После смерти жены мне пришлось начинать жизнь заново, нужно было знакомиться с девушками. А в те дни в Корнелле часто устраивали танцы, на которых люди знакомились друг с другом, в особенности первокурсники с теми, кто уже успел поучиться в этом университете.
Помню первые такие танцы, на которые я попал. Не танцевал я уже года три-четыре - в Лос-Аламосе было не до того, я и на людях-то не бывал. Ну и пошел я на эти танцы, старался танцевать как можно лучше и, вроде бы, у меня неплохо получалось. А когда ты танцуешь с девушкой, у вас завязывается разговор, девушкам это нравится.
Потанцевал я с девушкой, поговорил с ней немного, она задала пару вопросов обо мне, я - о ней. Но когда мне захотелось потанцевать с ней еще раз, ее пришлось искать.
- Не хотите еще потанцевать?
- Нет, простите, я собираюсь подышать свежим воздухом.
Или:
- Мне нужно в дамскую комнату сходить.
И такими отговорками меня угостили две или три девушки подряд! В чем дело? Может, я плохо танцую? Или впечатление произвожу плохое?
Я пригласил на танец другую девушку и снова пошли обычные вопросы:
- Вы студент или аспирант?
(Тогда многие студенты выглядели взрослыми людьми, поскольку возвращались с военной службы.)
- Нет, я профессор.
- Вот как? Профессор чего?
- Теоретической физики.
- Вы, надо полагать, и над атомной бомбой работали?
- Да, я провел войну в Лос-Аламосе.
На что она вдруг выпалила:
- Врун несчастный! - и пошла прочь.
А я испытал огромное облегчение. Все объяснилось. Я говорил этим девушкам незатейливую, глупенькую правду, и никак не мог понять, что их отталкивает. А теперь стало совершенно очевидным, что девушки, одна за другой, начинали сторониться меня, потому что я вел себя приятно, естественно, воспитанно, отвечал на их вопросы - все шло очень мило, а потом "хлоп!", полный разлад. А я ничего не понимал, пока эта последняя девушка не назвала меня - на мое счастье - несчастным вруном.
Что ж, я стал уклоняться от ответов на любые вопросы и это возымело эффект полностью противоположный:
- Вы первокурсник?
- Да нет.
- Аспирант?
- Нет.
- Так кто же вы?
- Мне не хочется говорить.
- Но почему же?
- Да вот, не хочется… - и девушки продолжали разговаривать со мной как ни в чем не бывало!
Кончилось тем, что я пригласил к себе сразу двух девушек, и одна из них начала убеждать меня в том, что, хоть я и первокурсник, стыдиться тут вовсе нечего, в университете масса ребят моих лет, которые только начинают учиться, это вполне нормально. Они были второкурсницами и относились ко мне по-матерински, обе. Девушки очень старались избавить меня от психологических изъянов, однако я не хотел, чтобы все запуталось окончательно, не хотел водить их за нос и, в конце концов, признался, что я профессор. Они ужасно расстроились из-за того, что я их обманул. В общем, мне, молодому профессору Корнелла, иногда приходилось несладко.
Так или иначе, я начал читать курс математических методов физики и подумывал также о том, чтобы взять на себя еще один - скажем, электричества и магнетизма. Ну и исследовательской работой мне тоже хотелось заняться. Перед войной, когда я готовился к защите диссертации, у меня появилось немало идей - я разработал новый метод квантовой механики, интегралы по траекториям, да было и еще немало того, что мне хотелось сделать.
В Корнелле, готовя мои курсы, я часто ходил в библиотеку - читал там "Тысячу и одну ночь" да строил глазки проходившим мимо девушкам. А вот когда пришло время приступить к исследованиям, я просто не смог заставить себя взяться за них. Я ощущал усталость, мне было не интересно, - я не мог приступить к работе и все! И это тянулось, как мне тогда показалось, несколько лет, хотя, оглядываясь назад и прикидывая, когда и что происходило, я понимаю: далеко не так долго. Вероятно, сейчас этот срок не показался бы мне таким уж длительным, но тогда я воспринимал его как очень долгий. Я попросту не мог приступить к работе над какой-либо задачей - помню, я написал пару фраз, посвященных какой-то проблеме из физики гамма-излучения, а дальше - ни в какую. И у меня сложилось убеждение, что из-за войны и всего остального (смерти жены) я попросту перегорел - как лампочка.
Теперь я понимаю то мое состояние намного лучше. Прежде всего, человеку молодому невдомек, как много времени отнимает подготовка хорошего курса лекций, особенно, если занимаешься этим впервые - не говоря уж о чтении самих лекций, составлении экзаменационных задач и проверке их разумности. Курс у меня получился хороший, каждая лекция была основательно продумана. Он потребовал огромных усилий, а я этого не сознавал! Ну и сидел, "перегоревший", читая "Тысячу и одну ночь" и мрачно размышляя о своей участи.
В это время я получал предложения и из других мест - от университетов, от промышленных корпораций, - и посты мне предлагали с более высоким окладом. Но всякий раз, получив очередное предложение, я впадал во все большее уныние. Я говорил себе: "Посмотри, тебе предлагают замечательную работу, но ведь никто не сознает, что я перегорел! Разумеется, я не могу принять это предложение. Они думают, что я чего-то добьюсь, а я ничего добиться не способен! У меня нет идей…".
И наконец, почта принесла мне приглашение от Института передовых исследований: Эйнштейн… фон Нейман… Вейль… столько великих ученых! Это они писали мне, приглашая занять пост профессора там, у них! И не просто профессора. Им откуда-то стало известным мое отношение к Институту передовых исследований, мое мнение о том, что он слишком теоретичен, что в нем мало настоящей деятельной работы, необходимости напрягать силы. Вот они и писали: "Мы сознаем, что Вы питаете значительный интерес к экспериментам и преподаванию, и потому достигли договоренности о создании профессуры особого типа, если таковая Вас устроит: половину времени Вы будете работать как профессор Принстонского университета, половину - как профессор Института".
Институт передовых исследований! Особое исключение! Пост, лучший, чем у самого Эйнштейна! Предложение идеальное, совершенное - и нелепое!
Да, воистину нелепое. Другие предложения тоже вгоняли меня в тоску - в какой-то мере. Присылавшие их люди ожидали от меня неких свершений. Но это было попросту смехотворно, неслыханно смехотворно, для меня даже стать достойным их ожиданий было делом невозможным. Другие предложения были просто ошибочными, это - абсурдным! В то утро я брился, размышлял о нем и похохатывал.
А потом вдруг сказал себе: "Знаешь, их представление о тебе попросту фантастично, ты совершенно его недостоин. Но ведь ты и не обязан быть достойным его!".
Блестящая была мысль: ты вовсе не обязан стоять на уровне представлений других людей о том, чего ты способен достичь. Я не обязан быть таким, каким они хотят меня видеть. Это их ошибка, а вовсе не мой недостаток.
Разве я виноват в том, что Институт передовых исследований полагает, будто я столь хорош? Быть таким попросту невозможно. Ясно же, они ошибаются, - и как только я сообразил, что они могли оказаться не правыми, я понял также: это верно и в отношении других мест, включая мой университет. Я таков, каков есть, если они считают, будто я необычайно хорош и предлагают мне, исходя из этого, какие-то деньги, что ж, это их беда.
И по какому-то чудесному совпадению, в тот же день мне позвонил и попросил зайти к нему возглавлявший в Корнелле лабораторию Боб Уилсон - возможно, он слышал, как я разговаривал с кем-то на эту тему, или просто хорошо меня понимал. Когда я пришел к нему, он сказал: "Фейнман, вы прекрасно преподаете и отлично работаете, мы очень вами довольны. Мы могли ожидать от вас чего-то еще, однако это вопрос удачи - нашей. Беря на работу профессора, мы идем на риск. Если все складывается удачно - очень хорошо. Если нет - ничего не поделаешь. Но вам волноваться из-за того, что вы делаете и чего не делаете, вовсе не следует". Он сказал это гораздо лучше, чем оно выглядит в моей передаче, и слова его освободили меня от чувства вины.
А затем мне пришло в голову вот что: ныне физика внушает мне легкое отвращение, но ведь было же время, когда я наслаждался ею? А почему я ею наслаждался? Да потому, что она была для меня игрой. Я делал то, что мне нравилось делать, и это имело отношение не к значению моих занятий для развития ядерной физики, а к тому, насколько интересны и веселы сами мои игры. Еще учась в университете, я однажды заметил, что струя текущей из крана воды сужается, и мне стало интересно - смогу ли я выяснить, чем это сужение определяется. Задача оказалась довольно простой. Я вовсе не обязан был ее решать, никакого значения для будущего науки она не имела да и кто-то другой наверняка уже решил ее. Однако мне это было не важно: я выдумывал разные разности и играл с ними, развлекаясь.
Так я усвоил новую для меня позицию. Хорошо, я перегорел и никогда ничего не достигну, однако у меня хорошее место в университете, мне нравится преподавать и точно так же, как я получаю удовольствие, читая "Тысячу и одну ночь", я могу играть, когда мне захочется, с физикой, ничуть не заботясь о том, имеют мои игры какое-либо важное значение или не имеют.
Неделю спустя я сидел в кафетерии и кто-то, дурачась, подбросил вверх тарелку. Пока тарелка взлетала, я заметил, что она покачивается, а украшающая ее эмблема Корнелла описывает круги. И для меня было совершенно очевидным, что вращение происходит быстрее качания.
Делать мне было нечего, и я занялся выяснением особенностей движения вращающейся тарелки. И обнаружил, что когда угол ее наклона невелик, скорость вращения эмблемы вдвое превышает скорость качания тарелки - два к одному. Такое простое решение довольно сложного уравнения! И я подумал: "А нет ли возможности получить это решение сразу, прямо из рассмотрения действующих на тарелку сил и динамики движения - почему, собственно, получается два к одному?"
Не помню уж как, но в конечном счете я разработал описание движения массивных частиц и выяснил, каким образом баланс всех ускорений приводит к этому самому "два к одному".
Зато помню, как пришел к Гансу Бете и сказал:
- Послушайте, Ганс! Я обнаружил кое-что интересное. Тарелка вращается вот так, а причина, по которой вот это отношение составляет два к одному, состоит в том, что… - и рассказал ему об ускорениях.
Он говорит:
- Действительно интересно, Фейнман, но чем оно важно? Почему вы занялись этой задачей?
- Ха! - отвечаю я. - Да ничем оно не важно. А занялся я ею просто забавы ради.
Реакция Бете нисколько меня не расхолодила; я уже решил получать от физики удовольствие и делать то, что мне нравится.
Я продолжил работу над уравнениями качаний. А затем задумался о том, как электрон в теории относительности начинает движение по своей орбите. Затем об уравнении Дирака в классической электродинамике. Затем об электродинамике квантовой. Я и опомниться не успел (все происходило очень быстро), как уже "играл" - на самом-то деле работал над ними, - все с теми же старыми проблемами, которые мне так нравились, которые я забросил, когда отправился в Лос-Аламос: проблемами, легшими в основу моей диссертации, старомодными и чудесными.
Особых усилий они не требовали. Играть с ними было легко. Это как бутылку хорошим штопором откупоривать: все происходит плавно и без усилий. Я даже попытался воспротивиться этой легкости. Значения то, чем я занимался, не имело решительно никакого - значение оно обрело потом. Мои диаграммы - да и вообще все то, за что я получил Нобелевскую премию, - выросли как раз из того баловства с покачивающейся тарелкой.
Вопросы есть?
Во время работы в Корнелле меня попросили читать курс лекций - по одной в неделю - в Буффало, в лаборатории аэронавтики. У Корнелла имелась договоренность, в силу которой кто-то из сотрудников университета должен был вечерами читать в этой лаборатории лекции по физике. Собственно, их кто-то уже и читал, однако он вызвал недовольство, и физический факультет обратился ко мне. Я был молодым профессором, ответить отказом мне было не просто, и я дал согласие.
Добираться до Буффало приходилось самолетом маленькой авиакомпании - у нее, собственно, всего один и был. Она именовалась "Робинсон Эрлайнз" (впоследствии "Могавк Эрлайнз") и, помню, когда я впервые полетел в Буффало, именно мистер Робинсон самолетом и управлял. Он сбил с крыльев лед, и мы поднялись в воздух.
В общем и целом, летать каждый четверг, вечерами, в Буффало мне не так уж и нравилось. Однако университет оплачивал мои расходы, выдавая в придачу еще 35 долларов. Дитя Депрессии, я надумал эти 35 долларов - приличная по тем временам сумма - откладывать.
Но тут мне пришла в голову следующая мысль: назначение этих 35 долларов состоит в том, чтобы сделать полеты в Буффало более привлекательными, а достигнуть этого можно только одним путем - потратив их до цента. И я решил, что всякий раз, отправляясь в Буффало, буду тратить 35 долларов на развлечения - вдруг это сделает путешествия туда более стоящим препровождением времени.
Особым опытом жизни в широком мире я не обладал. И, не зная, с чего начать, попросил таксиста, с которым ехал из аэропорта, рассказать, где тут у них в Буффало можно повеселиться. Он с охотой пошел мне навстречу, - я до сих пор помню, как его звали: Маркузо, такси номер 169. Впоследствии, прилетая в четверг вечером в аэропорт Буффало, я неизменно спрашивал, свободен ли Маркузо.
Направляясь на самую первую лекцию, я спросил у Маркузо:
- Есть у вас тут интересный бар, в котором происходят всякие занятные вещи? - я полагал, что занятные вещи должны происходить именно в барах.
- Попробуйте "Алиби-Рум", - ответил он. - Веселое местечко, там кого только не встретишь. Я вас подброшу туда после лекции.
И после лекции Маркузо повез меня в "Алиби-Рум". Дорогой я говорю:
- Знаете, я собираюсь чего-нибудь выпить. Как называется хорошее виски?
- Попросите "Блэк-энд-Уайт", вода отдельно, - посоветовал он.
Бар "Алиби-Рум" оказался элегантным заведением, очень людным и оживленным. Женщины в мехах, посетители - само благодушие и все время звонят телефоны.
Я подошел к стойке, заказал "Блэк-энд-Уайт", вода отдельно. Весьма дружелюбный бармен мигом усадил рядом со мной красивую женщину и представил нас друг дружке. Я купил ей выпивку. Место это мне понравилось, и я решил на следующей неделе заглянуть в него снова.
Каждый четверг я прилетал вечером в Буффало, ехал в такси номер 169 на лекцию, а с нее в "Алиби-Рум". Входил в бар, заказывал "Блэк-энд-Уайт", вода отдельно. И спустя несколько недель, стоило мне только появиться в баре, как на стойке возникало ожидавшее меня "Блэк-энд-Уайт", вода отдельно.
- Ваше обычное, сэр, - приветствовал меня бармен.
Я залпом проглатывал стопочку, показывая, какой я крутой малый, - вроде тех, каких видишь в фильмах, - а затем, переждав секунд двадцать, отправлял следом воду. Впрочем, спустя недолгое время, я стал обходиться и без воды.
Бармен неизменно заботился о том, чтобы пустое место рядом со мной как можно скорее занимала красивая женщина, - поначалу у нас с ней все шло распрекрасно, однако ближе к закрытию бара все эти женщины куда-то исчезали. Я думал, причина тут в том, что я к тому времени основательно пьянел.
Однажды после закрытия "Алиби-Рум" женщина, которую я в ту ночь угощал выпивкой, предложила мне пойти с ней еще в одно место, где будет куча ее знакомых. Заведение это располагалось на втором этаже дома, по виду которого никак нельзя было сказать, что в нем находится бар. Всем барам Буффало полагалось закрываться в два часа ночи, и их посетители стекались, чтобы продолжить, в этот большой зал на втором этаже - незаконный, разумеется.
Я все пытался придумать, как бы мне посидеть в баре, не напиваясь, просто наблюдая за тем, что в нем происходит. И наконец, в одну из ночей мне попался на глаза человек, завсегдатай бара, который, подойдя к стойке, попросил всего лишь стакан молока. Все в баре знали, в чем его беда: у несчастного была язва. Этот случай и навел меня на мысль.
В следующий раз прихожу я в "Алиби-Рум", и бармен спрашивает:
- Как обычно, сэр?
- Нет, - с разочарованным видом отвечаю я. - "Кока". Простая "Кока".
Вокруг меня собираются, выражая сочувствие, другие завсегдатаи.
- Да, я вот три недели назад тоже попробовал завязать, - говорит один.
- Это трудное дело, Дик. По-настоящему трудное, - говорит другой.
Все они прониклись ко мне большим уважением. Как же, человек "завязал" и все-таки у него хватило храбрости заявиться в бар со всеми его "соблазнами" и просто-напросто потребовать "Коки", - а все потому, что он друзей захотел повидать. И ведь я продержался так целый месяц. Крутой парень, и вправду крутой.
Но как-то раз, захощу я в мужскую уборную, а там торчит у писсуара какой-то тип, пьяный в стельку. И вдруг он ни с того ни с сего говорит мне, гнусным таким голосом:
- Не нравится мне твоя рожа. Врезать тебе, что ли?
Я аж позеленел от страха. Но ответил голосом не менее гнусным:
- Уйди с дороги, пока я прямо сквозь тебя не помочился!
Он сказал что-то еще, и я понял - дело идет к драке. А я никогда не дрался. Не знал, как это делается, и боялся, что он меня изувечит. Только одно я и придумал: отошел от стены, сообразив, что если он меня стукнет, так я еще и спину зашибу.
И тут я получил удар в глаз - не так уж оказалось и больно, - а в следующий миг и сам стукнул сукина сына, автоматически. Замечательное открытие: думать не надо, "механизм" сам знает, что делать.
- Ладно. Один-один, - говорю. - Хочешь продолжить?
Он отступил на шаг, повернулся и ушел. Будь он таким же болваном, как я, мы с ним поубивали бы друг друга.
Я подошел к умывальнику: руки дрожат, десны в крови - это самое слабое мое место, десны, - глаз болит. Немного придя в себя, я вернулся в бар, с воинственным видом подошел к стойке и сказал:
- "Блэк-энд-Уайт", вода отдельно, - решил, что виски успокоит мои нервы.
Мне оно было невдомек, однако тип, с которым я подрался в уборной, сидел на другом конце бара, разговаривая с тремя парнями. Вскоре эти трое - крупные, крепкие мужики - подошли ко мне, обступили. Вид у них был грозный, один из них сказал:
- Ты зачем это нашего дружка побил, а?
Я был настолько глуп, что не понял - меня берут на испуг, я знал только одно: кто прав, а кто виноват. И резко повернувшись к ним, выпалил:
- Вы разберитесь сначала, кто первый начал, а потом уж лезьте на рожон.
Парни удивились - они пугают, а мне не страшно, - и пошли восвояси.
Спустя какое-то время один из них вернулся и сказал:
- Ты прав, - Керли, он такой. Вечно лезет драку, а после просит нас разобраться.
- Еще бы я был не прав, черт подери! - ответил я, и этот парень присел рядом со мной.
Потом подошел Керли с двумя другими, они уселись через два табурета от меня - с другого бока. Керли произнес какие-то слова насчет того, что глаз мой выглядит не лучшим образом, я ответил, что и его тоже не так чтобы хорош.