А звезда, слава богу, все всходит и всходит. Жаль, что время уходит. Жаль, что многое не доходит до людей, – но потом дойдет. Слишком часто уж так выходит. Но когда-нибудь да приходит – сразу все. И любой находит все, что в руки к нему идет.
Ну а тот, под звездой, восходит к новым звездам. И снова – ждет. Снова по мосту переходит – но куда? Свет его ведет. Свет ведет – и в Дух переходит. Звук приходит. И – Речь грядет.
Предание. Оправдание. Чего? Судьбы? Речи? Предание. Спецзадание: выполнить. Передать. Предание: здание. Выстроить. Возвести. Предание. Созидание. Вспомнить. Выстоять. И создать.
Предание. Предвестие апокрифа. Предвидение канона. Для канона – крупного плана, общего фона. Верного тона.
В преддверии речи.
…зажигает, вздохнув, человек подсознания свечи.
Это уж точно. Поскольку день ясный, солнечный, и солнце стоит прямо над Святой горой и светит мне в окно – и, естественно, света сейчас более чем достаточно, – я зажигаю – все-таки зажигаю, мысленно зажигаю, – знаю, что делаю, – свечи, свои свечи, наши свечи – пусть горят они ярко, так ярко, чтобы озарилось прошлое мое, озарилось – и появилось, все, полностью, ничего вдалеке не утаивая, ничего от меня не скрывая, потому что не скроешь того, что в душе столь давно все живет и живет, не запрячешь куда-нибудь, впрок, с глаз подальше и чтоб не мешало пока, – нет, оно обнаружится и возвратится ко мне, зазвучит, расцветет, лепестки настроений раскроет, стебельки состояний протянет к источнику света, чтобы вновь подниматься на этой земле по возможности в рост, чтобы корни поглубже ушли в заповедную почву, чтобы зерна созрели, упали в родимую почву – и снова с весною взошли, чтобы слово пришло ненароком и сердце согрело, задышало свободно, расправило крылья свои, поднялось в небеса птицей Сва, птицей Сирином стало, Гамаюном запело и Фениксом в пламя вошло, возрождаясь в огне, воскресая, – огниво, кресало, жар костра вдохновенного, лампа, лучина, свеча – все горит, все пылает, все ночь освещает земную, чтобы речь пробуждалась и в даль за собою вела, чтобы в этой дали зарождалось, как прежде, сиянье, чтобы здесь, в настоящем, оно поддержало меня, чтоб в грядущем оно продолжалось, – отсюда и свечи, свечи, внутренним зреньем давно различимые, в них – дух эпохи, что слишком легко не уходит, – и, похоже, что так и останется в нас, никуда не уйдет, потому что куда уходить ей? – и к кому ей податься? и кто ее примет сейчас? – нет, не хочет искать она где-то иного родства, пониманья она не желает искать у других, – здесь ее понимают и здесь она с нами сроднилась, – оставайся же, милая! – будь, вся, как есть, у меня, и не просто в гостях – будь как дома и чувствуй свободно в этом доме себя, будь своей, будь самою собой, как была и всегда ты, – мы чаю с тобою заварим, посидим, побеседуем, – время вдвоем коротать не впервой нам, ты знаешь, – ты музыку вспомнишь былую, свет былой, дух былой, – и сольешь их в звучанье одно с тем, что помню и я, с тем, что нынче пишу я запоем, с тем, что слишком люблю, чтоб не выразить в слове его.
В данном случае – слово само за себя говорит: самиздат.
Слово. Не натужное, не вымученное в поте лица, но вдохновенное, надо полагать, свыше, явленное – в озарении. Органичное, звучное, личное, прочное. Прямо скажем: удачное слово.
Для истории, для литературы, да и для жизни повседневной, – нашей с вами, сограждане и зарубежные граждане, жизни, – какой бы она ни была, – такая небывалая, несомненная и более чем несомненная удача, такое поразительное – высший класс – попадание прямо в яблочко, попадание в десятку – не шутка.
Сразу же после такого вот снайперского выстрела, – средствами языка, разумеется, а не в буквальном понимании этого действия, – после такого вот дерзкого проникновения куда-то в самый центр живущего своей долголетней и таинственной жизнью, постоянно видоизменяющегося, светящегося не отраженным, а собственным светом, колоссального массива речи, если вообразить его как некий лучезарный, пенящийся магмой всевозможных звучаний, сияющий шар, впитывающий, перерабатывающий и выплескивающий из себя все известные и еще неведомые энергии мироздания, но неизменно сберегающий золотой их запас, всегда дающий творческому человеку определенный шанс, постоянно, поскольку сам он – живой организм, заботящийся о том, чтобы продлить дыхание не только сочетаний слов, или отдельного слова, но и каждого звука, вообще всего, что произносится в мире, – так вот, говорю я вам, после такого вот рождения слова, обогатившего речь, обрадовавшего ее или огорчившего, но все равно пополнившего ее волшебные кладовые, нечто новое внесшего в нее, – непременно что-нибудь да происходит в человеческом обществе. Хорошее ли, плохое ли, – но обязательно происходит. И длиннейшим трепещущим шлейфом вытягивает за собою – разного рода последствия. То есть – явленный новый звук имеет продолжение и развитие. Остановить, замедлить или ускорить вызванные словом события, хоть как-то повлиять на них – мы не можем. Это – выше нас.
Пример? Пожалуйста.
Вот хотя бы: большевики.
Ведь как сработало!
Не придумали бы в свое время – и, что самое важное, вовремя – чьи-то весьма непростые, мозговитые, хитрые, не знаю, каким уж конкретно, да явно нечистою силой внушенным, умом наделенные, бесовские, стало быть, головы – именно такого – складного, простого, кодового слова, не прозвучало бы оно близким нашему, – соответствующему русскому менталитету – стержневому мышлению, весомым, значительным голосом общей народной массы, чем-то очень убедительным, и – не хочешь, так захочешь – убеждающим, нашептывающим бессонными ночами свои дремучие, извечные, горькие думы думающему человеку из низов – о том, что должна, вот теперь-то уж точно должна всем обещанная, долгожданная правда одолеть треклятую кривду, с удальством, с широтой, ой ты гой-еси, вольная воля, размахнись, рука, раззудись, плечо, с богатырским, исконным размахом, с непременным, всем миром, прицелом в неизменно желанное будущее, где не только хлеб-соль на столе ожидает решительно всех, но и скатерти-самобранки, и молочные реки с кисельными берегами потекут, на каждом шагу, и всегда, днем и ночью, во веки веков, без конца и без края, будет пир на весь мир, пир горой да сплошная гульба, потому что известно – веселие здесь, на Руси, есть пити и еси, а работа не волк, что ей в лес убегать, лес – он наш, как и вся эта, братцы, земля, – вон гляди, – ну куда ее столько – чай, хватит на всех, – все, что было чужим, будет нашим, – что хочешь, разрушим, – что хотим, то построим себе, хочешь – дом, хочешь – город, а хочешь – и мир, – сил-то хватит у нас и не то совершить, здесь отныне – все наше, мы не нищие больше, мы сами с усами, и каждый здесь, брат, сам себе голова, – мы не то что какую-то гору свернем на пути, мы и реки при случае вспять повернем, мы – народ, не замай нас, не трогай, а то, чего доброго, и осерчаем, – не по Сеньке такая-то шапка, понятно, да больно тепла, хороша, Мономаховой царской не хуже, – да и лучше уж нам не кобениться, брать что дают, – не подачка, не милостыня, а земля, – ну а если обманывать снова надумают – сами возьмем, все, как есть, отберем, все, как есть, будет нашим, – и баста, спину гнули на вас – поработать пора на себя – вон какую житуху сулят всем нам вскорости – ишь ты, поди ж ты, – со сразу разумеемым везде и во всем большинством, старшинством, с торжеством неизвестно откуда явившегося, непонятно откуда свалившегося на людские, российские, головы злополучного этого, посулившего дырку от бублика вместо хлеба и вместо земли, охмурившего – всех, обманувшего – всех, но так, что ему – поверили, заговорщицкого, партийного, большевистского большинства, – еще неизвестно, что было бы – со страною нашей великою, с околпаченным нашим народом.
Еще пример?
Наше с Губановым: СМОГ.
Пусть это и аббревиатура – но что-то опять-таки щелкнуло, совпало, сомкнулось, таинственный механизм речи сработал, аббревиатура сменилась, как по волшебству, чуть ли не универсальным понятием, – и вот он налицо, знак времени, призыв к объединению – для моего поколения.
Почему это произошло? Да потому, что слово СМОГ воспринималось, как слово сумел , мобилизовывало, притягивало к себе, точно магнит, заставляло подтянуться, призывало к здоровому творческому соревнованию, к созидательному труду, чтобы когда-нибудь кто-нибудь из смогистов, хорошо поработав на литературной ниве, с полным правом мог сказать: сумел.
Магия слова, как видим, и важна и нужна. Сила слова – в проецировании живой энергии на людей и в возвращении этой энергии к исходной точке, дабы процесс повторялся.
Эпопея с нашим СМОГом тянется вот уже четвертое десятилетие, а если быть точнее – добрых тридцать четыре, с хвостиком, года, – это на август девяносто девятого, а впереди еще и осень, и зима, и следующий год, и грядущее столетие, – и завершения ей, судя по всему, не предвидится вообще.
Гениальная выдумка. Иначе и не скажешь, как ни пытайся, как ни подбирай к ней, тишком или в открытую, какие-нибудь там отмычки или ключи.
Ларчик этот – с секретом, да еще каким! Так-то просто, как ни бейся, как ни пыхти, – не откроется. И как это осенило нас с Леней – тогда еще, в юности нашей? До сих пор диву даюсь.
Ларчик – вот он. Смотрите. Он давно – на виду. Было два ключа от него. Один ключ – у Губанова, да так с ним и остался. Другой ключ – у меня.
Что в ларчике – еще, даст Бог, узнаете. Если его открою – для вас. Поживем – увидим. Так всегда говорят.
Ларчик этот – открывать слишком часто мне, право же, незачем. Ни к чему это. И почти не для кого. Я и так слишком хорошо, лучше всех остальных, знаю – что там, внутри. А там – нечто.
Странная эпопея. Поистине – странная. Не желающая – исчезать. Не желающая – расставаться: и со мной, и со всеми нами. Выживающая – кровь из носу, во что бы то ни стало, но только – так, и не иначе. Вызывающая – огонь, да не один, все огни – на себя. То есть – ушедшая далеко вперед. Как на войне, в расположение сил противника. И все еще находящаяся там, впереди. Воспевающая – речь и явь, дух и свет, честь и братство. Затевающая – нет, уже давно затеявшая – вечный спор, – нет, поединок вечный – с тем, что всюду на земле всего страшнее – с равнодушием беспамятным людским. Начатая – тогда еще, давно, в советское время.
Продолжающаяся – ныне, в междувременье. Готовая протянуться – в грядущие времена. И, несомненно, будет она продлеваться и в них.
Эпопея – типично русская. Со стержневым, врожденным, – все и насквозь пронзит – природным, как речь, мышлением. С несколькими – так уж вышло – слишком уж разными авторами, пока еще, все еще, вместе еще, одни – довольно отчетливо, другие – уже посмутнее, а третьи – те еле-еле в глубокой дали различимы, но все-таки прорисовывающимися, хотя и основательно уже, решительно и даже беспощадно прореженными, пристально отобранными самим суровым временем, до нас двоих – меня с Губановым, а там, в дальнейшем, в скором будущем, тем паче – в грядущем, там, в сознании потомков, число всех этих авторов, я знаю, всенепременно будет сгущено – до одного – из мифа, из легенды, из прошлого ли, – все уже едино, все ясно всем, и так всегда бывает, – до одного лишь автора, конечно, – до этакого нового Гомера. Уже не эллинского – русского. Но, впрочем, Гомер, тот, прежний, правильней – Омир, фракиец был, а значит – тоже рус.
Эта новая "СМОГиада" или "СМОГиссея" – всех нас, небось, да и потомков наших, и мало ли кого еще переживет.
Эпопея эта, и прежде всего – скрытая до сих пор от многих любопытствующих подоплека ее, основа ее, почва ее, – все обрастает и обрастает, ну прямо как днище большого корабля – множеством прилепившихся к нему на нелегких морских путях, самых разнообразных, и мелких, и покрупнее, водорослей и ракушек, так и путешествующих вместе с ним, – всевозможными, зачастую нелепыми, иногда и бредовыми, вымыслами, беззастенчивыми, с выкрутасами и переборами, в общей сумме своей и яйца выеденного не стоящими, но поныне упорными и обильными домыслами, ну и, само собой, неисчислимыми по количеству их, не говоря уже о качестве вранья, слухами, – эпопея эта, подчеркиваю, давным-давно уже стала отечественной легендой – и неумолимо, неудержимо превращается в самый настоящий, классический, не по греческому – по отечественному – так доходчивей – образцу, со своими богами и героями, со своими бурными событиями, невероятными приключениями, борениями с силами тьмы и со злом, со своим, как тугая пружина, закрученным, острым – лезвием, жалом! – сюжетом, со своими загадками и отгадками – на авось, со своими метаморфозами – и, конечно же, давними тайнами, с тайным смыслом подспудным своим, с зашифрованным знаком судьбы, с потаенным, запрятанным вглубь, на потом, кодом той, миновавшей эпохи, по которому, прежде его отыскав и осмыслив, там, в грядущем, когда-нибудь всех нас разыщут и встретят, – непреложный, немеркнущий миф.
Наше содружество и каждый персонаж этой разыгранной нами когда-то, в открытую, на глазах у всех, в том числе и прежде всего – у властей, многоактовой, дерзкой, с прологом и эпилогом с полудетской, наивной завязкой и вполне уже взрослой, жестокой развязкой, сумбурной, написанной набело, по вдохновению, пьесы, никакой и не драмы, а, конечно же, натуральной трагедии (напомню, что действо происходило в середине шестидесятых, посреди истосковавшейся по свободному слову, огромной и тогда еще неделимой страны, в самой сердцевине того самого, тоталитарного режима), продолжает, с годами – все хлеще и хлеще, находиться в тумане разросшихся, шатких, зыбучих, но ставших привычными, слишком условных, слоистых, расплывчатых, чуть ли не призрачных, недостоверных, таких ненадежных, таких никудышних, но все же таких неизбежных и всеми охотно лелеемых, толков.
И в наши, нынешние дни, на склоне века, СМОГ, почему-то в числе диссидентских групп, а не как литературное движение, изучают, уже – изучают, – что же, к этому, в общем-то, все ведь и шло! – на занятиях по новейшей истории в школах, лицеях, колледжах и в институтах, то есть в средних и в высших учебных заведениях, – и подростки, и молодежь, – причем, что и забавно, и грустно, и досадно, и возмутительно, – сами преподаватели – ровным счетом никакого понятия не имеют – о сущности явления.
Приходит однажды из института моя старшая дочь Маша.
– Папа! – говорит мне. – У нас на лекции по истории преподавательница рассказывала о СМОГе.
– Ну и кто же мы такие, по ее словам? – спрашиваю.
– Правозащитники. Диссиденты. Борцы с советским режимом.
– А как же литература? – недоумеваю. – Как же поэзия?
– О поэзии вашей она ничего нам не говорила. Правозащитники вы – и все. Пострадали за правое дело. На себе испытали гонения власти. Вас преследовали. В тюрьмы сажали и в психушки. А вы все равно боролись. И победили. У нас в стране теперь новая власть. А вы – мученики и герои. Так она говорила.
Развел я руками. Ну что тут скажешь!
– Маша! – говорю дочери. – Кто у тебя папа?
– Поэт! – отвечает она.
– Я что, в тюрьме сидел? Прокламации писал? Демонстрации устраивал? Призывал к свержению власти?
– Нет, конечно! – говорит Маша.
– У меня что, нечем больше было в жизни заняться, кроме как подрывной деятельностью? Чем я всю жизнь занят? Ну, скажи мне!
– Стихи пишешь, – отвечает мне Маша, – переводишь. Прозу пишешь. И всегда этим занимался, сколько я тебя помню.
– Ну вот! Правильно! Так при чем же все остальное? То, что рассказывают? И зачем они вас в заблуждение вводят? Что это за безобразие такое?
– Не знаю! – отвечает задумчиво Маша. – Преподавательница так говорит.
Приходит однажды с занятий в лицее моя младшая дочь Оля.
– Папа! – кричит с порога. – У нас на уроке истории проходили СМОГ.
– Ну и кто мы такие? – спрашиваю, уже догадываясь об ответе.
– В советское время, при Брежневе, вы были борцами за свободу.
– Так! – говорю. – А еще?
– Тогда был период застоя. Было безвременье. Всем приходилось тяжело. Вы объединились в диссидентскую группу. Вы боролись с режимом.
– Каким же это образом? – спрашиваю.
– Вы устраивали демонстрации в защиту диссидентов, осужденных за свои независимые взгляды на действительность и за свою антисоветскую деятельность. Ну, еще публиковали на Западе всякие острые материалы, разоблачающие советский строй. Вас за это преследовали. Вас держали в психушках на принудительном лечении, гноили в тюрьмах и лагерях. Но вы и там не сдавались. И оттуда раздавались ваши смелые голоса. И радиостанции всего свободного мира передавали ваши правдивые слова. Был железный занавес. Никого за границу тогда не выпускали. Тяжело вам приходилось. Не то что сейчас. Мы вот с Машей захотели – и в Италию с экскурсией съездили. А вы так ничего и не видели, кроме кухонь, где вы собирались по вечерам, чтобы там разрабатывать ваши планы борьбы, перепечатывать на ваших незарегистрированных пишущих машинках для самиздата "Архипелаг ГУЛаг" Солженицына и слушать по ночам "Голос Америки", радиостанцию "Свобода" и "Немецкую волну", где про вас иногда рассказывали. Вот что нам учительница говорила.
– Доченька! – вздыхаю. – Скажи, я когда-нибудь занимался политикой? Что это за бред такой в ваши головы впихивают?
– Нет, папа! – отвечает мне Оля. – Политикой ты сроду не занимался. Ты всю жизнь стихи писал. И пишешь. Ты литературой всю жизнь занимаешься. Ты вон седой уже стал.
– Так что же это за ахинея? – возмущаюсь. – Откуда они берут все эти сведения? Кто им такие материалы готовит? Что это за стряпня возмутительная?
– Ты, папочка, успокойся! – утешает меня умная Оля. – Мало ли что учительница говорит? Ну, ерунда все это, конечно. Она в бумажку заглядывает какую-то. По бумажке читает.
– И фамилии – по бумажке?
– И фамилии. И говорит, что смог – это туман такой, в Англии. Будто мы сами не знаем.
– Но наш-то СМОГ – не туман!
– Ваш – не туман. А у нее – туман в голове. Это уж точно.
– Боже праведный! – восклицаю. – Но о поэзии она хоть что-нибудь говорила?
– О поэзии – ни полслова. И даже о том, что все вы что-то писали, стихи или прозу, – ну совершенно ничего. Диссиденты, страдальцы, герои – и все. Да ты, папа, на учительницу не обижайся. Дура она. Сама не знает, что говорит, не ведает, что творит. Что с нее взять? – подбадривает меня Оля. – Ты у нас поэт, папа. Ты у нас – гений. Мы-то все это – знаем!
– Это уж точно – не ведает! – соглашаюсь я с Олей. – А на добром слове спасибо.
Но долго еще представляю себе учительницу, читающую по бумажке наши фамилии, наверняка их коверкая, и объясняющую детям, какими мы храбрыми были борцами с режимом.
О поэзии – ни полслова.
Будто она не нужна была вовсе мифическим этим борцам.
И не такое еще, а похлеще, позабористее, побредовей, порой приходилось мне слышать. О былом. О себе. О друзьях моих давних. Обо всем, что прошло. О таком, что вовек не пройдет – потому что достаточно света с ним в мире юдольном.