин красноречиво описывает свою поездку в Швецию, церемонию получения премии.
Мережковский, успевший овладеть собой, пускает в него несколько отравленных стрел, плохо закамуфлированных лестью. Недолет. Перелет. Ни одна стрела не попадает в цель. Бунин просто не замечает их и отвечает на вопросы Мережковского с той же величавой благосклонностью.
Снова звонок. На этот раз двери открывает прислуга, а не Злобин, весь ушедший в свою роль jeune fille de la maison - в угощение "высоких гостей" - чаем, печеньем и появляющимся только по большим праздникам ликером "moine miraculeux".
Из прихожей быстро входит известный художник X, останавливается на пороге и, устремив взгляд на сидящего в конце стола Мережковского, как библейский патриарх, воздевает руки к небу и восклицает:
- Дождались! Позор! Позор! Бунину дать Нобелевскую премию!
Но только тут, почувствовав, должно быть, наступившую вдруг наэлектризованную тишину, он оглядывает сидящих за столом. И видит Бунина.
- Иван Алексеевич! - вскрикивает он срывающимся голосом. Глаза его полны ужаса, губы вздрагивают. Он одним рывком кидается к Бунину: - Как я рад, Иван Алексеевич! Не успел еще зайти принести поздравления… От всего сердца…
Бунин встает во весь рост и протягивает ему руку.
- Спасибо, дорогой! Спасибо за искреннее поздравление, - неподражаемо издевательски произносит он, улыбаясь [37, 61–62].
Сергей Кречетов (Сергей Алексеевич Соколов, 1878–1936), поэт, критик, издатель. Из письма А. П. Бурову. 1.01.1934 г. Берлин:
К нему уже текут моря, - буквально МОРЯ! - не только просительных и умоляющих, но и требовательных, вымогающих и угрожающих писем. Раскрой он кошелек, получится рассказ Тэффи ‹…›. Там гадатели о том, как некий лауреат "теперь ДОЛЖЕН" туда-то и туда-то столько-то дать, распределив мысленно пожелания, увидели, что самому-то ему не останется ничего, и спокойно решили: - "Ну, что ж! Как-то раньше жил, проживет и дальше" [39, 592, 594].
Иван Алексеевич Бунин. Из интервью с П. Пильским для газеты "Сегодня":
Как только я получил премию, мне пришлось раздать около 120000 франков. Да я вообще с деньгами не умею обращаться. Теперь это особенно трудно. Знаете ли вы, сколько писем я получил с просьбами о вспомоществовании? За самый короткий срок пришло до 2000 таких писем [6, 218].
Владимир Пименович Крымов:
Между прочим, Бунина ругают за то, что он не раздает денег. Это неверно - Бунин отдал десять процентов полученной премии, то есть около семидесяти пяти тысяч франков, для раздачи нуждающимся писателям и другим организациям по усмотрению комиссии, председателем которой был профессор Кульман [27, 205].
Галина Николаевна Кузнецова. Из письма А. К. Бабореко. 12 октября 1971 г.:
Взять хотя бы изречение Тэффи: "Общество обиженных Буниным". Тэффи очень любила Бунина и фразу эту не раз повторяла при нас, смеясь над тем, что Бунин дал не только сто тысяч франков из своей Нобелевской премии "братьям-писателям", но "неофициально" еще совал многим тысячу-другую нуждающимся своим друзьям (фамилий не буду называть), и все-таки многие были "обижены" [5, 137].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
9 ноября 1934. Ровно год, как раздался звонок из Стокгольма и все завертелось. Кутерьма пошла и до сих пор мы не обрели покоя. Слава, деньги, поздравления, восторги, зависть, требования, обиды, радость, что можно помочь, огорчение, разочарование, бессилие, лесть - вот чувства, которые или мы испытали или окружающие. И все это мешалось, путалось, переплеталось, и до сих пор мы точно во сне. Это мешало сосредоточиться, работать, а тут еще горе без конца [55, 248].
Париж. "Яшкинская улица"
Антонин Петрович Ладинский:
В последние зарубежные годы Бунин жил во Франции, в Париже, в тихом квартале Пасси. В этом шестнадцатом округе французской столицы сто лет тому назад, когда здесь встречался с Ганской Бальзак, была настоящая деревня и в рощах прыгали дикие кролики. Теперь это чопорный и буржуазный уголок Парижа, без маленьких бистро, которыми полны парижские улицы. Здесь на малолюдной улице Жак Оффенбах у Буниных была скромная квартира. Недалеко от него жили Мережковские, Тэффи [36, 219].
Никита Алексеевич Струве:
Бунин - безбытен, его квартира ничем не отличается от других эмигрантских квартир, разве что беспорядка больше, чем обыкновенно. Принимать он любит в столовой - там чуть прибраннее, чем в других комнатах, - но она ничем не примечательна. ‹…› Бунин не прочь пойти в гости, проветриться, развлечься [50, 249].
Александр Васильевич Бахрах:
Я стал "захаживать" к нему на дом, на ту самую неуютную и едва ли не умышленно неприглядную квартиру на улице Оффенбаха, в которой он и скончался тридцать лет спустя. Иной раз он просил меня заглянуть к нему ‹…› чтобы сообща с Верой Николаевной обсудить технические детали предстоящего литературного чтения, уточнить щепетильный вопрос о том, как распространять билеты на этот вечер и составить "проскрипционные" списки, то есть списки потенциальных "меценатов", которым эти билеты предстояло и тут не будет большого преувеличения - "навязывать". Дело было сложное и требовавшее большого дипломатического такта: ведь упаси боже, если одному и тому же лицу билеты будут предложены несколькими из тех любвеобильных дам, которые свое "хождение по мукам" (иначе их самопожертвования и не назвать!) приравнивали к причастности к великой русской литературе! А ведь больно подумать - эти "благотворительные" вечера в течение долгих лет были чуть ли не основной статьей в бюджете последнего русского классика [8,21].
Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:
1938 ‹…›. Труднее этого заработка - чтениями - кажется, ничего нет. Вагоны, отели, встречи, банкеты - и чтения - актерская игра, среди кулис, уходящих к чертовой матери вверх, откуда несет холодным сквозняком.
Татьяна Дмитриевна Муравьева-Логинова:
Часто говорили мы о Париже.
- Любите ли вы Париж? - спрашивала я.
- Люблю, очень люблю, и не только потому, что это прекрасный город и памятник культуры. Сила Парижа в том, что он не накладывает на вас руку. Годами люди живут в Париже и отнюдь не становятся "парижанами", а остаются тем, чем были раньше. Сила Парижа в том, что он приемлет и чтит каждого.
- Да. Сколько писателей, мыслителей жили и творили в Париже! Для всех он вторая родина.
- О нет! Не родина, а только дом! И как значительно это слово "дом". В Париже люди обосновываются надолго потому, что это город-"светоч", он каждого освещает: каждый может найти тот "свет", который ищет. Потому-то элита всех стран и народов прошла через Париж. Здесь взвешивается все на общечеловеческих весах. А как хорошо дышать весной в Париже, когда распускаются почки каштанов, дышать этим издалека веющим ветром свободы и простора [32, 306].
Александр Васильевич Бахрах:
Довольно часто мне приходилось ‹…› встречаться с Буниным ‹…› в монпарнасских кафушках, в которых тогда чуть ли не ежевечернее любила сходиться литературная молодежь. Несмотря на разницу лет и положения в литературе Бунин ‹…› хоть и не терпевший фамильярности, все же стремился быть с каждым на равной ноге. На Монпарнасе он старался разыгрывать роль старшего товарища [8, 22].
Владимир Алексеевич Смоленский:
Помню его сидящего среди нас в Dom’e или в Select’e, всегда веселого, дружественного - первого среди равных [45, 257].
Антонин Петрович Ладинский:
Бунина в последние годы тянуло туда, где музыка, где танцуют, хотя сам он не танцевал, где можно в нарядной обстановке выпить стакан вина. Он терпеть не мог "скучных материй", как он говорил, философствования и переливания из пустого в порожнее. Иногда на каком-нибудь собрании академического характера, когда бородатый оратор говорил выспренне о "моральных идеалах" или разглагольствовал о проблеме добра и зла, Бунин шептал, не спуская глаз с философа: "А может быть, сегодня где-нибудь вечеринка есть? А что если поехать на людей посмотреть?"
С важным видом, якобы связанные каким-то обязательствами и якобы с сожалением, мы выходили на цыпочках при явной зависти менее решительных слушателей, садились в такси и ехали куда-нибудь на вечеринку, где была музыка и было много молодых женщин [36, 221].
Война. Грасский дневник–2
Татьяна Дмитриевна Муравьева-Логинова:
В сентябре 1939 года неожиданно началась война.
Бунины были одиноки и растеряны. К этому времени они окончательно покинули дачу "Бельведер".
Новая вилла "Жаннет", снятая у англичанки мадам Юльбер, уехавшей на время войны в Англию, была гораздо лучше и просторнее "Бельведера". Хорошая, барская обстановка, изумительный вид на Грасс - все это подбодрило Буниных. Конечно, взбираться на те высоты, на которых находилась "Жаннет", было нелегко. Вилла была одной из последних по Наполеоновской дороге, почти при выезде из Грасса. Над ней в саду возвышалась каменная часовня, а за часовней сразу начинался хвойный лес. Нужно было полчаса, чтобы подняться из Грасса по сокращенной дороге: по крутым тропинкам и лестницам мимо кактусов и запущенных огородов.
Но Бунин любил "высоты" и "горные тропинки", боялся он только одиночества на этих "высотах" и поэтому желал как можно скорее заселить бунинское гнездо "живыми" людьми.
На самом верхнем этаже поселились "горцы" - Г. Н. Кузнецова и М. А. Степун (они назывались также "барышнями" или "Галиной" и "Маргой"). Это прозвище указывало на то, что они не всегда снисходили к живущим ниже. ‹…› К ним поднимались по приглашению по довольно крутой внутренней лестнице. Говорили о них во множественном числе, так как были они неразлучны, всегда их видели вместе: очень приятную на вид поэтессу, небольшого роста, мягкую, женственную, и рядом с ней высокую, худощавую певицу, часто в очках и штанах.
"Горцы" говорили о литературе, о музыке и любили уединяться, - часто выезжали вдвоем, несмотря на недовольные и укоризненные взгляды ревнивого Ивана Алексеевича.
В таких случаях сразу казался он старше, становился обрюзгшим, с мешками под глазами и отвисшими щеками, и быстро запирался у себя. Но бывало, что выезжали "горцы" вместе с И. А., - тогда опять на его лице был блеск и был он весь искрящийся и моложавый. ‹…›
Кабинет, куда он скрывался, находился на втором этаже. Полный света, солнца, с широкими окнами и дивным видом на расстилавшийся простор - на далекие холмы и горы Эстереля, на голубую полосу моря. Обстановка была самая располагающая к умственной работе: большой письменный стол, красивые мягкие кресла, ковер и диван, на котором И. А. спал.
У Веры Николаевны была самая крайняя комната с большим, застекленным балконом, выходившим в сад. Стол, пишущая машинка, на которой годами перестукивала она рукописи И. А. Много бумаг, много книг, разложенных всюду. Семейные реликвии, иконы. Никаких безделушек, ничего уютного, специфически женского - скорее комната-келья. "Люблю мое уединение, - говорила она, - хорошо здесь думать и беседовать со своей памятью". На балконе горшки с цветами стояли и на полу, и на окнах. Тут же находилась большая тахта с подушками и садовая мебель: стол и кресла. Этот балкон предназначался для гостей В. Н., с которыми она особенно любила "поговорить по душам". ‹…›
На этом же этаже поселилась молодая дама - Ляля (Жирова), красивая шатенка с большими, широко расставленными, зеленовато-карими глазами. Она имела какое-то отношение к писательским кругам, всегда чем-то хворала, лежала и без конца курила. Маленькая дочь ее Олечка, которую Ляля обожала и неудержимо ревновала, была всеобщей любимицей.
Иногда, из-за этой всеобщей ревности "всех ко всем", в атмосфере на вилле "Жаннет" набиралось столько электричества, что разражалась гроза [32, 309–312].
Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:
8. IX.40. Воскресенье. ‹…› 9 ч. вечера. Восьмичасовое радио: ‹…› "гигантская битва" немцев с англ., - тысяча авионов над Лондоном, сброшено миллион пудов бомб, сотни убитых и раненых, а англичане громят Берлин и сев. побережье Франции. Уже два часа идет дождь и через кажд. пять секунд тяжко, со стуком потрясает небо гром. Открывал окно: ежесекундно озаряется все небо дрожащим голубым светом, дождь летит на голову. Осенью мы будем сидеть здесь как на "Фраме" Нансена. И что будем есть? Оливкового масла осталось у нас 5 бутылок - очевидно, на всю осень, а может, и зиму. И чем будем топить? [55, 294]
Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:
22. VI.41. 2 часа дня. С новой страницы пишу продолжение этого дня - великое событие - Германия нынче утром объявила войну России - и финны и румыны уже "вторглись" в "пределы" ее.
После завтрака (голый суп из протертого гороха и салат) лег продолжать читать письма Флобера (письмо из Рима к матери от 8 апр. 1851 г.), как вдруг крик Зурова: "И. А., Герм‹ания› объявила войну России!" Думал, шутит, но то же закричал снизу и Бахр‹ах›. Побежал в столовую к радио - да! Взволнованы мы ужасно. ‹…› Да, теперь действительно так: или пан или пропал [55, 317].
Георгий Викторович Адамович: