Мой бедняга-каторжник превосходно позировал; за день я набросала голову в натуральную величину и наметила руки (вот какой я гений!), но, увы, мне хуже, чем обычно, удалось передать невероятно плутовской характер этого создания. И напрасно я ссылаюсь на нехватку времени: недовольство мое объясняется освещением, которое то и дело менялось, да вдобавок за спиной у меня толклась добрая дюжина каторжников; одни подходили, другие отходили, а это так раздражает – знать, что на тебя смотрят. <…>
Суббота, 29 октября 1881 года
Наконец видела Альгамбру; нарочно старалась не слишком задерживаться перед главными красотами, во-первых, чтобы не слишком привязываться к Гранаде, а во-вторых, наш проводник и моя тетя своим присутствием портили мне все удовольствие от искусства. Обещаю себе вернуться сюда и еще раз все осмотреть.
Если взглянуть на Гранаду с башни – красота удивительная, просто совершенство. Покрытые снегом горы, гигантские деревья, изысканные растения и цветы, чистое небо и сама Гранада, с ее белоснежными домами, раскинувшаяся под солнцем посреди природного великолепия; арабские крепостные стены, башни Генералифе и Альгамбры! А в далеком просторе, на горизонте, как будто виднеется море; и в самом деле, только моря недостает этому краю, чтобы быть самым прекрасным в мире. Дворец фантастически красивый… <…>
Арабское платье, несомненно, самое прекрасное на свете. Ничто не сравнится с горделивым изяществом этих великолепных драпировок. Усопший Боабдиль и его мавры поразили меня в самое сердце: воображаю их, прогуливаясь по этому единственному в своем роде дворцу… <…>
Днем набросала этюд на одной из улочек; окончив, написала на стене: "Здесь работал Андрей, 1881 год". Но на моем этюде тень справа вышла слишком теплая по тону, поэтому свет кажется недостаточно ярким, и меня это ужасно огорчает; представьте себе, что здесь холодно, у меня даже пальцы занемели, и мне пришлось бегать погреться на солнце. Поэтому я не особенно стремлюсь здесь остаться: все равно работать на свежем воздухе нельзя; с какой стати мне здесь зябнуть, вечерами маяться от скуки, не высыпаться ночью на здешних безобразно жестких постелях, днем питаться одним овощным супом с куском мяса, а утром ограничиваться чашкой кофе. Хотелось бы только привезти отсюда хоть один хороший этюд… <…>
Суббота, 5 ноября 1881 года
Я в Париже! Несказанный восторг. В вагоне маялась и считала часы. После испанского холодного воздуха и палящего солнца здешняя серенькая погода до того восхитительна, что даже о керамике в Лувре думаю с удовольствием, а раньше одна мысль о ней наводила на меня скуку. <…>
Ах, я в восторге, что наконец вернулась! Милый Тони, милый Жюлиан – лишь бы Небо сохранило для меня этих двух друзей. Он [Жюлиан] думал, что приеду я гораздо позже, больная, а может быть, и совсем не приеду. Ах, до чего же замечательно, что есть на свете симпатия, а главное – живопись… <…>
Четверг, 17 ноября 1881 года
Дурные ночи, полные лихорадки и кошмаров… <…> Вчера не в силах была шевельнуться: болела грудь, и горло, и спина, я кашляла, чихала, не в состоянии была глотать и десять раз на дню меня бросало то в холод, то в жар. <…>
Понедельник, 21 ноября 1881 года
<…> В среду посылали за Потеном, сегодня он приехал; за это время я спокойно могла отдать Богу душу.
Я отлично знала, что он снова пошлет меня на юг; у меня заранее стискивались зубы, дрожал голос и текли слезы, мне стоило мучительных усилий их сдержать. Уехать на юг – значит сдаться. Как ни пристают ко мне мои домашние, для меня дело чести устоять, несмотря ни на что. Если я уеду… <…> весь сброд у нас в мастерской будет торжествовать. "Она очень больна, ее увезли на юг!" <…>
Вторник, 29 ноября 1881 года
Итак, все это продолжается уже две недели и продлится еще столько же, если не больше. <…>
Сегодня пришла г-жа Наше, принесла мне букет фиалок; я приняла ее как положено, потому что, несмотря на лихорадку, которая треплет меня вот уже две недели, и левостороннее воспаление легких, и еще плеврит, и два нарывных пластыря, я не капитулирую: встала и веду себя как нормальный человек. Одна беда: глохну от хинина; прошлой ночью чуть не умерла со страху: перестала слышать тиканье часов. А хинин все-таки придется принимать и сейчас, и потом.
В остальном я почти окрепла, только вот уже две недели ничего не могу проглотить, а то бы чувствовала себя и вовсе здоровой.
Но все равно: моя работа, моя картина, бедная моя картина! Сегодня уже 29 ноября, а я не смогу за нее приняться раньше конца декабря. В два с половиной месяца мне ни за что не успеть; какая я невезучая! Если уж родилась неудачницей, то, видно, и бороться не стоит! Вы только посмотрите: мне казалось, что я нашла прибежище в живописи; и вот я глохну, а это означает мучительные трудности с натурщиками, вечные переживания и невозможность писать портреты, разве что признаться в своей глухоте, а на это у меня еще не хватает духу. А тут еще эта болезнь, невозможность работать и вынужденное затворничество на месяцы. Нет, это уж что-то чересчур!
Дина от меня не отходит: она такая добрая! <…>
Среда, 30 ноября 1881 года
Вчера вечером приходил Жюлиан; он думает, что я очень больна, я поняла это по его несколько нарочитой веселости; а сама я впала в глубокое уныние. Я ничего не делаю, и моя картина! Но главное, что я ничего не делаю! Вам понятно мое отчаяние? Сидеть сложа руки, а другие тем временем работают, продвигаются вперед, готовят картины!
Я думала, Бог оставит мне живопись, я бросилась в нее, как в последнее прибежище. Но вот и живопись мне изменяет, и все, что мне остается, – это портить себе зрение слезами. <…>
Воскресенье, 18 декабря 1881 года
<…> Говорила с Жюлианом наедине и жаловалась ему; он пытался меня утешить, то есть подбодрить, и советует ежедневно делать наброски на темы, которые меня задевают. Но что же меня задевает?
Как вы думаете, что хорошего можно найти в пошлой среде, которая меня окружает? Бреслау бедна, зато она вращается в самом избранном артистическом обществе. Ее лучшая подруга Мария – музыкантша; Шеппи при всей своей заурядности оригинальное существо, и вдобавок у нее есть Сара Персер, художница и философ, с которой она рассуждает о кантианстве и т. д. и т. д., о жизни, о личности и о смерти; такие беседы будят мысль и запечатлевают в мозгу все услышанное и прочитанное. <…> А я? Моя семья, невежественная и буржуазная? <…> Ну и что? Да все! Да взять хотя бы квартал, где она живет, Ле Терн. А наш квартал такой чистенький, такой прилизанный, не видать ни бедноты, ни единого дерева, которое не было бы подстрижено, ни кривой улочки. Короче, я жалуюсь на свое богатство?.. Нет, просто констатирую, что обеспеченность мешает развитию художника и что все мы наполовину сформированы средой, в которой живем.
<…>
Четверг, 29 декабря 1881 года
Вот уже неделю не делала записей; из этого можете понять, что мое славное существование протекало между умеренной работой, мамашей Гавини, Вильвьей и т. д. и т. д. Ничего нового; но все-таки, если здоровье позволяет, выезжаю из дому: была на примерке, и в Булонском лесу, и в субботу с мамой и Диной навещала Жюлиана. А в воскресенье ездила в церковь, чтобы не думали, что я уже при смерти, как утверждает повсюду очаровательная Берта. А я, наоборот, оперяюсь; руки еще десять дней тому назад были худые и увядшие, а теперь округлились, и вообще, я стала здоровее, чем до болезни. Еще бы неделю продолжать толстеть, а там уже пора и остановиться: я буду как раз такая, как нужно; мне вовсе не хочется, чтобы у меня опять стали слишком толстые бедра, как три года назад. Жюлиан, который приходил вчера вечером, считает, что так, как теперь, я выгляжу гораздо гармоничнее. Мы просмеялись весь вечер. Пишу портрет жены Поля; вчера у меня был такой прилив сил, что захотелось написать вместе Дину, Нини и Ирму.
<…>
1882
Понедельник, 2 января 1882 года
<…> Единственное, что меня увлекает, – это живопись; не считаю себя вправе сказать "искусство": чтобы говорить об искусстве (и его вдохновениях и откровениях), нужно уже чего-то в нем достичь. Иначе выглядишь жалким любителем, и вообще… есть в этом что-то неделикатное, оскорбляющее все лучшее во мне; это все равно что рассказывать о своем благородном поступке… Словом, ложный стыд.
<…>
Среда, 4 января 1882 года
<…> Когда я должна встретиться с кем-нибудь из художников, одеваюсь всегда с особенной заботой и совсем по-другому, чем обычно, – длинные платья без корсета, драпировки; в свете бы сочли, что талия у меня недостаточно стройная, а платье недостаточно модное; одним словом, все лучшие создания моего воображения, чересчур экстравагантные для светского общества, пригодятся мне для министерства изящных искусств… Вообразите, я по-прежнему мечтаю завести салон и собрать там толпу знаменитостей… <…>
Среда, 11 января 1882 года
Завтра, в канун [русского] Нового года, мы даем вечер; уже неделю готовимся: разослали больше двухсот приглашений, потому что об этом просили многие, через Гавини и других… <…> Это событие, потому что никто еще не принимает; думаю, что будут весьма изысканные гости; словом, не считая двух-трех слишком бойких дам-бонапартисток, вечер получится на славу. Искра посвятила ему несколько слов в своих заметках в "Фигаро", прибавив к ним дифирамб в честь мадемуазель Мари, красавицы, художницы и т. д. и т. д. <…>
Пятница, 13 января 1882 года
Я не очень довольна, хотя все прошло, как предполагалось. Мне хотелось, чтобы это было нечто большее, чем… <…> милый вечер, устроенный русскими дамами, едва знающими половину гостей. Это создавало неловкость, в другой раз все пройдет лучше… Оба Коклена были великолепны, гостиная представляла собой чудесное зрелище, много красивых женщин. <…> В общем, как сказал Тони, который сам, так же как и Жюлиан, и не подумал прийти, гости были весьма пристойные.
<…>
Сначала был обед.
А кроме того, художники: брат Бастьен-Лепажа, все еще не приехавшего. Но брат все-таки был; а в четверг мы поедем к настоящему Бастьен-Лепажу… <…> Еще был Жорж Бертран… В прошлом году он написал превосходную, потрясающую картину "Знамя"; я отметила ее в отзыве, и он написал мне очень любезное письмецо. Я послала ему приглашение от имени "Полины Орель". Мне его представил Поллак. <…> На мне было платье – плод нашего совместного творчества с Дусе́: почти точное воспроизведение "Разбитого кувшина" Грёза. Пышные волосы, собранные довольно высоко на затылке в небольшой шиньон. <…> Я выглядела прекрасно. <…>
Воскресенье, 15 января 1882 года
Были у Гавини и у Искры – она прелестна. Она напечатала большую заметку о нашем вечере, но поскольку наши были к этому готовы, они недовольны. Искра сравнивает меня с "Разбитым кувшином" – и они боятся, как бы в Полтаве это не сочли оскорблением… Вот ведь глупости! А заметка очень хорошая; но два дня назад журналистка написала, что я одна из красивейших женщин Российской империи, а нынче ограничилась описанием платья. Посему мои домашние разочарованы.
Я с головой ушла в искусство: боюсь, что заодно с плевритом подхватила где-нибудь в Испании и священный огонь; из ремесленницы начинаю превращаться в художника; вызревающие во мне… великие возможности слегка сводят меня с ума… Вечерами делаю композиции, мечтаю об Офелии. Потен обещал свозить меня в больницу Св. Анны, посмотреть на лица душевнобольных пациенток; вдобавок я одержима арабом, стариком-арабом, который сидит и поет, аккомпанируя себе на чем-то вроде гитары, и подумываю о большой вещи для ближайшего Салона: карнавальная сцена, но для этого надо уехать в Ниццу… да, а как же арабы в Алжире? Да, смотреть на карнавал хорошо в Неаполе, согласна, но для того, чтобы написать эту вещь на пленэре, мне нужна Ницца, там у меня для этого есть вилла. <…> Вот я это все говорю, а хочется мне остаться здесь.
Суббота, 21 января 1882 года
За нами заезжает г-жа Картрайт, и мы едем к Бастьен-Лепажу. Мне немного неловко, что меня представляет эта славная женщина… Застаем там двух или трех американок и самого Бастьен-Лепажа: он совсем мал ростом, очень белокурый, подстрижен на бретонский манер, курносый, и бородка у него как у подростка. Я пришла в полное замешательство. Обожаю его живопись, но какой же из него мэтр? Хочется держаться с ним запросто – и тут его картины, преисполняющие нас восхищением, трепетом и завистью. Там висело их четыре или пять, все в натуральную величину и выполнены на пленэре. Это совершенно прекрасно; на одном полотне запечатлена пастушка, девочка лет восьми-десяти, в поле; облетевшее дерево, корова… Во всем такая проникновенная поэзия, и глаза девочки полны детской, деревенской мечтательности, – я не в силах это описать. А на вид этот Бастьен – такой самодовольный! <…>
Понедельник, 30 января 1882 года
<…> Решено, едем в Ниццу на виллу Жери. В субботу у меня был очень хороший день. Накануне на балу мы встретились с Бастьеном, и вот он пришел к нам и просидел больше часу; я показала ему работы, а он с лестной для меня строгостью дал мне кое-какие советы. <…>
Вторник, 14 февраля 1882 года
<…> Ах, сколько радости приносят наблюдения нам, прочитавшим Бальзака и читающим Золя! Занималась ими с тем большим упоением, что [на музыкальном вечере в Ницце] не было никого, кто бы меня интересовал, хотя бы ради флирта. Люди, которых я в лицо знаю лет десять, подходили со мной поговорить, даже те, с которыми мы никогда не были знакомы, но, в конце концов, они видели меня маленькой девочкой… <…>
Среда, 15 февраля 1882 года
Мало-помалу у меня открываются глаза; раньше я видела в картинах только рисунок да сюжет, а теперь… ну, если бы теперь я могла сделать все так, как вижу, я была бы талантливой художницей. Я вижу пейзаж, вижу и люблю пейзаж, воду, воздух, цвет – цвет!
<…>
Четверг, 20 апреля 1882 года
<…> Написала в натуральную величину Терезу, шестилетнюю девочку: она идет по дорожке фермы за покупками; потом, тоже в натуральную величину, – старика у окна, а рядом с ним горшок с розовыми гвоздиками; потом мальчишку с сумкой, в натуральную величину, до пояса; сделала пейзаж на холсте в тридцать сантиметров, и другой – десять сантиметров; кроме того, три морских пейзажа, пять-шесть маленьких этюдов и несколько рисунков углем; вдобавок две неоконченные пастели и рисунки пером в альбоме.
Не знаю, хорошо это или ужасно, и от страха у меня точно огнем жжет все тело. <…>
Суббота, 22 апреля 1882 года
<…> Уж я, кажется, люблю живопись больше всего на свете, но, право же, она бы могла больше меня радовать! Мнимое призвание, мнимый талант, мнимая надежда! Сегодня ходила в Лувр; нет, пожалуй, я на себя клевещу: с таким зрением, как у меня, невозможно, чтобы человек не научился передать то, что видит. Раньше от сомнений меня хранило невежество, но с некоторых пор глаза мои открылись. Сегодня пришел черед Паоло Веронезе, который явился мне во всем своем блеске и великолепии; какое неслыханное богатство тонов! Как объяснить, что это великолепие казалось мне до сих пор собранием огромных, тусклых, серых и плоских полотен? Теперь я вижу то, чего прежде не видела… Знаменитые холсты, на которые я раньше глядела только по обязанности, теперь притягивают и восхищают меня: чувствую изысканность колорита, постигаю цвет – наконец-то!!! Дважды возвращалась к одному пейзажу Рёйсдала… Еще несколько месяцев назад я не видела в нем ничего, что увидела нынче утром: ни настоящего воздуха, ни пространства, – это же не живопись, это сама живая природа. <…>
Вторник, 9 мая 1882 года
<…> Меня преследует портрет девушки кисти Сарджента: он прелестен. Изысканное произведение, я бы охотно повесила его в музее рядом с Ван Дейком и Веласкесом. <…>
Суббота, 20 мая 1882 года
<…> Бастьен-Лепаж собирается делать картину – крестьянский мальчик, глядящий на радугу; это будет божественно, поверьте мне. Какой талант, какой талант, какой талант!
Понедельник, 22 мая 1882 года
<…> Мне кажется, что я не полюблю никого… кроме одного-единственного человека… но, скорее всего, человек этот никогда меня не полюбит… Жюлиан прав: чтобы отомстить ему, мне нужно вознестись высоко над ним – заключить блестящий брак с одним из великих мира сего, богатым и известным. Хорошо бы! Или прославиться своим талантом, как Бастьен, чтобы весь Париж оборачивался мне вслед. Хороша же я: рассуждаю об этом так, как будто это в моих силах! А ведь у меня одни несчастья. О Господи, Господи, сделай так, чтобы я с ним наконец сквиталась! Я буду так добра ко всем, кто страдает… <…>
Воскресенье, 28 мая 1882 года
<…>
Приехала герцогиня Фиц-Джеймс и обещала, что вечером представит нас своей невестке. Та дает бал. Мама уверяет, что эта дама – сама любезность и только и ждет, как бы нам посодействовать в обществе. Кажется, они довольно часто видятся, но я ничего точно не знаю – вечно занята своей чертовой живописью. Заезжаем за ней и отправляемся на бал вместе.