Недавно у Гнедич, где все очень бедно, очень мизерно, очень неприглядно, кроме жизни духа, встретила юного второкурсника Эткинда Ефима, как он сам представляется. Красивый девятнадцатилетний юноша. Романское отделение. Знает три языка. Любит и чувствует книгу. Переводил для себя Гейне, Верлена и Агриппу д’Обинье. Читал стихотворные переводы Киплинга, написанные каким-то приятелем, таким же девятнадцатилетним юношей. И стихи и перевод весьма нескверные. Смотрела на него, радовалась радостью зрелой, немолодой и чистой: как хорошо – есть, значит, такая молодежь, которая с флиртом и физкультурой соединяет латынь, языкознание, стихи Маллармэ и трагедии Эсхила. Как хорошо, что такая молодежь существует! Как хорошо, что я встретилась с ее представителем и узнала, что он – только один из многих. От этого стало легко и горько. Горько потому, что я остановилась, что за последние годы я ничего не приобретаю, что в свободные часы я могу либо вообще ничего не делать, либо читать неразборчиво и бессистемно, как всегда. А годы идут. И я оскудеваю.
Гнедич уверена, что через два года я буду защищать кандидатскую диссертацию.
А я в этом совсем не уверена.
Гнедич твердо знает, что жизнь я должна кончить доктором es letri, написав нечто блестящее и умное о французской литературе Средневековья и о Вольтере. А я этого не знаю.
Литература! Равель! Леонардо да Винчи!
Да, да, это я, это, конечно, я, но та, которой мне быть не положено, та, которой я могла бы быть, та, о которой я иногда грустно и гордо мечтаю, как о нерожденном сыне, как о ненаписанной поэме, как о неповторимых мигах прошлого.
Мечтающий солдат – плохой солдат.
И я запрещаю себе даже мечтать.
Вот ворошиловским стрелком я стать могу.
Октябрь, 10, воскресенье
Конец сентября и начало этого месяца в большой работе: порт, университет, ученицы. К педагогике теряю вкус – становлюсь вялой, уроки провожу средне. Мне надоело. И все некогда, некогда. Работа, портниха, неудачные попытки купить черные замшевые туфли, замазка окон, дрова, скучные люди, редкие встречи с Синей Птицей.
На днях: Гнедич и Павловск. Гейне ("Deutschland") и Пастернак ("1905"). Великолепные краски, буйная листва, всегда новые аспекты пейзажей.
Очень легко, очень далеко проплывают воспоминания: черненькая книжечка – Николь – что-то еще…
Как хорошо: в осенний день
Сквозь непроглядное ненастье
Знать, что оно пришло ко мне,
Мое мучительное счастье…
Мысли ласковые, тихие. Очень хороший день.
Событий много. Всяческие события. А писать не о чем.
16 октября, суббота
После ослепительных часов дня, когда и тело и душа говорят только стихами, – сумерки, дождь, улица. В лавке на Жуковской покупаю Маяковского и Чуковского (о детях). Думаю о книгах, о лавке, о том, что дождь, что хочется поехать дальше, что в трамах много народу, что где-то зовет меня голос – мой голос, самый любимый голос неизвестного и любимого, что голос будет звать меня напрасно, что я не приду, что я скована.
Как необычны круги моей жизни! И сколько в жизни моей тьмы, настоящей тьмы. Озаренная небывалым светом, окрыленная небывалой страстью (огонь – чистота), я все-таки стою во тьме, и пути мои ночные.
Мне очень хорошо, и мне очень тяжело.
De profundis clamavi ad Te. Но пусть, пусть будет все, что будет, лишь бы осталось то, что есть.
На днях – два чудесных вечера в филармонии. После долгого перерыва – Сигети. Моя душа вновь легла рабою под его смычок. Пришли мысли о безымянной девушке из "Замшевых башмачков". Может быть, теперь она не думает о своих замшевых башмачках, лоснящихся и потертых, как подол судомойки? Может быть, идя на концерт, она долго выбирала духи, белье, платье, красила губы, улыбалась в зеркало воспоминанию дня, а не десятилетия – знала, что жизнь у нее обеспечена и прекрасна, – знала, что в жизни ее цветет настоящее и большое чудо, – и шла на концерт, как идут на кладбище: навестить могилу очень близкого и очень далекого человека, жизнь и смерть которого в жизни еще живущего человека больше не звучит.
Сигети был великолепен. У него печальная полуулыбка и невеселое лицо. Мне показалось, что он болен какой-то долгой и нудной болезнью. К музыке он относится, как верующий монах к своему Богу. Его хорошо бы слушать не в концертном зале, а в церкви.
Холодно. В Москве, говорят, выпал первый снег.
22 октября, пятница
Напряженные и трудные дни. Нервничаю – знаю, что глупо, что делать этого нельзя, но…
Какой я нервный солдат!
Дела, определившие мою жизнь (единственные). Дивные сумерки в Летнем – голубые, с дымной оранжевостью над далекой Невой. Зябнувшие статуи прячутся в домики. Листопад. Безлюдье. Сижу, курю, думаю: город пуст, город совсем пуст. Если пройдут годы – долгие годы – и я буду жива, я снова приду в сумерки в Летний сад и вспомню о сегодняшнем дне. Я вспомню эти голубые предвечерние тени, этот тихий пепел, падающий с тускнеющего неба, – и улыбнусь.
Ноябрь, 4-го, четверг
Через смятение Vierge Eternelle темные и ласковые пути Фрейи.
ХХ годовщина, 6, 7, 8 ноября
Великолепные озарения почти счастливых дней. Цветущие руки, цветущее сердце. О будущем – не надо.
10 ноября, среда
Фрейя зла, грустна, сбита с толку и больна. Она ничего не понимает, ничего не прощает и ничего не хочет, кроме собственной жизни, теплой жизни собольего звереныша.
На сцену вновь выплывает старый халат Анатоля Франса. В таком одеянии, конечно, можно жить (и даже следует, пожалуй), но умирать в нем нехорошо.
Самой прекрасной смертью умер Феликс Дзержинский. Вот человек, никогда не знавший халата Анатоля Франса! Жил в огне, огнем выжигая гнойники преступлений и заразы, не заботясь о том, что попутно огонь сжигал и прекрасные ценности человечества, и, чувствуя смрады и зная о боли, знал только сады своих белых лилий. У него тоже была Синяя Птица, и служил он ей, как рыцари служили даме.
14 ноября, воскресенье
12-го – пустой день. Работа над гидротехническим словарем.
13-го вечером – Кэто. Милый котенок.
Сегодня трудный день (по настроениям). Вечером в театре: смотрела, как играет жена нашего жильца, молоденькая актриса, дочь знаменитого балетчика Леонтьева. Переехала она к нему на днях, бросив мужа, талантливого и хорошо зарабатывающего инженера Левина. Нарядная, вся в заграничных вещах. А у нашего юноши Котлярова, кроме домов, туманных афер и клопиного царства, ничего за душой нет. Это, может быть, тоже называется любовью.
В театре в партере сижу одна, недвижно, ни разу не сойдя с места. Аудитория рабочая: принимает все искренне и примитивно. Реплики с мест – в помощь герою, который нравится ("не верь ему, не верь! – слабо, не обманешь!" и т. д.). Потом, в уборных, смотрю, как разгримировывается Леонтьева. Скучаю. Трамвай 37 напоминает остро о Покровской площади.
15 ноября, понедельник
Ничего. Работа по геологии.
16 ноября, вторник
Легкий снег. Геология. Английский. Бессонница – ночами читаю. Днем не позволяю себе заниматься чем-либо другим, кроме работы. Если и читаю, то только технические и научные книги. Замораживаюсь все больше и больше. Работа. Деньги. Платежи. Технические совершенствования. Ночью – Франс, Фейхтвангер, Голсуорси, редко – поэты. Все – мимо, все – не для меня.
Единственный человек, который не предает меня сознательно, это моя мать. Единственный человек, к которому у меня жива вера. И больше – ни-ко-го. Весело? Очень.
17 ноября, среда
Деловые неудачи, вызывающие глухое – и почти злобное – настроение. Бессонница. Одиночество. Тоска. Во время утреннего завтрака – неожиданное письмо от Р. Трудный разговор с мамой на эту тему. Нет, нити еще не порваны. Нити еще несут. Если Николенька знал какие-то дороги ко мне, то Р. знал настоящие дороги.
Что же мне делать? Будем молчать – вот и все.
В тот же день; 7 ч. 30 мин. вечера.
Состояние такое, как после очень тяжелой и долгой болезни. Жить трудно и слабо. Тянет лежать, молчать, ничего не делать – может быть, плакать – не то от слабости, не то от каких-то обид.
Каждый день, ложась спать, думаю: как хорошо, что день уже прошел, как жалко, что день еще будет.
В таком состоянии, как сейчас, очень легко и просто уйти из жизни.
30 ноября
Сегодня Ксения уехала в Вятку. Не помогло ничто: ни развод, ни пустое отношение к аресту мужа, ни отсутствие передач. Она не знает, где он. Бодрится. Держит себя хорошо. Но страх перед одиночеством огромен, и тоска от неизвестности будущего велика. Уезжает с крупными деньгами – и это уже хорошо. Уезжает все-таки в большой город – и это тоже хорошо.
Легковесны и временны жизнь и дела человеческие.
С городом прощалась, как с живым человеком, любимейшим и единственным. И образ города – в ней и с нею.
Жаль ее. Вообще. И жаль, что с нею ушел от меня один из редких хороших собеседников – "с надрывом".
9 декабря, четверг
На столе – орхидеи и белые анемоны. Орхидеи пятнистые, змеиные, страшные. Анемоны хрупки и беспомощно доверчивы. Думаю о цветах. Сравниваю. И от сравнений – в широком смысле – не выигрываю никогда.
Снега. Ранняя зима. Скованность Невы. Красный глаз солнца за дымными мглами.
Переводы для университета, для порта. Финансовое благополучие. Нежные ароматы вин (а почему не "Lacrima Christi"? А почему не золото Рейнского?).
13 декабря, Lundi
Сложны пути человеческие. И страшен человеческий ветер: Ксения, например, вместо Вятки оказалась в Уржуме. А почему 120 км., отделяющие Вятку от Уржума, преодолены ею (как?) в 5 суток?
Говорят, что Пан арестован. И Артемов тоже. И Мессинг тоже. Удивления во мне нет никакого.
Теория "коммуниста-обывателя" во мне живет давно. Может быть, вместо обывателя нужно поставить другое слово. И кто-то его поставил за меня.
Ночь. Водка. Вино. Очень веселый обед. Пью очень много – и делаюсь опасной, злой и влекущей.
Вчера – в день выборов – выпили втроем пол-литра водки. Эдик пьяный без водки после 24-часового дежурства. Я – пьяная от ожидания.
День выборов был настоящим праздником в нашей семье. 20 лет не могли пройти даром: в особенности для моего мальчика, для мамы, самой молодой из нас всех.
Управдомша о выборах:
– Пихнула их обоих в конверт. Не знаю, милая, кого. А потом зализала и пустила в бадейку…
Управдома на днях выслали. За какое-то восстание как будто. Не знаю. Видно, вышлют и семью. Девочки трогают и тревожат. Что с ними будет?
А почему я никогда не думаю, что будет со мною?
Верить, верить… для веры нужны стимулы? Нужны. А если их нет?
16 декабря, четверг
Ночью долго не могу заснуть.
О, Жизнь, какую расплату ты требуешь от меня?
Занимаюсь концентрацией воли. Думаю, успокаивая:
"Так лучше, так гораздо лучше… И так надо, надо, надо".
Действует плохо. Но все-таки действует. И то хорошо.
Живу как в бреду, сознавая свои бреды: иногда кажется, что линия безумия приближается вплотную. Но безумия от разума, от логики, от дифференциального исчисления.
Никогда еще не было мне так трудно, как теперь.
26 декабря, воскресенье
Давно не было такой снежной, такой метельной зимы. Снег падает каждый день. Холодно. В газетах пишут, что за эти месяцы выпало больше снега, чем за всю прошлогоднюю зиму.
У меня тоже никогда не было такой зимы, как эта. Метели, метели… выдержу ли их до конца?
Елка. Белые анемоны в большой нарядной корзине.
Серии марок и граммофонных пластинок. Вино. Много важных деловых разговоров, в которых настоящее и будущее (и оттого, что в этих деловых разговорах, определяющих мою линию жизни, есть элемент будущего, – очень хорошо и очень страшно). Взрывы тоски и злобности. Точка приложения творческой силы и воображения совершенно другая, нежели в те давние (а может, и недавние?) годы, когда она называлась: литература. Фантастические планы стали планами реальными, не потеряв ничего из своего фантастического авантюризма. Мысли стали делами; искусство становится жизнью; книги пишутся в жизни и на жизнях.
От привычного окружения ушла очень далеко: где-то живет безработная Анта, где-то стенографирует и развлекается Киса, где-то встает на новые пути Ксения.
31 декабря, пятница
Сумасшедший день, день святых безумий.
Последний день 1938 года, вероятно, будет другим.
Я влюблена в мое безумие.
1938 год
Ночь на 1 января, 3 часа утра
Нет слова "никогда". Нет рубежей. Нет времени.
Встреча Нового года – как всегда. Шампанское. Старка. Слушаю музыку. Стихов не читаю, вопреки обыкновению прежних лет. Очень плохое самочувствие: Т° 38 гр., боли в боку, задыхания. Руки дрожат. Бреды, бреды…
А дальше что?
Если бы и дальше были те же бреды… о, если бы…
5 февраля, суббота
В дневнике Ван Гога есть слова:
"Garde aux lendemains de fêtes! Garde aux mistrals d’hiver". Читаю это как предостережение.
Такая радость – и такая тоска, тоска…
"Gard aux lendemains de fêtes!"
Почти весь январь дома: больна. Редкие встречи с теми людьми, которые называются "друзья" и "знакомые". Работа: диссертация для Андрияшева, физиология рыб для Петергофского института, высшая математика – для Киреевского (новый клиент, пришедший не из делового мира, а "через знакомых" – странный: недурен собой, старомоден, целует руку, почтительно-разговорчив, вызывает яростную неприязнь мамы, интуитивную, неизвестно за что). С работой – очень хорошо. С особой нежностью делаю переводы для Андрияшева: талантливый, тихий юноша, у которого должно быть большое будущее.
16 февраля, среда
Сегодня – очень странный день. Ничего не случилось, ничего не произошло. Все было так же, как и вчера.
Странность заключается в том, что в моей комнате, около пианино, в поздние сумерки я услышала неожиданное и странное – да, да, очень странное: о неполноценности. Двойная реакция – мгновенная: биологическая (-) и ментальная (+). То, что, несмотря на удивление, успеваю отметить эти реакции, удивляет меня также. Ощущение шока, не давшего внешнего эффекта. Моего голоса нет. Я не говорю ни слова. Скажу я, вероятно, позже – что-нибудь скажу, много позже.
В прошлом году (1937), в день шестого ноября (воскресенье) мною было написано на листке откидного календаря следующее: