Год появления "Дома у дороги" (1946) был ознаменован в культурной жизни резким возвратом к жесткому административному воздействию на литературу и искусство, в пору войны несколько ослабевшему. Недоброй памяти постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа "О журналах "Звезда" и "Ленинград"", искалечившее отнюдь не только судьбы его прямых "адресатов" - Анны. Ахматовой и Михаила Зощенко, как и последующая серия подобных документов, были выдержаны в том же тоне, что и сталинский приказ военного времени, и призваны обуздать опасные для диктаторского режима проявления самостоятельности, самодеятельности, инициативы, выказанной народом и интеллигенцией в смертельной борьбе с фашистским нашествием.
Не станем "улучшать" историю и конкретные человеческие биографии, утверждая, например, что Твардовский уже тогда "все понимал". И отдельные его стихи, и некоторые из ныне опубликованных дневниковых записей поэта свидетельствуют, что Сталин еще по-прежнему представлялся ему, как и миллионам людей, верным продолжателем ленинских заветов.
Тем не менее, как и в войну, в искусстве Твардовскому было глубоко чуждо слепое подчинение каким-либо "руководящим указаниям", исходи они даже от величайшего в его глазах авторитета. Он продолжал стремиться к "правде сущей, правде, прямо в душу бьющей", хотя это все больше входило в противоречие с официальной политикой.
В недавней книге пристального исследователя литературы о Великой Отечественной войне Л. Лазарева "Живым не верится, что живы…" (2007) справедливо сказано, что были как бы "две памяти о войне" - преподносимая как "государственная", "единственно верная", со сталинских времен сводившаяся, если воспользоваться давними словами Герцена, "на дифирамб и риторику подобострастия" по отношению к вождю как якобы истинному творцу победы, и другая, которая, если вспомнить слова из "Дома у дороги", "жила, кипела, ныла" (не побоимся "некрасивого" слова: ныла, как боль, незаживающая рана) в душе народа, заплатившего за победу огромнейшую, тяжелейшую, даже до сих пор сколько-нибудь точно не подсчитанную цену.
И эту неподкупную правду со всем ее трагизмом власть имущие рассматривали, по выражению Лазарева, "как затаившегося опасного противника, которого надо во что бы то ни стало обезвредить, заставить молчать".
Тем не менее в искусство эта правда все-таки пробивалась многолетними усилиями честнейших художников. В числе их - если не во главе - был Твардовский.
Вот и "Дом у дороги" - малая частица народного бытия, с лихвой испытавшая все страшные превратности войны, изображение которых было у критиков не в чести. Так, близкая лирической хронике по фабуле трагическая песня Исаковского "Враги сожгли родную хату" была осуждена в печати В. Ермиловым в "Литературной газете" и надолго запрещена к исполнению.
Всмотритесь еще раз в героев поэмы: муж - из людей, побывавших в окружении и потому находившихся на подозрении у вездесущих "органов"; жена оказалась "на оккупированной территории", каковой "проступок" требовалось всенепременно указывать в анкетах. Мало того: в поэме с великой болью, состраданием, сочувствием изображаются пленные, за чью участь болят сердца сельских женщин (как и авторское…):
Не муж, не сын, не брат
Проходят перед ними,
А только свой солдат -
И нет родни родимей.
А ведь эти люди с первых же дней войны громогласно и бесстыдно были объявлены предателями и изменниками, множество их после победы побывало еще и в "родимых" концлагерях. Твардовский был первым, кто за них вступился, кто их самолично "реабилитировал", хотя бы в глазах читателей.
Поистине всенародная слава "Тёркина" уберегала поэта от грубых нападок, но укоризненные замечания по поводу явного отхода от так называемого "столбового пути" или "главного направления" изображения действительности раздавались.
"Всегда ли будет Александр Твардовский писать лишь о тех, кто следует примеру других, кто своей стойкостью и мужеством поддерживает передовиков, руководителей, инициаторов?" - пеняли автору "Дома…" в критической статье (Гринберг И. Александр Твардовский//Звезда. 1947. № 2).
"Андрей Сивцов… далеко не героическая личность, - подхватывали в другом сочинении. - Война для него, в отличие от Тёркина, - не труд, не подвиг, а сплошное страдание. Он даже подчас излишне чувствителен к ее ударам (курсив мой. - А. Т-в)".
В записях А. К. Тарасенкова, сделанных по свежим следам событий, говорится, что, когда Твардовский весной 1946 года, накануне публикации поэмы в журнале "Знамя" (№ 5–6), прочел "Дом у дороги" на президиуме правления Союза писателей, видный партийный функционер Д. А. Поликарпов выступил с надуманной, по выражению Анатолия Кузьмича, критикой: "Ему, видите ли, кажется, что в поэме слишком много горя, не хватает запаха победы…" (Громова Н. Распад. Судьба советского критика: 40–50-е годы. М., 2009. С. 406).
Не расходится с этим свидетельством страстного защитника "Дома…" и помещенная в "Литературной газете" (2 марта 1946 года) маленькая заметка, из которой ясно, что у Поликарпова нашлись сторонники, хотя острота споров явно скрадывается: "Высоко оценивая лирическую хронику А. Твардовского, Л. Соболев, Д. Поликарпов, А. Лейтес выразили сожаление, что чувства радости и счастья победы не нашли такого же высокопоэтического звучания в произведении Твардовского, как чувства горя народного, потрясения войной. В итоге Великой Отечественной войны решены важнейшие государственные проблемы, укреплена мощь нашей державы. Эти всемирно-исторические победы окупают страдания народа в войне".
Предъявлялись "лирической хронике" и другие обвинения.
"Твардовского "Дом" - в отзывах клеймили, называя поэмой
"беспартийной"
"аполитичной"
"пацифистской", да еще с духом "абстрактного гуманизма"… - вспоминал впоследствии историк Михаил Гефтер и победно добавлял: - Каждое клеймо (каждый ярлык) как знак качества, добра, примета поэзии…" (А. Твардовский, М. Гефтер. XX век. Голограмма поэта и историка. М., 2005. С. 311).
А во время очередной проработки поэта, о которой речь впереди, не кто иной, как Валентин Овечкин, не предвидя, конечно, какую роль Александр Твардовский вскоре сыграет в его судьбе, сказал: "После того, как я прочитал "Родину и чужбину", мне стало ясно, что уже в поэме "Дом у дороги" Твардовский начал утрачивать… чувство нового. Ведь колхозная действительность совсем не показана в этом произведении".
Последний штрих: в официальном некрологе поэту, подписанном в числе прочих всеми партийными "боссами" и коллегами-гонителями, "Дом у дороги" упомянут не будет.
Любопытно и то, что если "Книга про бойца" была отмечена Сталинской премией первой степени, то "лирическая хроника" - лишь второй, хотя стихи стоявших в наградном списке выше Саломеи Нерис и Симона Чиковани не идут ни в какое сравнение с "Домом…".
Эта поэма - подлинный шедевр, и недаром сам автор довольно ревниво относился к тому, что по сравнению с тёркинским триумфом ее судьба была куда скромнее. "Мне очень приятно, что Вы избрали темой своей дипломной работы "Дом у дороги", - писал он через двадцать лет, в 1966 году, магаданской студентке 3. А. Серебряковой. - Эта моя поэма куда меньше других пользуется вниманием критиков, исследователей и диссертантов" (Твардовский А. Т. Письма о литературе. М., 1985. С. 306).
"Василий Тёркин" и в самом деле, по горделивому выражению поэта, всем пришелся по нраву. Кому - своим искрящимся, заразительным, согревающим сердце в самое тяжкое время юмором; кому - пониманием, сочувствием, любовью и гордостью, с которыми автор выразил солдатскую душу; кому, наконец, - тем, что не боялся изображать трагические события и горе людское.
Словом, эта любовь объединяла великое множество читателей, тем более что "Книга про бойца", широко печатавшаяся отдельными главами и в армейских газетах, и в центральной прессе, как бы сопровождала нас с осени сорок второго года чуть ли не всю войну, стала частью фронтового быта ("Жили, "Теркина" читали", - с веселой дерзостью сказано в одной из ее последних глав), да едва ли и не солдатской души.
Новая поэма имела уже более узкую "аудиторию". В частности, это объяснялось и тем, что правда о пережитом на войне, которую, по убеждению поэта, теперь уже пришло время вспоминать, была даже "погуще", чем в "Тёркине", и совсем "не ко двору" тем, кто торопил и понукал позабыть о страшных поражениях, огромных потерях ("В нашей стране плакать не приходится").
Но вспомните и другое - слова читательского письма:
"В сердце навсегда Ваши стихи.
Что там премии, что там критики; Вам отдана частица любви народной".
Глава пятая
"ПО ПУТИ, НАПРАВЛЕННОМ СЕРДЦЕМ…"
Если за несколько дней до окончания "войны незнаменитой" в марте 1940 года Твардовский писал другу: "Мне кажется, что армия будет второй моей темой на всю жизнь", то пережитое на новой, Отечественной, многократно утвердило его в этом убеждении и гигантски укрупнило саму тему, ставшую уже не только "армейской".
"На всю остальную жизнь, коль так уж суждено мне остаться живым на этой войне, - говорится в письме Александра Трифоновича жене 22 апреля 1945 года, - на всю остальную жизнь мне хватит думать и выражать то почти невыразимое, чем наполнилась моя душа за эти годы. Она даже опасалась наполняться вполне, потому что она, душа, у меня слабая, можно сказать, бабья - и не выдержала бы. И, конечно, я уже говорил как-то, что никогда мне, о чем бы я ни писал впредь, не уйти от внутреннего фона, если так можно сказать, который все освещает собой, самое далекое от него".
Именно этой "слабой", "бабьей", - а если всерьез: необычайно восприимчивой, глубоко проникающейся не только лично испытанным и виденным, но и "чужими" переживаниями и страданиями душе обязаны мы и трагическими главами "Василия Тёркина", и - в особенности - "Домом у дороги" (вспомним, как "уличала" автора одна читательница: "Это не Ваши слова… Вы их подслушали"). И, наконец, послевоенной лирикой поэта, посвященной памяти павших.
Уже в заключительной главе "Тёркина", этом прощании с героем и с читателями, были проникновенные строки:
Смыли вёсны горький пепел
Очагов, что грели нас.
С кем я не был, с кем я не пил
В первый раз, в последний раз…С кем я только не был дружен
С первой встречи близ огня.
Скольким душам был я нужен,
Без которых нет меня.Скольких их на свете нету,
Что прочли тебя, поэт,
Словно бедной книге этой
Много, много, много лет.
(Курсив мой. - А. Т-в.)
Как сильно и горько выражена здесь мысль об огромном количестве погибших: "Тёркин" утратил за время войны стольких читавших его, скольких книги обычно теряют за долгие-долгие годы своего существования!
Твардовский ощущал эти потери очень остро. В выступлении на пленуме правления Союза писателей 19 мая 1945 года он, частично повторяя вышеупомянутое письмо, сказал: "Я пришел с войны живой и здоровый. Но скольких я недосчитываюсь, - недосчитываюсь не в смысле родства и знакомства, а в том смысле, что сколько бы людей успели меня прочитать и, может быть, полюбить, а их нет в живых. Это была часть меня. Поэта на свете нет без того, что есть какие-то сердца, в которых он отзывается. И это невозвратимо, потому что сколько-то тысяч людей, знавших и читавших наши книги, не вернутся. И я с ними что-то навсегда утерял".
Вскоре эта мысль найдет высокое и еще более "разветвленное" выражение:
К вам, павшие в той битве мировой
За наше счастье на земле суровой,
К вам, наравне с живыми, голос свой
Я обращаю в каждой песне новой.Вам не услышать их и не прочесть.
Строка в строку они лежат немыми.
Но вы - мои, вы были с нами здесь,
Вы слышали меня и знали имя.В безгласный край, в глухой покой земли,
Откуда нет пришедших из разведки,
Вы часть меня с собою унесли
С листка армейской маленькой газетки.
("В тот день, когда окончилась война…", 1948)
Замечательные эпические произведения поэта о Великой Отечественной как-то заслонили собой его стихи военных лет, составившие так называемую "Фронтовую хронику". Между тем в ней уже зарождались мотивы, которые не только вскоре отозвались в "Тёркине" и "Доме у дороги", но и определили своеобразие послевоенной лирики Твардовского.
Вот вроде бы непритязательное пейзажное стихотворение:
В лесу заметней стала елка.
Он прибран засветло и пуст.
И оголенный, как метелка,
Забитый грязью у проселка,
Обдутый изморозью золкой,
Дрожит, свистит лозовый куст.
("Ноябрь")
Но при взгляде на дату его появления - 1943 год - тебя вдруг пронзит памятное ощущение той горькой осени на Смоленщине, где туда-сюда прокатилась война, ощущение, таящееся в этом, казалось бы, вполне обыкновенно, "по сезону" выглядящем кусте, который, однако, поражает какой-то почти человеческой бесприютностью и смутно напоминает о беде и разоре. Всё так под стать тревожным солдатским мыслям, поведанным в другом стихотворении:
Все - прахом, все - пеплом-золою.
Сынишка сидит сиротою
С немецкой гармошкой губною
На чьей-то холодной печи.
("Армейский сапожник", 1942)
А "Две строчки" уже не уступают тем послевоенным стихам, в которых сбылось предсказанное в одной из лучших глав "Книги про бойца", - "Бой в болоте":
День придет - еще повстанут
Люди в памяти живой.И в одной бессмертной книге
Будут все навек равны -
Кто за город пал великий,
Что один у всей страны;Кто за гордую твердыню,
Что у Волги у реки,
Кто за тот, забытый ныне,
Населенный пункт Борки.
Герой стихотворения "Я убит подо Ржевом" (1945–1946) пал если не за Борки, так тоже за не столь уж известный город, ставший местом ожесточенных, затяжных, кровопролитных боев. Побывав, недолго, на этом участке фронта, поэт видел, по его словам, лишь "краешек" этих страшных боев, но "впечатления этой поездки были за всю войну из самых удручающих и горьких до физической боли в сердце".
Неслучайно, что в значительно более поздней прозе происходившему в этих местах посвящены такие значительные произведения, как повести и рассказы воевавшего там Вячеслава Кондратьева "Сашка" и "Селижаровский тракт" и служившей в армии переводчицей Елены Ржевской (псевдоним, взятый ею после всего там испытанного!) "Второй эшелон", "Ворошённый жар" и др.
Стихотворение написано Твардовским от имени солдата, у которого и могилы-то нет:
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налете.Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, -
Точно в пропасть с обрыва -
И ни дна ни покрышки.И во всем этом мире.
До конца его дней -
Ни петлички,
Ни лычки
С гимнастерки моей.Я - где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я - где с облачком пыли
Ходит рожь на холме.Я - где крик петушиный
На заре по росе;
Я - где ваши машины
Воздух рвут на шоссе.Где - травинку к травинке -
Речка травы прядет,
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.
Повторяющаяся "запевка", внутренние созвучия (петлички-лычки, корни-корма, заре-росе), как бы отзвук шороха шин ("ваШи маШины… Шоссе"), - все это придает звучанию стихов удивительную легкость, певучесть, словно не человеческий голос слышим мы, а шелест листьев и трав, дыхание огромного мира, в который воплотился убитый солдат.
Он убит "летом в сорок втором", когда битва достигла невероятного напряжения, и унес с собой все тревоги и муки, которые одолевали тогда человеческие сердца:
Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?
Этот месяц был страшен.
Было все на кону.Неужели до осени
Был за ним уже Дон,
И хотя бы колесами
К Волге вырвался он?
Тёркин пытался уговориться со Смертью, чтобы "услыхать салют победный". В устах ржевского бойца эта мечта обретает иной, новый смысл:
Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг, -О, товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне!
"Стихи эти, - писал Твардовский много лет спустя ("О стихотворении "Я убит подо Ржевом"". 1969), - продиктованы мыслью и чувством, которые на протяжении всей войны и в послевоенные годы более всего заполняли душу. Навечное обязательство живых перед павшими за общее дело, невозможность забвенья, неизбывное ощущение как бы себя в них, а их в себе, - так приблизительно можно определить эту мысль и чувство".
Слова, не в меньшей, если не в большей мере относящиеся и к стихотворению "В тот день, когда окончилась война…" (1948)! Победные залпы означали, что "кроясь дымкой, он уходит вдаль, заполненный товарищами берег", и погибшие, может быть, впервые так неотступно стояли перед глазами живых, которые до тех пор были "от их судьбы всегда неподалеку":
Вот так, судьбой своею смущены,
Прощались мы на празднике с друзьями.
И с теми, что в последний день войны
Еще в строю стояли вместе с нами;И с теми, что ее великий путь
Пройти смогли едва наполовину;
И с теми, чьи могилы где-нибудь
Еще у Волги обтекали глиной;И с теми, что под самою Москвой
В снегах глубоких заняли постели,
В ее предместьях на передовой
Зимою сорок первого; и с теми,Что, умирая, даже не могли
Рассчитывать на святость их покоя
Последнего, под холмиком земли,
Насыпанном нечуждою рукою.Со всеми - пусть не равен их удел, -
Кто перед смертью вышел в генералы,
А кто в сержанты выйти не успел -
Такой был срок ему отпущен малый.Со всеми, отошедшими от нас,
Причастными одной великой сени
Знамен, склоненных, как велит приказ, -
Со всеми, до единого со всемиПростились мы.
И смолкнул гул пальбы,
И время шло. И с той поры над ними
Березы, вербы, клены и дубы
В который раз листву свою сменили.