После нескольких рейсов с "Булавой" на буксире между Иманом и Хабаровском я получил извещение штаба. Мне приказывали: 8 июля ровно в 9 часов утра быть у хабаровской пристани, чтобы принять командующего войсками с походным штабом и следовать с ним до Сретенска, а если позволит вода, то и выше - по реке Шилке.
Наступило утро 8 июля. Белый как лебедь, с бледно-желтой трубой и такими же мачтами, с ярко начищенной медью стоял "Атаман" у пристани. Через всю пристань, по сходням и вдоль всего борта парохода были разостланы ковровые дорожки. Весь экипаж "Атамана" был с ног до головы в белом.
На пристани, по левую сторону от сходней, устраивался военный оркестр, расставляя складные пюпитры. С половины девятого начали подъезжать в казенных и извозчичьих экипажах провожающие в летней парадной форме. Без четверти девять все шестнадцать хабаровских генералов были налицо. Их окружали начальники отдельных военных и гражданских частей. Разговор шел вполголоса, но народу собралось столько, что пристань тихо, но густо гудела, Весь берег, окна и даже крыши соседних домов были усеяны людьми.
Полиция металась по берегу, наводя порядок.
Перед самой пристанью переминался с ноги на ногу выстроенный уже с час назад почетный караул со вторым оркестром музыки на фланге.
Но вот пристанский матрос, посланный на крышу, кубарем скатился по внутренней лесенке в самую гущу генералов и прокричал:
- Едут!
- Смирно! - раздалась команда на берегу.
Музыканты нервно схватились за свои инструменты.
- Команда, во фронт, на шканцы, на левую! Сигнальщик, к брейд-вымпелу, - скомандовал я.
Музыка грянула "встречу".
После церемонии встречи Духовской начал обход судна. Я шел, "по уставу", почти рядом с губернатором, за нами двигались офицеры штаба. В таком порядке мы обошли все судно вокруг и вернулись к фронту.
- У вас все готово, капитан? - спросил Духовской, когда обход закончился.
- Так точно, ваше превосходительство.
- Можете сниматься.
- Фронт, разойтись! По местам, от пристани сниматься!
Команда бросилась врассыпную к своим местам, я и рулевой поднялись на мостик. Звонок в машину - приготовиться. Белый пар вырывается из пароотводной трубы.
Взмах рукой по направлению к сходням. Ковровая дорожка скатывается рулоном, и сходни вползают внутрь парохода.
Рулевой у штурвала напряженно смотрит на меня. Я показываю ему рукой вправо. Тарахтит рулевая машинка, перекладывая руль.
Взмах рукой по направлению к носу, и носовой конец летит в воду. Нос парохода начинает уваливаться вправо. Наконец еще звонок в машину - "полный вперед", еще взмах по направлению к корме - "отдать кормовой конец", рука кверху - "прямо руль", и пароход без единого слова громко произнесенной команды стремительно и плавно отделяется от пристани.
Духовской внизу, у борта, сияет как начищенный самовар. Рукой в белой перчатке он посылает последние приветствия быстро удаляющейся от нас пристани. Оттуда машут платками и несутся звуки бравурного марша.
Свиту приамурского повелителя составляли: начальник казачьего отдела штаба округа, страшно хотевший казаться светским человеком, полковник Милешин; начальник походного штаба, умный и скромный подполковник генерального штаба Арановский, впоследствии один из немногих боевых генералов русско-японской войны; два прокутившихся блестящих гвардейца: старший личный адъютант генерала капитан Страдецкий, весельчак, остроумец и тайный пьяница, и штабс-офицер для поручений подполковник Данауров, высокий, очень элегантный офицер, со следами бурно прожитой молодости на лице. Представителем от гражданского ведомства в свите был начальник походной канцелярии и редактор официальных "Приамурских ведомостей" статский советник Щербина. Высокий, слегка сутулый, молчаливый и стесняющийся офицерского общества, Щербина был очень образованным человеком и одним из немногих действительных знатоков края.
"Атаман" с брейд-вымпелом генерал-губернатора быстро подымался вверх по Амуру. Дни шли однообразно и церемонно скучно.
В каждой сколько-нибудь значительной станице приходилось приставать, принимать депутации и традиционную хлеб-соль, выслушивать рапорты заикающихся от страха станичных атаманов, обходить церкви, церковноприходские школы и станичные правления.
Обычно повторялась одна и та же картина.
У триумфальной арки, наспех выстроенной на берегу и украшенной полевыми цветами, национальными флажками и желтыми бумажными бантами, толпится кучка "стариков" в праздничных нарядах и казачьих шароварах с желтыми лампасами. Во главе их выступает бородатый станичный атаман в мундире с медалями, при шашке и с булавой в руках. Тут же депутация с хлебом-солью на деревянном резном блюде (серебряных Духовской не принимал и при этом очень сердился) и адресом, безграмотно выписанным на листе толстой бумаги. У самой воды, там, где должны лечь сходни, - десятка два скуластых казачьих девочек, с жирно намасленными головами, туго заплетенными косичками с желтыми бантами и с букетами пионов или георгин в руках. В отдалении - толпа баб в пестрых платках с угрюмыми скуластыми лицами в обычной позе: одна рука поддерживает локоть другой, а другая - щеку.
На палубе "Атамана" у борта, близ того места, откуда будут поданы сходни, стоит Духовской в белой лихо заломленной папахе с желтым верхом, расшитым серебряными галунами, и крутит рукой в замшевой перчатке большой седой холеный ус.
"Атаман" ловко пристает, сходни "выстреливаются" на берег, по ним раскатывается пущенная ловкой рукой ковровая дорожка, и войсковой наказной атаман всех приамурских казачьих войск картинно сходит на берег, окруженный свитой. А дальше - цветы девочек, рапорт, хлеб-соль, милостивое лобызание со "стариками" и обход учреждений.
Часов в одиннадцать вечера мы приставали куда-нибудь к дровам. Церемония "большого выхода" значительно сокращалась, Сергей Михайлович отправлялся почивать, а свита, за исключением ложившегося сейчас же вслед за Духовским Милешина, заменив тугие подкрахмаленные кителя домашними тужурками, долго еще сидела на рубке под тентом. Курили, иногда пили холодное вино или пиво. Болтали о былом питерском житье. Страдецкий рассказывал анекдоты про Духа, как звали Сергея Михайловича в интимном офицерском кругу. Щербина, всегда принимавший участие в этих вечерах, молчал и похихикивал в рыжеватую бороду. Он мог бы рассказать про Духа более поразительные анекдоты, чем Страдецкий, но воздерживался.
С рассветом, погрузив дрова, трогались дальше. В восемь часов, к подъему флага, выходил Духовской, и я встречал его с рапортом. В десять часов завтракали, а затем начиналась нудная церемония станичных встреч и обходов.
Так тянулось вплоть до Сретенска, с двухсуточным перерывом в Благовещенске, где Духовской со всей свитой переселился на время в дом местного губернатора, и я имел возможность немножко передохнуть от этой чересчур для меня глупой и светской жизни.
Отход из Благовещенска ознаменовался очередным анекдотом. Только что мы снялись от пристани и, пройдя центр города, поравнялись с его окраиной, видим, скачет по берегу, обгоняя нас, батарея полевой артиллерии. Обогнала, лихо снялась с передков и начала салют: раз, два, три… пятнадцать выстрелов по чину генерал-лейтенанта. Салют из полевых орудий не предусмотрен морским уставом, а главное, у нас не было ни одной пушки, и мы не могли ответить на салют.
Духовской растерялся.
- Что же мы будем делать, капитан? - обратился он ко мне.
- В таких случаях отвечают сигналом, ваше превосходительство. Прикажете ответить?
- Пгошу вас, капитан.
Зная, что морской сигнальной книги у командира полевой батареи не может быть, я связал первые попавшиеся четыре флага международного свода сигналов и вздернул их на фок-мачте.
- Что значит этот сигнал, капитан? - спросил заинтересовавшийся генерал.
- "Примите сей сигнал в ответ на ваш салют", ваше превосходительство, - ответил я не моргнув глазом.
- Это замечательно! - восхитился Духовской.
22 июля "Атаман", разукрашенный по случаю "царского дня" флагами, подходил к Сретенску. Был паводок, и встречное течение с сердитым журчанием неслось вдоль бортов. Вдали на свайной пристани Амурского общества вырисовывались какие-то необыкновенные сооружения: целые пирамиды из зелени, цветов, флагов и транспарантов.
Ближе и ближе подходит "Атаман", борясь с сильным течением.
Пристань полна народа. Расшитые мундиры чиновников, эполеты офицеров, ризы духовенства, медные трубы оркестра, пластроны фрачных рубашек местных, франтов и разноцветные зонтики дам горят яркими пятнами. От серебряного набалдашника булавы стоящего впереди всех станичного атамана сыплются снопы искр.
Генерал стоял у борта в своей любимой позе Тараса Бульбы. На шаг сзади находилась свита.
Еще десяток-другой оборотов колес, и мы будем у пристани. Духовской поднял голову и взглянул на мостик. Я ответил ему улыбкой и легким поклоном: не подведу, мол, не беспокойтесь.
Не сбавляя хода, мы подлетели к пристани.
- Стоп! Назад! Стоп!
Взвились и шлепнулись о пристань "колотушки" с бросательными концами. В попятившейся публике пробежал шепот одобрения. Музыка грянула "Преображенский марш". Но тут обнаружилась непоправимая ошибка: распорядители торжественной встречи предусмотрели все - музыку, арки, транспаранты, флаги, цветы, ковры и… забыли поставить людей принять с парохода концы.
- Принимай носовой, что ли! рявкнул боцман, заглушая оркестр. Какие-то люди заметались по пристани, несколько человек протискалось через толпу к причальным тумбам и схватилось за колотушки. Но было поздно… Могучая струя течения, несшегося между нами и пристанью, отбросила нос парохода в сторону. Не теряя ни секунды, я дал "полный вперед" и, описав полную циркуляцию, пристал вторично.
На этот раз у причальных тумб стояли наготове дюжие казаки. Мигом подхватили они колотушки, втащили их на пристань и накинули наши проволочные швартовы петлями на тумбы. Пароход закрепился, сходни нырнули на пристань, скатанная бархатная дорожка эффектно раскаталась по сходням. Двое "фалрепных" замерли как статуи по бокам схода, и не больше чем через минуту после остановки машины "высокие" пассажиры могли сходить на берег.
Но это было повторное приставание, и эффект картины был безвозвратно испорчен.
Я следил за Духом, когда он сходил на берег. Его левая рука дрожала на чеканной головке кавказской шашки, седые мохнатые брови сдвинулись. Мрачный как грозовая туча, принял он рапорт станичного атамана, еще мрачнее выслушал несвязную речь трясущегося от страха представителя депутации с хлебом-солью и начал принимать представлявшихся. Это было форменное "избиение младенцев".
Как теперь помню молодого высокого мирового судью с бородкой, державшего руку у неумело надетой треуголки.
- Давно ли изволили пгибыть к месту назначения? - задал вопрос Духовской.
- Восемнадцатого мая, ваше высокопревосходительство.
- Сколько дел изволили газобгать?
- До сих пор не имел возможности приступить к занятиям, ваше высокопревосходительство, так как строящееся здание суда еще не готово.
- Госудагь импегатог тогопился ввести в Сибиги новые суды не для того, чтобы господа судьи по два месяца не пгиступали к исполнению своих обязанностей. Пги желании пгинести пользу можно судить и под откгытым небом. Стыдно, очень стыдно, молодой человек!..
- С кем имею честь?.. - обратился генерал к следующему.
- Начальник судоходной дистанции, инженер…
- А, так это у вас так невозможно гогят бакены? Слишком большую экономию на кегосине загонять изволите, господин инженег!..
Вечером у себя в каюте я нашел пакет с печатью походного штаба. В нем был приказ: "Сниматься в семь часов утра в Нерчинск или, насколько позволит половодье, вверх по Шилке". К приказу прилагался маршрут с указанием одобренных генералом остановок.
Итак, все мечты сретенцев о переименовании их станицы в город, о постройке моста через Шилку, об ассигновании средств на реальное училище и женскую гимназию - одним словом, все те мечты, для осуществления которых строились триумфальные арки и сооружались транспаранты, - лопнули как мыльный пузырь.
Всемогущий генерал-губернатор разгневался на сретенцев и предполагавшуюся здесь трехдневную стоянку отменил.
Ровно в семь я отвалил от пристани, на которой снова собрался плохо спавший эту ночь сретенский служебный мирок.
Генерал не вышел к отходу. Он появился на палубе и поднялся на мостик, когда Сретенск с его опальными обывателями был уже далеко позади.
Я подошел с обычным утренним рапортом.
Дух выслушал меня со строго официальным лицом, приложив руку к козырьку белой фуражки и не глядя в глаза.
Прошло с полчаса.
Дух молча ходил по площадке над рубкой впереди мостика и по мостику. Свита сидела в каютах.
Впереди, на левом берегу реки, виднелся какой-то маленький поселок, не включенный в наш маршрут. На берегу стоял атаман с булавой и депутация с хлебом-солью.
Дух смотрел на них.
- А что, можно пгистать и пгинять от этих казачков хлеб-соль? - неожиданно обратился ко мне генерал.
Я взглянул на берег, круто спускающийся в воду. Против группы стоящих на берегу казаков - два здоровых пня от спиленных на метр от земли "лесин", могущих служить отличными причальными тумбами. У пней - люди.
- Так точно, можно пристать, ваше превосходительство.
- Пгошу вас, капитан.
Я дал длинный гудок. Как горох высыпали на палубу мои казаки-матросы и стали по местам. Из кают выскочила свита, на ходу застегивая шарфы на кителях.
- Право руля! - И пароход покатился носом к берегу.
- Отдай якорь! Трави канат! Подавай носовой! Крепи так! Стоп машина! Лево на борт! Сходни!..
Генерал сошел на берег, принял рапорт атамана, хлеб-соль, трижды облобызался с какими-то двумя стариками и вернулся на судно.
Страдецкий тащил за ним переданные ему с рук на руки хлеб-соль.
- Снимайтесь, капитан!
- Есть, ваше превосходительство.
Звонок в машину, несколько команд и знаков рукой, и "Атаман" снова пошел вверх по Шилке.
Духовской поднялся на мостик и подошел ко мне. Его серые глаза под нависшими бровями улыбались. Шквал прошел.
- Вы удивительно хогошо пгистаете, капитан, - и генерал протянул мне руку.
Лед был сломан. Страдецкий за обедом рассказал несколько анекдотов, которые были милостиво выслушаны и даже вызвали легкий смех у генерал-губернатора.
"Их высокое превосходительство" воспитывает народ
Мы вернулись в Хабаровск в середине августа.
В сентябре я сделал еще одно небольшое плавание с Духовским. Это плавание было исключительно анекдотическим.
Я пил утренний чай и читал только что привезенный рассыльным казаком приказ из штаба. Назавтра предстояла двухдневная экскурсия с генерал-губернатором на Уссури.
Была отчаянная погода. Осенний дождь хлестал в окна рубки. Жестокий норд-вест дул сильными порывами. Барометр падал. Вероятно, в Японском море разразился тайфун, и хвост его проходил через Хабаровск.
"И куда Духа несет в этакую погоду?" - думал я со злостью, глядя, как капли дождя пробиваются сквозь пазы опускных оконных рам. Мое недоумение разрешил адъютант Страдецкий, присланный Духовским с личными инструкциями на пароход. Он был мокр до нитки, долго, как пудель, отряхивался в передней и, войдя в кают-компанию, первым делом попросил "настоящую рюмку настоящей водки".
- Скажи, пожалуйста, куда потянуло вашего Духа? Что такое случилось у этих новоселов, зачем ему так экстренно понадобилось туда ехать?
- Потеха, братец ты мой, да и только! Речь им едет держать. Только, ей-богу, покуда не дашь водки, не буду рассказывать! Продрог как собака, пешком пер от генерала, ни одного извозчика нет.
Через минуту вестовой казак, хорошо знавший привычки Страдецкого, принес на подносе матросскую чарку слегка разбавленного водой спирта и большой ломоть круто посоленного черного хлеба. Медленно выпив эту "настоящую рюмку настоящей водки" каким-то особым, одному ему свойственным втягивающим способом, Страдецкий крякнул, не торопясь закусил хлебом и аккуратно вытер усы салфеткой. Закурив папиросу, он комфортабельно уселся рядом со мной на диван.
- Ну, слушай, - начал Страдецкий. - Ты знаешь, как Дух возится с переселенцами. Так вот какие-то новоселы или новодворцы, черт их знает, - я не разбираюсь в них, это по гражданской части, - всю прошлую зиму обращались к нему с различными просьбами и ходатайствами. Начали с семян, потом просили казенного леса, потом коров, потом еще чего-то. Наконец весной они потребовали отнять от казаков и передать в их пользу несколько сот десятин покоса. Явились какие-то депутаты и начали уверять генерала, что им "куренка выпустить некуда". Тут он не выдержал, накричал на них и выгнал вон. Что же ты думаешь, братец мой, они сделали? Нашли какого-то "писателя", который в необыкновенно витиеватых выражениях настрочил им жалобу, подписались всем поселком, кто каракулями, кто крестами, да и махнули на высочайшее имя. Ты знаешь, надо видеть эту жалобу! Там и "жестокая борьба с суровой сибирской стихией", и "бескультурно нерожающая почва", и "жестоковыйное начальство, утопающее в роскошных дворцах и не пекущееся о верноподданных его императорского величества". Словом, нагородили черта в ступе, а бедного нашего Духа выставили чуть ли не вором и взяточником. Ну, в "комитете" этакими писаниями, знаешь, никого не удивишь. Почитали, посмеялись, да и переслали в подлиннике Сергею Михайловичу вместе с предложением "принять строжайшие меры к искоренению нарождающейся среди переселенцев мании кляузничества". Генерал наш расстроился чуть не до истерики: "черная неблагодарность", "непонимание неустанных трудов и забот", "невозможность исполнения возложенных на него государственных задач", и т.д. и т.д., одним словом, поехал! Ни Вава, ни Шанявский утешить не могут. И вот, вместо того чтобы послать к этим фруктам исправника да приказать ему вздрючить их хорошенько, он, видишь ли, решил сам ехать с ними разговаривать и объяснить им всю возмутительность их поведения.
- Да на каком языке он с ними разговаривать будет?
- А уж право не знаю, - развел Страдецкий руками, - надо посоветовать ему Горбунова или Лескова предварительно почитать, да и то не поможет, потому что он половины русского алфавита не выговаривает.
На другой день к вечеру мы подходили к поселку, название которого я теперь не помню.
Дождь перестал. Рваные клочья облаков неслись по небу, и дул холодный порывистый ветер.
Скользкий глинистый берег был полон народу.
Так как жители не были предупреждены о высоком посещении, то мы их застали, по их собственному выражению, "как есть в своем виде", то есть рваными, грязными.
Мрачно сошел генерал-губернатор по сходням и, скользя сапогами по размытой ползущей глине откоса, взобрался на откос берега. Свита вскарабкалась за ним.
Новоселы молча поснимали шапки.
- Подходи ближе, кто староста? - громко крикнул правитель походной канцелярии Сильницкий.