На одну небольшую, но яркую роль мы пригласили из Киева Народного артиста СССР Дмитрия Милютенко. Во время наших взаимоотношений, на его примере, я понял, что такое настоящий, большой Артист. Мы ему послали сценарий и приглашение, в ответ получили телеграмму:
"БЛАГОДАРЮ ЗА ЧЕСТЬ УЧАСТВОВАТЬ В ФИЛЬМЕ ПО ВАШЕМУ ТАЛАНТЛИВОМУ СЦЕНАРИЮ".
Он имел дело с молодыми, неизвестными киносценаристами, с молодым, безымянным режиссёром – и всё-таки: "Благодарю за честь"!..
Когда приехал на съёмки, оказался простым, некапризным, не предъявлял никаких претензий и, главное, был самым пунктуальным в группе: никогда не опаздывал на съёмки, наоборот, приходил намного раньше других, придирчиво гримировался, перечитывал свою роль, сосредотачивался…
Когда потом началось наше многолетнее творческое содружество с Тимошенко и Березиным, я ещё раз увидел такую же внутреннюю дисциплину, такое же скрупулёзное отношение к декорациям, костюмам, гриму… И тогда я понял, что чем больше артист, тем он требовательней к себе, что величие артиста требует от него и величия поведения.
Завершение съёмок нашего фильма совпало с очередной компанией, затеянной Хрущёвым: борьба с влиянием Запада. Началась она со скандала на выставке художников в Манеже, потом перекинулась на литературу и кино. Главный удар пришёлся по очень тонкому, изящному, правдивому фильму режиссёра Марлена Хуциева "Застава Ильича". И была "спущена" команда: в каждой республике, на каждой студии найти что-нибудь подобное и побить его.
Поскольку наш фильм имел необычный сюжет (как нас потом обвиняли: "сюрреалистический"), его и признали годным для битья и надругались над ним уж как только могли, вплоть до того, что "отрезали" тот финальный поворот сюжета, который так привлёк Сегеля, Товстоногова, студию и ради которого и снималась картина.
Мы сражались до последних сил, дошли до Госкино СССР, до отдела культуры ЦК, выкрали коробки с плёнкой и показывали их в редакциях газет… Но "компания" была в разгаре, план по битью ещё не был выполнен, поэтому нам ничего не помогло. Фильм в кастрированном виде привезли сдавать в Москву… Помню, я подошёл к Сытину, главному редактору Госкино, маленькому человеку с ленинской бородкой, умными, иезуитскими глазами, и сказал:
– Если вы примите картину в таком обрезанном виде, снимите наши фамилии с титров, нам будет стыдно.
Он ласково взял меня за плечи, отвёл в сторону и сказал:
– Уважаемый Александр Семёнович! Даже если бы скандальный Солженицын снял свою фамилию с титров, об этом завтра написали бы, максимум, пять-шесть западных газет, сообщила бы радиостанция "Свобода" и послезавтра об этом бы позабыли. Если снимите с титров свои фамилии вы, авторы первого фильма, ещё не известные в Кинематографе, об этом вообще никто не напишет. Но гонорар, авторские отчисления, вы не получите. Буду откровенен: мне тоже жалко тех потерь, которые произошли, но изменить уже ничего нельзя, понимаете: не-ль-зя. А вам, как дебютантам в кино, необходимо, чтобы фильм вышел на экраны, в любом виде, ясно? Так что не мешайте нам помочь вам!
Он был очень убедителен. Я подумал-подумал и сказал:
– Ладно. За позор хоть платите!
– Вот и молодец, вот и умница! Пишите следующий сценарий.
Через пару месяцев фильм вышел на экраны, но буквально через неделю, по распоряжению Политического Управления армии, его сняли "за пацифизм". Навсегда.
Было горько и больно. У меня тогда, впервые в жизни, подскочило давление. Но самое обидное, что фильм-то был любопытный и многим нравился. Приведу цитаты из интервью Глеба Стриженова, которое он дал через много лет, незадолго до своей смерти:
"ЖУРНАЛИСТ: Вы снимались в десятках фильмов – какой из них доставил вам самую большую радость?
СТРИЖЕНОВ: "Сорок минут до рассвета".
ЖУРНАЛИСТ: А какой – самое большое огорчение?
СТРИЖЕНОВ: "Сорок минут до рассвета"
ПРОДОЛЖЕНИЕ КИНОСЕРИАЛА. ВТОРАЯ СЕРИЯ
Пока в Белоруссии шли съёмки, я, вдохновляемый Бритиковым, написал заявку на новый киносценарий.
(С Робертом мы уже расстались. Настал момент, когда и я, и он почувствовали, что нам с каждым днём всё труднее работать вместе. Это было объяснимо: за десять лет нашего содружества мы выросли из общей коляски. Нет, мы не разочаровались друг в друге, не стали врагами – просто наступило время самостоятельных полётов. Роберт продолжал писать программы для эстрады, сценарии мультфильмов, а я внедрялся в кинодраматургию.)
Заявка была на одной странице, но на редсовете её приняли единогласно, и со мной был подписан новый договор.
Это было время, когда неутомимые партия и правительство затеяли новую "компанию": борьба с тунеядцами, бездельниками, дармоедами… Всюду: газеты, радио и телевидение, кино, театры и концертные организации требовали произведения на эту тему. Писать что-то прямолинейное, назидательное – я никогда этого не делал, мои мозги устроены так, что всегда ищут какое-нибудь парадоксальное решение, а оно не приходило. Но я знал, что коль скоро себя зарядил этой задачей, то что-то выстрелит. И она пришла, интересная идея, идея эксцентрической кинокомедии. Как и сюжет монолога для Яницкого, пришла под утро, а это, говорят, значит, посланная с неба. Расскажу её вкратце:
На необитаемом острове поселяются семь тунеядцев, семь отщепенцев общества, семь "нечистых" – трое женщин и четверо мужчин. Им дают продовольствие, семена, лопаты, молотки, гвозди, охотничье ружьё, даже козлёнка и оставляют на острове. Начинается их самостоятельная жизнь. Каждый старается, как и прежде, существовать за счёт других. Но поскольку все они одного поля ягодки, никто трудиться не хочет – уничтожают продукты, семена, инструменты, но палец о палец не ударяют. И происходит то, что не может не произойти: история человечества начинает катиться назад, сменяются эпохи: капитализм, феодализм, рабовладельческий период, доисторический и, в финале, они превращаются в семерых обезьян. Но они не только сами деградируют, с ними вместе деградирует и окружающая природа: остров зарастает лианами, а козлёнок превращается в мамонта.
Снимать фильм по будущему сценарию должен был Яков Сегель, которому очень понравилась и заявка и уже написанные первые эпизоды ("Давно хотел сделать такую хулиганскую комедию!").
– Только прекрати писать свои ремарки, – потребовал он, – например: "Интеллигент" напоминал опустившегося беспризорника". Ты же мне навязываешь своё виденье!
– А ты пренебрегай, не обращай внимания.
– Так мне же нравится!
Было решено: пока я напишу, он завершит съёмки своей очередной картины, и начнёт работать над моими "Робинзонами". Я засел за сценарий, работал над ним в промежутках между поездками в Минск, и где-то через три-четыре месяца привёз его на студию Горького, где он был очень тепло принят и включен в план будущего года. Но произошло непредвиденное: когда Сегель и директор его картины на одном из Московских бульваров выбирали место для съёмок, их сбила военная машина. Директора сразу увезли в морг, а Сегеля, в котором ещё теплилась какая-то жизнь, погрузили в легковую машину и актриса Лиля Алешникова, его жена, включила сирену и помчалась на безумной скорости в институт Склифосовского. За ней погнались гаишники, догнали уже у института и, узнав в чём дело, помогли внести бесчувственного Сегеля в приёмный покой.
Никто не надеялся, что он выживет: у него было сильное сотрясение мозга, трещина в черепе, внутреннее кровотечение, ушиб сердца, переломаны рёбра, руки, ноги, повреждены внутренние органы… Он не приходил в сознание. Врачи сказали, что возможен один шанс из ста на его выживание, если достать очень дефицитную "мочевину" (я запомнил это название), причём, в течение суток, не позднее. Естественно, в аптеках это лекарство никогда и не появлялось. Пробовали добыть его в закрытой правительственной больнице, но и там без результата: всё, что у них было, ушло на безуспешные попытки спасти Тольятти, генерального секретаря Компартии Италии, который за неделю до этого попал на Кавказе в автокатастрофу. Студия обзвонила все свои киногруппы, которые находились за рубежом, и те обещали купить это лекарство и выслать его утренними самолётами. Но утром уже было бы поздно.
Спасло чудо: часов в двенадцать ночи в приёмный покой пришёл пожилой мужчина и передал небольшой пакетик, на котором было написано: "для Якова Сегеля" – там были три ампулы спасительного лекарства. Больше он не появлялся. Кто такой – не известно. Сегель потом долго пытался его разыскать, но тщетно. Он говорил: "Я мечтал стать перед ним на колени и поцеловать его руку, но мне осталось только молить Бога о его благополучии".
Через какое-то время меня пригласил к себе Григорий Иванович Бритиков и сказал:
– Александр Семёнович! Подходит время запуска "Робинзонов" в производство. Я очень люблю Яшу Сегеля, но не могу ждать до его полного выздоровления. Тем более, врачи этого не гарантируют. Сценарий куплен, я обязан запустить его в производство. У нас есть несколько режиссёров, которым он нравится, и они готовы его реализовать. Я собираюсь передать его кому-то из них, естественно, с вашего согласия.
Я ответил ему:
– Григорий Иванович, я не мог бы предать живого Сегеля, а полумёртвого – тем более. Он очень любил этот сценарий, мы вместе разрабатывали образы, эпизоды, трюки. Я готов ждать его сколько угодно.
– Но студия не может.
– Тогда я заберу сценарий и верну полученные деньги.
Бритиков вышел из-за стола, подошёл и пожал мне руку.
– Я ждал от вас этого решения!.. Пишите заявление, что в виду творческих затруднений, не можете завершить работу над сценарием и просите прервать наши взаимоотношения. Аванс остаётся у вас, а следующую сумму, которая уже выписана, мы вам не выплатим – и вы забираете "Робинзонов".
Почти месяц Сегель пролежал неподвижно, потом стал понемножку двигать руками, ногами, поворачиваться. Будучи в очередной раз в Москве, я пришёл к нему повидаться. К спинкам его кровати были привязаны резиновые эспандеры, с помощью которых он разрабатывал руки, ноги и, тайком от врачей, уже даже сам садился.
После первых дежурных фраз ("Ну? Как себя чувствуешь?"… "Как грудной ребёнок: лёжа кушаю, лёжа писаю") , он сказал:
– Саша, я слышал, что ты хранишь мне верность. Это меня очень тронуло, я даже прослезился, но знай: я тебя освобождаю от любых обязательств передо мной. Поверь, это искренне! Пойми, врачи говорят, что я ещё много месяцев буду приходить в себя. Каким стану после этого – никто не ведает, может, и не смогу больше работать режиссёром. Например, они предупредили, что у меня будет двоиться в глазах, и что я должен буду к этому привыкнуть. Ладно, постараюсь. Но представляешь, какой это ужас: вокруг столько мудаков, а я их буду видеть в два раза больше!.
Я рассмеялся:
– Теперь я верю, что ты выздоравливаешь, и мы сможем вместе работать над "Робинзонами"!
– Не строй иллюзии: даже если я когда-нибудь приду в себя и смогу работать, я должен буду завершить свой фильм… Словом, даже при самом благоприятно варианте я смогу вернуться к твоему сценарию минимум через два года. Поэтому ещё раз повторяю: ты можешь и должен предлагать сценарий другим режиссёрам.
Сегель говорил искренне и убедил меня – "Робинзоны" продолжили свой путь уже без него. Но прежде, чем завершить их историю, хочу ещё немного рассказать о Сегеле, прощаясь с ним в моём повествовании.
Он был очень нетрадиционен во всём: в творчестве, в манере поведения, в оформлении комнат. Когда я поступал в Союз кинематографистов, он дал мне рекомендацию, которая начиналась с фразы "Считаю за честь рекомендовать Александра Каневского в наши ряды". Получив новую квартиру, будучи рукастым умельцем, сам её перестроил и оборудовал по-своему. Например, одну стенку сделал в виде плоского аквариума, в котором плавали подсвеченные золотистые рыбки. Когда я пришёл посмотреть квартиру, первое, что он спросил: "Ты не хочешь пописать?". Я отказался. Этот же вопрос он задал мне после обеда, а потом и перед моим уходом. Мне не хотелось, но он так настаивал, что я вынужден был зайти в туалет. Там, на дне унитаза, краской было написано: Мдивани – это была фамилия супер-партийного драматурга. Он и его коллега Сафронов заполонили все сцены страны своими верноподданными пьесами и топтали всё новое и оригинальное.
– Я хотел там отобразить его фото, но из-за неровной поверхности дна, не получилось, поэтому пришлось ограничиться фамилией. Пожалуйста, пописай – я угощаю.
В его кабинете я увидел гантели, эспандеры и ещё разные спортивные атрибуты: он постоянно тренировался, не менее, чем по часу в день.
– Ты хочешь побить рекорд Юрия Власова? – подразнивал его я.
– Когда у тебя будет жена на двадцать лет тебя младше, тогда поймёшь, – ответил он, имея в виду актрису Лилю Алешникову, героиню всех его фильмов и его жизни. (По Москве ходила фраза, сказанная Лилей на суде. Машина, сбившая Яшу и его директора, принадлежала какому-то танковому подразделению, и суд постановил, чтоб оно выплачивало Сегелю его зарплату, пока он будет нетрудоспособным. Понятно, что зарплата выдающегося кинорежиссёра была раза в четыре выше средней. Услышав сумму, командир подразделения в панике воскликнул: "Где мы возьмём столько денег?". И Лиля громко, на весь зал, произнесла: "Продайте танк!")
Сегель очень любил цирк, дружил с цирковыми артистами, ходил на все представления. Когда чуть-чуть пришёл в себя, настоял, чтоб его дотащили до машины и привезли в цирк. Артисты, узнав, где он сидит, совершая парад-алле, останавливались и приветствовали его, а он улыбался и плакал.(Я этот эпизод впоследствии использовал в своей повести).
Этот большой, раскачанный, сильный человек, обожжённый войной, был очень добрым и сентиментальным. Однажды он попросил меня:
– Придумай мне какую-нибудь цирковую буффонаду – я хочу быть клоуном.
– Каким именно? – улыбаясь, спросил я. – Белым или рыжим?
Он очень серьёзно ответил:
– Конечно, рыжим – его же бьют, ему больно.
Каждого девятого мая я получал от него поздравления, и в Киеве, и в Москве, и в Израиле – это был его главный праздник. Потом прислал для моего "Балагана" очень хороший рассказ. Я его напечатал, хотел отправить ему журнал с публикацией, но из-за каждодневной текучки всё откладывал и откладывал. А когда, наконец, собрался это сделать, узнал, что отправлять уже некому.
...
Прости, Яша, что я лишил тебя этой маленькой, но всё же радости. Прости!
КАК МЕНЯ ДЕЛАЛИ ТРАВМОТУРГОМ
Получив на студии свой сценарий, я решил его больше в кино не предлагать, а переделать в пьесу – в Киеве сценарий прочли мои друзья, театральные режиссёры, и в один голос, заявили, что это может быть здорово поставлено в театре. А театр меня всегда привлекал, очень хотелось видеть свои придумки на сцене, я верил, что смогу создать что-то интересное, тем более, что первые наши опыты для детей были успешны. Поэтому я засел за работу, многое переписал, много придумал нового.
Пьеса получилась очень смешная (Скромно сообщил автор!). Нет, поверьте, это по общему признанию. Все читки во всех театрах шли под дружный хохот. Весёлая реакция возникала уже при перечислении действующих лиц, например: "Спекулянтка – пышная, дородная особа, у которой формы преобладают над содержанием. Божий странник – здоровенный хитроглазый плут с расстегнутым желудком. Девица – обнажённая до предела и ниже. Всё время в горизонтальном положении, даже когда стоит"… и так далее в таком же духе. Я назвал пьесу "Семь робинзонов", повёз в Москву и оставил в нескольких театрах.
Первым откликнулся театр Гоголя – мне позвонили и назначили встречу. Приняли меня главный режиссёр театра Борис Голубовский и директор – Лев Лосев, оба – люди с обострённым чувством юмора (Голубовский поставил множество комедийных спектаклей, а Лосев, бывший актёр, был соавтором Александра Ширвиндта по театральным капустникам) . Они сообщили мне, что пьеса им понравилась, они её завтра днём будут читать на художественном совете и, если позвоню завтра вечером, я узнаю решение худсовета. Оба говорили сдержанно, без особых эмоций, чтобы я не очень зазнавался. Мы попрощались, я вышел из кабинета, но через секунду вернулся и спросил:
– Подскажите, как лучше доехать до театра Оперетты?
– А зачем вам оперетта? – подозрительно спросил Голубовский.
– Они меня ждут. Они тоже прочитали пьесу и пригласили для разговора.
Переглянувшись с Голубовским, отбросив сдержанность, Лосев шутливо-демонстративно запер дверь на ключ и объявил:
– Вы отсюда не выйдете, пока мы не подпишем договор!
Через полчаса, сидя в метро, я перечитывал упоительные строчки: "…автор отдаёт… театр приобретает… обязуется поставить… выплачивает автору…"
В Театре оперетты пьеса тоже понравилась. Главный режиссёр театра Георгий Ансимов сразу повёз меня в министерство культуры СССР, куда он уже раннее передал пьесу. Передо мной положили бланк и предложили заполнить договор на покупку моих "Робинзонов". Я не верил собственным глазам: это был первый госзаказ в моей жизни! Зачем же я, дурак, так поспешил в театре Гоголя!? А что, если это скрыть? Нет, всё равно всплывёт, надо сознаваться.
– Константин Константинович, – обратился я к главному редактору музыкального отдела министерства, – я не могу принять ваше предложение: я час назад подписал договор на эту пьесу с театром Гоголя.
Константин Константинович Саква, толстый, солидный, строгий, вдруг улыбнулся и сказал:
– Александр Семёнович! Когда министерство культуры СССР даёт деньги, надо их брать и говорить спасибо!
– Спасибо, – растерянно выдавил я.
– Молодец, усвоил! – Саква снова улыбнулся и пояснил. – Мы платим вам за удачный эксперимент в комедии. Но придётся её переработать для музыкального театра и стихи написать.
Приехав в гостиницу, я положил перед собой оба договора, снова их перечитал и так заважничал, что сам с собой два дня не здоровался. Но это было ещё не всё – дождь приятных неожиданностей продолжался.
Через пару дней Ансимов сообщил, что музыку для спектакля согласился писать живой классик Дмитрий Кабалевский, который считает эту комедию не только смешной, но и философской.
Я ещё неделю побыл в Москве, посидели с Ансимовым над пьесой, оговорили, что где переделать, и я уехал в Киев дорабатывать и писать стихи. Ансимов во всех интервью, в газетах и по телевидению, пел мне дифирамбы, говорил, что я тот драматург, который поможет ему осовременить театр Оперетты, обращался ко мне прямо с экрана: "Александр Семёнович! Мы вас любим!", после чего все мои друзья и родственники до часу ночи звонили по телефону и восторженно кричали в трубку:
– Ты слышал?!
(А представьте, сколько микроинфарктов случилось у моих недоброжелателей!)
Мне часто приходилось выезжать в Москву по вызову театра, встречаться с художником Эдуардом Змойро, с балетмейстером Борисом Сичкиным, (прославленный Буба Касторский), дважды мы с Ансимовым были у Кабалевского, оговаривали музыкальные номера.