В недатированном письме Тарасенкову Твардовский сообщает, что обещанные книги ему вышлет Маня Горелова ("которую прошу любить") и что к ней можно обращаться по адресу: Смоленск, улица Кашена, дом 1, квартира 9. Далее следует шутливая угроза: "Если ты не будешь писать Мане (ласково), то я постараюсь, чтоб книжки лежали в магазине на своих местах. Попомни!"
"Маня" - Мария Илларионовна Горелова - одна из трех дочерей рано овдовевшей Ирины Евдокимовны Гореловой (отец, отставной солдат из смоленских крестьян, умер, когда девочке исполнилось только девять лет). Жили трудно. Мария Илларионовна училась в педагогическом институте, но не закончила его, выйдя замуж за Твардовского. Работала в газете "Рабочий путь", но печаталась и в Москве, в таких солидных журналах, как "Красная новь" и "Новый мир". О ее немалых литературных способностях говорят и письма мужу, лишь недавно частично опубликованные.
Еще не получив от нее ни книжек, ни подробнейшего, очень деловитого письма, послушный "тов. Тарасенков" (как она его поначалу именует) послал на улицу Кашена такую открытку, что "М. Горелова" решила: "вы очень чудесный". "Маруся хвалит тебя! Улестил! - весело "встревает" в их завязавшийся эпистолярный дуэт Твардовский, возвратясь из командировки. - И я начинаю думать, что ты и в самом деле хороший малый".
Теперь "Маня" беседует с "Толей" (а то и "Толь-кой") раскованно и доверительно. Шутливо аттестует мужа как "поэта хоть и выявившегося (для своих знакомых), но молодого (это - с "высоты" собственных двадцати двух! - А. Т-в) и принципы марксизма-ленинизма мало усвоившего", и даже с комическим беспокойством спрашивает: "Не испортит ли мою биографию это легкомысленное существо?"
…Ах, сколько же в их, отныне общей, "биографии", судьбе будет трудного, опасного, даже трагического, что, однако, только теснее свяжет поэта с этой не просто любящей женщиной, но и вернейшим другом, делившим все его радости и горести, первым читателем и вдумчивым советчиком!
В сентябре 1938 года, в пору житейской неустроенности, умер их полуторагодовалый сын Саша. "…Подумал, почувствовал, что вот полжизни прошло", - записал в эти дни Александр Трифонович. И лишь немного ошибся… Он тяжело пережил случившееся. Об этом мальчике, бывшем утешением поэта в трудное время, не раз говорится в дневниках и стихах… А уж что пережила Мария Илларионовна?!
Но это случится позже, а пока молодожены держатся стойко. Поддерживаемый (если не подстрекаемый) женой, Твардовский в 1932 году поступает в Смоленский педагогический институт. Партийный работник и редактор журнала "Западная область" А. Н. Локтев ("очень-очень понимающий", "чудесный человек", по благодарным отзывам Александра Трифоновича) добивается, чтобы недоучившегося в школе поэта приняли без экзаменов - с обязательством: в течение года сдать все их, ранее пропущенные.
Твардовский учится, испытывая, как сказано в автобиографии, "высокий душевный подъем". И плоды этого вскоре скажутся на его творчестве.
Уже поэма "Вступление" ("Путь Василия Петрова", 1932) знаменует большой шаг вперед.
Василий Петров во многом предваряет образ героя будущей "Страны Муравии". Так же ласков к своему коню, так же завидует зажиточному соседу. Приходит он и к мысли о неизбежности вступать в колхоз.
Только не слишком ли уж рьяно отказывается герой от былых привязанностей и привычек? Став колхозником, забежал как-то домой и вдруг, будто новыми глазами оглядев свое хозяйство, подивился:
За что я держался здесь?
Что ж тут такого есть?
Ну, двор, ну, изба, ну, крыльцо,
Ну, сад, ну, колодец новый…
Ну, конь, ну, дуга, ну, кольцо,
Чересседельник пеньковый.
"Частнособственнические бельма" с его глаз явно сняты торопливой авторской рукой! (Тем не менее не только тогдашняя, но и куда более поздняя, конца 1950-х годов, критика оставалась недовольна изображением этого "ограниченного человека, серьезно раздумывающего над вопросом, решение которого было уже предопределено историей"!)
Куда реалистичнее показана колхозная действительность в прозаических опытах Твардовского начала 1930-х. В "Дневнике председателя колхоза" (1932) приезжему руководителю отнюдь не легко найти общий язык с крестьянами - настороженными, предубежденными, каждый со своими ухватками и норовом. Особенно же интересны увидевшие свет только много лет спустя, в пору перестройки, наброски повести.
В ней отчетливо запечатлены и явное форсирование производимых перемен, и вызванный этим "гомон сдержанного недовольства" на колхозном собрании, и драматические последствия нахрапистой спешки:
"Скотина ревет. Ревет!.. И я прямо скажу: когда врозь жили, как ни жили - крыши весной не раскрывали. Кроме только самых тяжелых годов", - ворчит, возясь с самодельной соломорезкой (предназначаемой для измельчения соломы с крыш), Ефим Саушкин, который прежде, по его собственным словам, "жил остро, так остро, что другой раз - давнее дело - бабу в кусочки посылал" (то есть за милостыней, подаваемой хлебом, - это ярко описано в уже упоминавшейся книге Энгельгардта).
И ведь все это, говоря слогом будущего "Василия Тёркина", присказка покуда, сказка будет впереди. Еще не переходит "на басы" председатель сельсовета Быков в разговоре с "главой" колхоза Тихоновым об очередной сдаче хлеба, а только "с приятельским невниманием" на все его резоны твердит: "Ты брось, брось. А ты лучше нажми на них. У них есть. Брось…" Еще лишь смутно замаячила в повествовании фигура "озорника" и пакостника, "активиста" Лешки Петроченкова, который самодовольно хвалится сделанной "карьерой", радуясь, что не стал крестьянствовать. "Когда б вы хозяйством занимались серьезно, - угрюмо вставляет его собеседник, - вы тогда понимали б, как тяжело человеку. А так вы - что ж?.. От крестьянского труда вы отвыкли. А в колхозе вам - писчая должность. Вам колхоз - подай боже!"
Не подобные ли петроченковы и быковы вскоре начнут "править бал", выносить приговоры тем, кто, как будет сказано в последней поэме Твардовского "По праву памяти", "горбел годами над землей"?
Барахтаясь, по собственному выражению, с этой прозой, поэт одновременно нащупывает иной мотив и нового героя.
Глава вторая
ВЗЛЕТ СКВОЗЬ ТУЧИ
Со "Страны Муравии"… я начинаю счет своим писаниям, которые могут характеризовать меня как литератора.
А. Твардовский. Автобиография
Первоначальные записи о Моргунке (еще не Никите, а Филиппе, Фильке - таким мелькнет он и в неоконченной повести), персонаже "большого стихотворения, может быть поэмки" - "Мужичок горбатый" (24 сентября 1933 года), еще рисуют фигуру довольно жалкую и комическую - человека ленивого, праздного, даже нечистого на руку: "был он беспутным, бездельным и пр.".
Некоторые же важные, "опорные" пункты композиции будущей поэмы нащупываются быстро. Например, перекличка двух "гулянок" - кулацкой в начале и колхозной в конце, когда Моргунок уже "должен выступить новым человеком", перековавшимся, по ходкому тогда выражению. Но в целом работа подвигается медленно, и написанное часто вызывает разочарование у самого автора.
Определенную роль в развитии и уточнении замысла, в изменении самого подхода к изображению современной деревни сыграло его знакомство с поэмой Александра Безыменского "Ночь начальника политотдела", заканчивавшейся пространной картиной колхозной свадьбы.
Среди многочисленных замечаний, сделанных Твардовским по поводу "политотдельской свадьбы", как он иронически переименовал поэму Безыменского, есть такие, которые явно не прошли бесследно для его собственного замысла:
"Общий тон по отношению к "деревне", если разобраться, недостойный пролетарского поэта. Здесь… люди - немножко дурачки, и, поэт не дает им думать и поступать более уважительно… Б. берет тем, что схватывает верхушки действительно существенных и волнующих моментов жизни, но в стихах так и нет того особенного, что нельзя подменить или подделать, - их можно подделать. Скучно все это доказывать. И трудно. Вероятно, доказать можно лишь иными стихами" (20 января 1934 года).
Так возникает важный побудительный стимул, активизирующий собственную работу, - доказать неверность и примитивность подобного изображения современной деревни иными стихами о ней.
Быть может, это побудило поэта форсировать темпы своей работы: примерно через неделю после приведенной записи "Мужичок горбатый" был завершен.
Завершен… и оставлен!
Видимо, подвергнув чужую поэму жестокой критике, Твардовский с неменьшей строгостью и на себя оборотился, остро осознав опасность сколько-нибудь небрежного и пренебрежительного по отношению к людям деревни тона, поверхностного, примитивного, схематического изображения серьезнейших современных событий.
В октябре 1934 года поэт сделал следующую пространную выписку из одной речи Александра Фадеева:
"Возьмите 3-й том "Брусков"(романа Ф. И. Панфёрова. - А. Т-в) - "Твердой поступью". Там есть одно место о Никите Гурьянове, середняке, который, когда организовали колхоз, не согласился идти в колхоз, запряг клячонку и поехал на телеге по всей стране искать, где нет индустриализации и коллективизации. Он ездил долго, побывал на Днепрострое, на Черноморском побережье, все искал места, где нет колхоза, нет индустрии, - не нашел. Лошаденка похудела, он сам осунулся и поседел. Оказалось, что нет другого пути, кроме колхозного, и он вернулся к себе в колхоз в тот самый момент, как председатель колхоза возвращался домой из какой-то командировки на аэроплане. Все это рассказано Панфёровым на нескольких страничках среди другого незначительного материала. А между тем можно было бы всего остального не писать, а написать роман об этом мужике, последнем мелком собственнике, разъезжающем по стране в поисках угла, где нет коллективного социалистического труда, и вынужденном воротиться в свой колхоз - работать со всеми. Если внести сюда элементы условности (как в приключениях Дон Кихота), заставить мужика проехать на клячонке от Черного моря до Ледовитого океана и от Балтийского моря до Тихого океана, из главы в главу сводить его с различными народностями и национальностями, с инженерами и учеными, с аэронавигаторами и полярными исследователями, - то, при хорошем выполнении, получился бы роман такой силы обобщения, который затмил бы "Дон Кихота"…"
Этот момент можно считать переломным в работе Твардовского. Сам он писал в статье о "Стране Муравии" так:
"…Задумал я эту вещь под непосредственным воздействием извне, она была мне подсказана А. А. Фадеевым, хотя эта подсказка не была обращена ко мне лично и не имела в виду жанр поэмы. Началом своей работы над "Муравией", первым приступом к ней я считаю 1 октября 1934 г., когда я занес в свой дневник выписку из появившейся в печати речи Фадеева".
Впрочем, как предложенный Пушкиным сюжет о ревизоре при всей его остроте и характерности не вызвал бы к жизни гениальную гоголевскую комедию, не обладай ее автор столь совершенным знанием тогдашней жизни и быта, так и рекомендованный Фадеевым фабульный поворот сам по себе отнюдь не предрешал успеха, не попади это "зерно" на такую благодатную, как бы поджидавшую его почву, как душа молодого Твардовского.
То, что поэт как бы сбрасывал со счетов предысторию "Страны Муравии", "барахтанье" в истории Филиппа Моргунка да и в повести, вряд ли справедливо, хотя фадеевская подсказка в огромной мере помогла ему, уже сильно настороженному в отношении своих прежних планов уроками поэмы Безыменского.
Употребленное Фадеевым сопоставление Никиты Гурьянова с Дон Кихотом, разумеется, не было воспринято поэтом как буквальный призыв "затмить" гениальную книгу Сервантеса, но надоумило перевести своего героя как бы в совершенно иное, по сравнению с прежним, измерение: сделать его фигурой по меньшей мере трагикомической и этим избежать самой возможности "обидного" по отношению к деревне тона.
Думается, что без тех долгих и часто безотрадных трудов, какие были потрачены на "Мужичка…", было бы невозможно, чтобы Твардовский, еще 6 октября не собиравшийся браться за "эпопею", два дня спустя "не выдержал, начал писать". Говоря словами из книги "За далью - даль":
Взялся огонь, и доброй тяги
Бушует музыка в трубе.
Восемнадцатого октября как "проба размера" записываются некоторые строфы, вошедшие затем в измененном виде в окончательный текст "Страны Муравии". Еще через некоторое время - 16 декабря - в записи "Путешествие Никиты" (возможно, что это "рабочее" название поэмы) уже нащупывается эпизод, трансформировавшийся потом в сцену воображаемого разговора со Сталиным.
В этих планах и набросках еще много такого, что сам автор вскоре отбросит как "длинноты, размазывание и т. д.", и все же будущая композиция поэмы - уже узнаваема, как и вся ее художественная структура. Твардовский записывает, что "новые главки… обогащают трагичностью" и что лирические отступления надо "делать во что бы то ни стало".
Напряжение работы не ослабевает. И одновременно, несмотря на все увлечение ею, не оставляет автора настороженный, критический взгляд на сделанное: "Трудно, страшно и нет глубокой радости, - нет уверенности полной" (запись от 16 декабря 1934 года).
Не оставляя еще мыслей о второй или даже третьей частях поэмы, которые бы повествовали о путешествии Никиты буквально по всей стране (срабатывает инерция фадеевской подсказки), Твардовский, однако, реально занят работой над первой (ставшей единственной) частью. Его замысел тяготеет ко все большей простоте, реализму, отказу от соблазнявших было остросюжетных линий и эпизодов (пожар, поимка Моргунком поджигателя - беглого местного кулака и т. п.).
Страница рабочей тетради поэта. Запись 16 декабря 1934 г.
Поэт стремится избежать всего, сколько-нибудь бьющего на эффект, и ввести повествование в более обыденное русло, когда и события, в сущности, крайне драматические, изображаются, по примечательному выражению одного из первых чутких слушателей поэмы, профессора Валентина Фердинандовича Асмуса, без "рыкания" и "оскаленных зубов".
Новый, причем довольно драматический поначалу, толчок к продолжению напряженной работы дала оценка поэмы А. М. Горьким, который прочел ее первую редакцию, переданную автором в возглавляемый им журнал "Колхозник".
В свое время именно отзыв Алексея Максимовича сыграл важную, если не определяющую роль в судьбе книги Михаила Исаковского "Провода в соломе" и самого ее автора. И вполне вероятно, что работавший в редакции "Колхозника" Михаил Васильевич, да и сам Твардовский и на этот раз рассчитывали на поддержку главного редактора журнала.
Надежды не оправдались. Высказав мнение, что в "Стране Муравии" "ясно видны… подражания то Некрасову, то Прокофьеву, то - набор частушек и т. д.", Горький посоветовал автору "посмотреть на эти стихи, как на черновики", и наставительно заключил, что поэмы такого размера "пишутся годами, и не по принципу: "тяп-ляп может будет корабль", или":
Сбил-сколотил - вот колесо!
Сел да поехал - ох, хорошо!
Оглянулся назад -
Одни спицы лежат.
Однако, знакомясь с рабочими тетрадями Твардовского, легко убедиться в том, что он трудился отнюдь не по рецепту, высмеянному знаменитым рецензентом, и был очень требователен к себе. Характерно, что еще до получения горьковского отзыва поэт записывает: "После читки у Исаковского в Москве мне стало понятно, что еще делать, делать и переделывать порядочно". И далее следует обширная программа "переделок, исправлений", которая затем неукоснительно выполняется.
Однако в записи, сделанной 23 августа 1935 года после ознакомления с горьковской "резолюцией", сказывается вся свойственная Твардовскому твердость, независимость характера и суждений:
"Подкосил дед, нужно признаться. Но уже прошло два дня. Обдумал. Обчувствовал. Переживем. И да обратится сие несчастье на пользу нам. Слов нет, теперь для меня более явственны сырые места. А что продолжает оставаться хорошим, то, видимо, по-на-стоящему хорошо. Испытание, так сказать. Все буду слышать: и восхищение, и такие отзывы, как "колесо", а работа будет продолжаться. Дед! ты заострил лишь мое перо. И я докажу, что ты "ошибку давал"".
Авторитет такого критика был для молодого писателя огромен, но дело касалось того жизненного материала, которым автор поэмы, по его справедливому убеждению, "располагал с избытком". "Все то, что происходило тогда в деревне, - сказано в автобиографии, - касалось меня самым ближайшим образом в житейском, общественном, морально-этическом смысле".
Испытывая, по его словам, "настоятельную потребность… рассказать", что знает "о крестьянине и колхозе", Твардовский предпочитал доверяться собственному жизненному опыту.
Впоследствии он написал замечательное стихотворение, своего рода поэтическую декларацию:
Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете -
Живых и мертвых - знаю только я.Сказать то слово никому другому
Я никогда бы ни за что не мог
Передоверить. Даже Льву Толстому
Нельзя. Не скажет - пусть себе он бог.А я лишь смертный. За свое в ответе
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.
Конечно, здесь выразился сгущенный опыт всей жизни, сказались и те драматические обстоятельства, в которых эти стихи создавались, но, быть может, есть в них и какой-то отголосок давнего спора с другим литературным "богом", спора, исход которого утвердил "смертного" в возможности и необходимости идти "дорогою свободной, куда влечет тебя свободный ум", как было завещано еще Пушкиным.
Возможно, нынешний читатель усомнится, что в то время и в тех условиях, в которых создавалась "Страна Муравия", была какая-либо возможность свободной дороги. Напомнит, что уже фадеевская подсказка диктовала вполне определенный взгляд на происходящее в деревне: конец, то бишь колхоз - делу венец!
И вот уже Моргунок гостит в процветающем колхозе Фролова, гуляет там на развеселой свадьбе, где "ударницы-красавицы" бойко распевают: "Неохота из артели даже замуж выходить", и, наконец, встречает "богомола", который сам раздумал идти к "святым местам", в лавру, и Моргунку втолковывает:
Зачем, кому она,
Страна Муравская, нужна,
Когда такая жизнь кругом, -
прекрасная, словом…