Впрочем, политика политикой, но мой путь по онкологическому маршруту – это прежде всего мое личное приключение, и именно оно имеет для меня первостепенную важность. Я узнал, что страх можно победить, и если он побежден, в человеке раскрываются удивительные способности. Я узнал, что мы сильнее, чем обычно думаем о себе, и когда преодолеваем то, что кажется непреодолимым, становимся еще сильнее. Я узнал, что сила человеческого содружества не имеет границ и наделяет нас таким мужеством, какого мы в себе и не подозревали. Я узнал, что оптимизм и надежда помогают преодолеть ужас и мрак. Я узнал, что человеческий дух более могуществен и отважен, чем можно было бы предположить. Я узнал, что, хотя рак – ужасное заболевание, он способен нас полностью преобразить.
Вы, может, будете смеяться, но я и теперь верю в эти свои открытия. И это не пустые сантименты. Я знаю, что рак – жестокая, безжалостная болезнь, которая косит детей, молодежь, матерей и отцов, жен и мужей, и совершает она свои злодеяния, не оглядываясь на наши чувства. Я знаю, что жестокость этой болезни страшнее всего, когда пациент одинок, лишен надежды и защиты.
Я не превозношу рак, а пытаюсь ему противостоять. Я хочу, чтобы каждый читающий эти слова, если он почувствовал у себя симптомы того, что может оказаться раком пищевода, и опасается пройти обследование, прямо завтра обратился к врачу. Я хочу, чтобы каждый, у кого есть крупные свободные средства, направил их в благотворительные службы, список которых приведен в конце этой книги. Я хочу, чтобы рак был побежден.
Но пока рак – это повседневная реальность, я хочу, чтобы люди знали: как бы он ни был страшен, у них есть силы, чтобы ему противостоять и выйти из этого сражения с окрепшей волей. Рак способен одновременно вести вас и к разрушению, и к перерождению. Как это происходит, я и сам понимаю не до конца. Рак – это особое, мистическое заболевание, которое, судя по всему, живет и дышит в самых темных закоулках нашей души, именно там, где кроются наши страхи. Есть и другие болезни, не менее жестокие и опасные, но именно у рака есть особая власть толкать нас к страху и отчаянию. А с другой стороны, именно рак может привести нас к перерождению, которое Лэнс Армстронг описал такими словами: "По правде говоря, рак оказался самым лучшим, что случилось в моей жизни. Уж не знаю, почему я подцепил эту болезнь, но она свершала для меня чудеса, и я не хочу с ней расставаться. Зачем мне менять, хотя бы на один день, то, что стало для моей жизни самым важным и самым продуктивным?"
Я не стал бы, как Армстронг, так решительно цепляться за свою болезнь, но я и не жалею о ней. И, разумеется, я не хотел бы умереть той личностью, которой был до своего перерождения. Действительно, так или иначе, но на втором этапе болезни я ощутил тот смысл и то предназначение, о которых раньше и не подозревал.
Несколько дней назад меня навестил Пит Джонс, мой самый близкий друг еще со времен университета. Его матери исполнилось восемьдесят шесть, и в этот самый день она ложилась на такую же операцию, через которую прошел я. Ее ожидала полная резекция пищевода. За пару дней до этого я говорил с ней по телефону. Она, конечно же, боялась, но была исполнена решимости. Ее мужество меня покорило.
Из разговора с Питом я понял, что он и сам переродился благодаря переживаниям за мать и беседам со мной. Он тоже увидел могущество рака и те благотворные перемены, к которым он может привести. Пит увидел своими глазами, как его мать выпрямилась во весь рост, как она исполнилась мужества и стала дарить любовь. На его глазах распустился цветок животворной силы человеческого сообщества.
Не то чтобы он стал сильно религиозным, но он открыл для себя силу человеческого духа и его способность бороться с бедствиями и побеждать их. Он завис где-то на полдороге между человеком и Богом, между верой и скепсисом, но уже не сомневался, что у всего этого есть какая-то цель.
Когда я оглядываюсь на то, что произошло со мной, мне трудно не видеть, что весь мой путь через эту цепочку неожиданных и сверхъестественных событий был подчинен какой-то цели, исполнен единого смысла.
Это путешествие вело меня из Лондона в Нью-Йорк, потом в Ньюкасл, потом обратно в Лондон, через все эти испытания страхом и болью, которые, как мне казалось, у меня не было сил выдержать. Уже на следующем препятствии я могу вылететь из седла, но до сего момента весь мой путь был для меня вдохновляющим и плодотворным, и даже будь моя воля, я вряд ли осмелился бы изменить в нем хоть один шаг.
Это моя жизнь – вот что открылось мне. Делайте все, что можно, чтобы избежать рака, но, если вы уже попались, знайте: у вас еще есть силы, чтобы с ним поговорить.
Рак – мистическая болезнь, но есть нечто более сильное, чем мистика.
Высокая черная туча
Июньские результаты обследования вызвали резонанс, не соразмерный их значению. Еще бы! Они породили хоть какую-то надежду на будущее. У нас в этом отношении не было никаких иллюзий – ведь мы знали, что рак вернется. Однако мы верили, что так или иначе, но отвоевали островок эмоционального равновесия протяженностью от июня до самого декабря, наш дом-крепость на Планете Рака. А в декабре придет время следующего цикла анализов.
Итак, мы взяли тайм-аут. Гейл потребовала настоящего праздника – итальянского солнца, голубых небес и красивых отелей. Ей хотелось туда, где не надо работать, где нет медицинских обследований и где будет достаточно солнца – после нашего убогого английского лета, которым мы были сыты по горло. Ее план был прост – чилаут в каком-нибудь красивом месте.
Итак, в субботу 30 июля мы вылетели из Гатвика в Неаполь. Оттуда двинулись на юг, в Позитано, что на Амальфийском побережье. Там мы надеялись отыскать тихое, уединенное местечко между морем и небесами. Гейл имела в виду прекрасное Ле Сиренусе, с видом на деревушку и на поблескивающие бирюзовые воды бухты. Нам выпал отпуск, и она не собиралась растратить его впустую.
Так мы и поступили. День проходил за днем, я много ел, а один раз даже решился поплавать. Гейл сидела рядом с бассейном и читала книжки. Иной раз мы выбирались в деревушку на получасовую прогулку. Вечерами выходили к ужину, и я наворачивал, сколько позволяли силы.
Но тем временем действовали и другие течения. Я исполнился решимости записать все, что, как мне казалось, я узнал, все, в чем убедился в результате моих похождений.
Я написал большой цикл статей для "The Times", рассказав в них о реалиях онкологического заболевания (в несколько измененном виде вы прочитали их в первой части этой книги). Статьи были приняты очень доброжелательно, и, хотя я писал их в большой спешке, думаю, они сделали свое дело. Опираясь на этот успех, я решил продолжить мое повествование об онкологической одиссее.
Но теперь перед нами встала новая проблема – она возвышалась, как огромная черная туча, висящая над летним морем и заглядывающая к нам в окно.
Я согласился подновить свой политический трактат "Революция без конца". Предполагалось, что дополнения составят где-то страниц двадцать, но я расписался на все сто сорок, а это подразумевало уже совершенно другой расход и времени, и оставшихся сил.
И тут я совершил непростительную ошибку – позволил работе над книгой вмешаться в распорядок нашего праздника. Я сидел в комнате, яростно стуча по клавишам, а Гейл в одиночестве лежала у бассейна. То, что по ее планам должно было стать чудесным мирным полетом на облаке счастья, я разрушил своей собственной рукой – лишь в угоду своему неутолимому желанию сразу записывать все, что узнал.
В результате болезни я стал другим человеком, но тут вдруг наружу вылезло мое прежнее "я", пытаясь рядиться в новые одежды. В течение этих счастливых дней я непрерывно стремился "ловить момент", купаться в розовых ароматах. Когда мы с Гейл оказывались вместе (а это было большую часть времени), между нами царила просто сказочная близость и нежность. Она все время пыталась как-то меня накормить. Я не мог удержать в себе подобающего количества пищи и по этой причине стал весьма капризным гурманом, но одно блюдо, предлагавшееся в нашем отеле, мне нравилось всегда и безоговорочно. Это была клубника в шоколаде. Гейл заказывала тарелку за тарелкой этого лакомства и расставляла их по комнате в надежде, что я соблазнюсь как-нибудь незаметно для себя.
И тем не менее неувязка между сроками сдачи книги и моей преданностью любимой супруге породила одно из самых горьких чувств, какие я когда-либо испытывал. Я разрывался между опасностью нарушить контракт и не меньшим риском разрушить семейную гармонию.
Через неделю мы двинулись на север. Поезд шел из Неаполя через Рим, а направлялись мы в прекрасный прибрежный городок Орбетелло. Это было долгое путешествие, больше четырех часов, и я никак не мог устроиться поудобнее, что очень огорчало Гейл. Она чувствовала, что у меня снова что-то не в порядке. Мы приехали поздно вечером, и я позволил жене в одиночку тащить наши чемоданы по длинному пустому перрону, а потом на другую сторону путей.
Наш новый приют, отель "Il Pelikano", был столь же гостеприимен, как и первый, но теперь уже становилось ясно, что, хотя я ел больше, чем прежде, мой вес все равно продолжал падать. Гейл заметила, что я стал выглядеть сильно похудевшим.
После еды меня опять начали преследовать отчаянные боли, я выташнивал больше, чем мог съесть. Прием пищи снова стал испытанием моего терпения.
Когда через неделю мы вернулись домой, я все еще чувствовал, что, невзирая на все неприятности, наша поездка удалась. Но, как только мы приехали в Лондон, Гейл настояла на том, чтобы позвонить в Марсден и рассказать о моих проблемах. "Приезжайте как можно скорее", – услышал я на том конце. И все мытарства начались по новому кругу.
Правда, на этот раз мы, так или иначе, но уже уверенно преодолевали трудности, которые всего пару лет назад казались совершенно невыносимыми. В Марсдене сразу же провели комплекс анализов, первые результаты выглядели вполне нормальными. Это меня не успокоило, но немного обнадежило.
Через несколько дней я зашел к моему издателю Тиму Уайтингу в офис издательства "Little, Brown" на набережной Виктории. Мне нужно было обсудить с Тимом и моим редактором Зои Галлен окончательный вариант обновленной книги "Революция без конца". Эта работа, которая изрядно помотала мне нервы, наконец-то подошла к концу.
Зазвонил телефон. Звонили из Марсдена. Тим вежливо отвел меня в маленькую пустую комнатку, чтобы я мог спокойно поговорить.
Онкологический маркер в анализе крови подскочил с 5 до 58 процентов.
Я понял, что игра подошла к концу.
Я позвонил Гейл, и она согласилась со мной. Даже не просто согласилась. Она уже знала.
Она сказала, что все последнее время ей было ясно: мое упорство в работе над политическим трактатом и первыми главами новой книги проистекало из желания завершить перед смертью все неотложные дела. Я с ней не спорил – у меня тоже все эти недели было чувство, что в тот момент, когда я закончу работу над второй книгой, цель моей жизни будет достигнута и начнется ее последний акт.
В Марсдене меня послали на срочную томографию, и сам тон этой рекомендации говорил: случилось нечто угрожающее. В этот момент я принял решение – все новости теперь принимать со смирением. А случилось то, чего и следовало ожидать, – рак вернулся.
В лабораторию я вошел в пять часов вечера, и мне сказали, что при любых результатах придется задержаться здесь на ночь, чтобы они успели разобраться со всеми анализами. В этот момент я осознал, что мы подошли к критической точке.
Приехала Гейл. Она выглядела взволнованной, но держала себя в руках. Где-то к половине девятого мы сидели в приемной дневного отделения. Над нами сияли люминесцентные лампы. Уборщики начали свою ночную работу. В этом месте к нам относились исключительно хорошо, но все равно мы чувствовали себя, как в осажденной крепости.
Через стеклянную дверь мы видели, как Дэвид Каннингем что-то обсуждает со своими сотрудниками. Он выглядел напуганным и озабоченным. Разговор шел явно обо мне. В конце концов к нам вышел Каз Мохински и сказал, что рак действительно вернулся. На этот раз он появился в лимфатических узлах выше и ниже той зоны, которая подвергалась облучению.
Вышел Дэвид. На его лице были написаны ясность, серьезность и решительность. Я спросил, какой прогноз в худшем случае.
"Три месяца", – ответил он.
Гейл спросила, каков самый благоприятный вариант.
"Три месяца".
Я уже рассказывал, каково это, когда тебе в первый раз сообщают, что у тебя рак. Твои инстинкты убеждают тебя, что ты справишься. Сообщения о первом рецидиве меня просто привели в растерянность. То есть как! Этого не должно было произойти! Это какая-то бессмыслица! Лишь после долгой беседы с Тони Блэром я смог увидеть смысл в этом событии, смог понять, что мой рак еще не насытился, а я еще не изменился настолько, чтобы явственно понять смысл вещей и своей собственной жизни.
А вот третье сообщение о вернувшемся раке – это уже совершенно другая история.
Представьте себе сырую, холодную ночь где-нибудь в Индиане, и на тебя вдруг летит десятитонный грузовик.
Реальность, возможность и неизбежность смерти становится вдруг абсолютно бесспорной. От нее никуда не деться, и она в самом деле очень страшна. В мгновение ока мы переходим из зоны, где хоть в чем-то властны над собой, в пространства, где у нас вообще ничего не спрашивают. Теперь над нами властвуют обстоятельства.
Мне осталось жить всего три месяца.
Дэвид вел себя безупречно. Он сказал, что и сейчас болезни можно противостоять, и ознакомил нас со списком возможных мер, но при этом не оставил сомнения, что все эти меры абсолютно условны.
Я протяну не больше трех месяцев. Наши отношения – это уже не обычные отношения "пациент – врач", при которых целью считается выздоровление. Теперь мы сотрудничаем с другими целями. Наше дело – встретить мою смерть.
После этой беседы мы с Гейл были более вымотаны, чем после всех прежних подобных переговоров. Восстановиться в эмоциональном плане после этого было просто невозможно – по крайней мере, так нам казалось.
Мы обсудили все наши дела и переезды в следующие несколько дней. Мне безотлагательно нужно ехать в Марсден, где вставят новую трубку для искусственного питания. На следующий день начнется химиотерапия, которая, теоретически говоря, должна продлиться шесть месяцев.
Теперь все события происходили очень быстро. Оперативность в действиях врачей вызывала уважение, но она же пугала, так как я отчетливее видел свою беспомощность и незащищенность.
Окружающие пытались как-то поднять мое настроение. Из Ньюкасла позвонил Майк Гриффин, сказал, что и на этом этапе с раком можно бороться, даже признавая, что теперь болезнь вырвалась из-под нашей власти.
Я позвонил Тони Блэру, и впервые за наши долгие деловые и личные отношения он просто не нашелся, что сказать. Правда, ему не потребовалось много времени, чтобы снова обрести почву под ногами.
Мы пережили выходные и планировали следующий шаг, которым должно было стать суточное пребывание в Марсдене. Начали прорисовываться контуры привычной жизни онкологического больного.
Снова мы, нервничая, приехали раньше, чем надо. Снова были привычные хлопоты с поиском подходящей комнаты. Снова нужно было налаживать отношения с персоналом, формируя вокруг себя какое-то подобие общества.
Мне сказали открытым текстом, что при моей операции всегда остается риск подтекания и других побочных эффектов. Однако все было сделано с исключительным профессионализмом. Меня резал Сатвиндер Мудан, хирург, который появился в моей жизни в самом начале онкологического путешествия и теперь должен был присутствовать при его завершении.
Он был таким же обаятельным, компетентным и рассудительным, как и в самом начале. Операцию назначили на понедельник, и, чтобы провести ее своими руками, он отложил свой полет в Китай.
Поскольку на моем пищеводе провели уже две операции, сделать новую было непростой задачей, но мы были полны надежды. Как потом выяснилось, новая операция прошла успешно, но раковые метастазы обнаружились и в лимфатических узлах, и в кишках, и во многих других местах.
Этой ночью начались настоящие боли. Сильные, мучительные, распространившиеся по всей пищеварительной системе. И дело было не только в физической муке, но и в том, что она могла сигнализировать о возможном подтекании. Если бы оно действительно было, химиотерапию пришлось бы отложить. Но химиотерапию отложить можно, а вот смерть не отложишь.
На первом месте стояла необходимость срочной химиотерапии. Дэвид Каннингем, которого я всегда считал очень осторожным человеком, на сей раз был полон решимости начать химию прямо завтра. Это было страшно, но действенно. Если не постараться быстро убить рак, так же быстро он убьет меня.
Такова была наша позиция на утро того дня, но уже на следующий день ситуация еще раз круто изменилась.
Боль, судя по всему, возникла из-за подтекания или скопления каких-то жидкостей, которые могут быстро рассосаться. Но ждать, пока они рассосутся, значило отложить химию, а отложить химию значило приблизить мою смерть.
Следующей ночью мне было еще хуже. Я не мог найти удобного положения, а боль стала повсеместной. Кроме того, я впервые попробовал поесть через новую трубку. Во рту разлилась горечь, а чувство слабости сделалось почти невыносимым. Тошнота не отступала. Из-за массы принимаемых лекарств у меня начались галлюцинации.
Так продолжалось день за днем, пока врачи не решили, что остается только прекратить все лечение, всякое кормление и посмотреть, что будет дальше. Это помогло. Мои внутренности немного успокоились, и к пятнице я почувствовал, что худшее позади.
Правда, я чувствовал (и Гейл разделяла мои опасения), что на этот раз я, скорее всего, живым из больницы не выйду.
Во вторник ближе к вечеру после операции ко мне зашел Дэвид. Он сообщил, что снова меняет тактику и возвращает химию как минимум на неделю или на две. Ему стало видно, что наш корабль сбивается с курса.
Он сказал, что на этом корабле мы все вместе, но по его скорбному тону я почувствовал нечто, предвещающее новую опасность. Да, Дэвид стоял на мостике неповоротливого корабля, когда вокруг штормовые волны и мгла, не позволяющая видеть, куда мы держим курс.
Субботнее утро. Ко мне в больницу пришла Гейл, и с этой минуты начались три самых необычных дня в моей жизни. Я никогда не отличался особой эмоциональностью, но сейчас у меня не было выбора и я не смог у таить от нее свои чувства в отношении того, что случилось и что меня ждет. Я посмотрел на Гейл и заплакал.
Я оплакивал утраченные возможности. Я оплакивал упущенные минуты счастья. И главное, я оплакивал рвущиеся связи с другими людьми. Никогда раньше я не мог говорить ни с ней, ни с кем-либо еще, вкладывая в свои слова столько чувства.