Впереди были 1960-е. Так что дальше - больше. Пошли их молодости сборы и яростные споры и стаканы и с бледным сидром, и с более серьезными напитками. К Робу на Воровского зачастили всё более именитые авторы, актеры и режиссеры их поколения. Но главное - не известность и не напитки, а обмен идеями средь оттаивающей советчины. Плюс - контакты с зарубежными коллегами, причем часто - без спросу. А также знакомство с тамошней литературной и просто жизнью в поездках и посольствах.
Вот, к примеру, краткий список тех, кого Гладилин называет постоянными гостями посольства США: он сам, Аксенов, Ахмадулина, Евтушенко, Табаков, Вознесенский.
Забудь мы об Андрее Вознесенском, и те годы и та компания покажутся пустоватыми. Впрочем, сам он был не слишком склонен видеть себя частью именно той компании, говоря, что не он, а Аксенов "в том времени был счастлив и выл, когда оно кончилось". Однако и Андрей Андреевич, несомненно, входил в нее, хотя - как он говорил - и реже наезжал в Коктебель, и не так часто запивал… В буйном вихре попоек и свиданок он себя не помнит. В его круг входили умеренные "технари" - физики, астрономы… Из Дубны, Крымской обсерватории, Новосибирского Академгородка…
Так что близость Вознесенского с литературной бражкой нередко была заочной. Но крепкой. Ведь как оно случалось? Если кого-то начинали травить - все его ободряли. Коли кто-то что-то не так делал или писал - говорили прямо: что же это ты, старичок?! А если улыбалась удача, кричали: старик, ты гений!
Дружба не обязательно требовала "пересечений", "сближений", "кучкований". Но, по словам Гладилина, в посольстве США они выпивали регулярно.
Знакомство с Западом включало не только застолья с дипломатами и постижение тамошней культуры. Порой оно имело и хозяйственное измерение, обильно сдобренное эмоциями человека, на миг попавшего за "бугор". Вот как вспоминал Вознесенский о приключении, пережитом во время первого визита в Европу:
"Я был в восторге от радушного приема, оказанного важнейшими французскими газетами моим поэтическим чтениям: я буквально потерял голову. И вот… в мою гостиницу в Париже позвонили, и слащавый голос сообщил, что господин Фельтринелли прибыл для встречи со мной… Черный лимузин с опущенными шторками поджидал на углу гостиницы Все походило на сцену из триллера. Я не помню, куда меня привезли, возможно, это была вилла или секретная квартира…
И вот он стремительно входит… В глазах у него грустный и лихорадочный блеск. Но самое важное - это его усы, загнутые вниз, как у украинских бандитов. Есть такая гусеница, которая… движется, выгибая спину, ее называют "землемеркой", говорят, она приносит удачу. Принесут ли мне удачу Фельтринеллевы усы-землемерки?
Я чувствовал в Фельтринелли страсть к приключениям, которая мне так дорога. Он играл роль человека, развлекающегося тем, что подрывает вселенские основы - я был мифом московских стадионов. <…> Фельтринелли предложил мне пожизненный контракт на авторские права на всемирном уровне. Я… никогда не подписывал контрактов: советские законы запрещали прямой контакт с издателями. Теперь мне представился случай! <…> Я согласился, но лишь на итальянские права. Я вел себя как прожженный автор, залпом заглатывая виски. Мне предложили невероятную сумму. Сейчас я не помню ее, но для такого как я, который ни гроша не получал от издателей, речь шла о головокружительной сумме! От удивления я окаменел. Я отказался.
"Тогда сколько же вы хотите?" Я с усилием назвал цифру в десять раз больше.
Я думал, что с издателями надо разговаривать именно так.
Фельтринелли… бросился вон из комнаты. Я сказал себе: "Андрюша, ты пропал".
Тремя минутами позже распахивается дверь; входит Фельтринелли, спокойный, но решительный: "Договорились. Как вы хотите получить деньги? Чеком или предпочитаете перевод на банковский счет?" - "Нет, всё сразу наличными!" - "Хорошо, хорошо, - сказали усы-землемерки, ощупывая воздух, - но… вам нужно будет приехать в Италию".
Так я совершил второе преступление. Советские граждане не могли напрямую потребовать визу у иностранного консула. Это можно было сделать только… после детального обсуждения на специальной комиссии. Вместо этого я пошел к итальянскому консулу в Париже и спустя три дня оказался в Риме… Шикарный отель на площади Испании кишел американцами и кардиналами. Я знал, что мне придется потратить все деньги за неделю. Я был уверен, что, когда вернусь в Москву, дорога в Европу будет для меня навсегда закрыта. Поэтому купил меха и украшения для всех друзей… И… забыл в номере подаренный мне рисунок Пикассо".
Вот она - дружба! Пикассо оставил, а ребят не забыл!
"Всё лучше и лучше пишет Андрей Вознесенский, несмотря на то, что неважно себя чувствует. Его ощущение слова, игра словом, мысль, появляющаяся из этой игры, колоссальная изобретательность - просто удивительны. Он - последний живой футурист", - это сказал Аксенов в интервью "Независимой газете" в декабре 2004 года.
Завидная судьба - много лет спустя с того дня, когда английский журнал Observer написал, что ты "как ракета взлетел на усыпанный звездами небосвод поэзии"… С того дня, как твой первый, изданный во Владимире сборник "Мозаика" разгневал власти и его редактора Капитолину Афанасьеву сняли с работы… С того дня, как второй сборник "Парабола" мгновенно стал библиографической редкостью… После того как тебе рукоплескали стадионы… Вдруг узнать из газет, что ты пишешь всё лучше и лучше.
А стадионы рукоплескали… И зал Политехнического, и вузовские аудитории, и рабочие клубы… Он почти с момента знакомства был и остался другом Василия Павловича. До того близким, что не ждал от него ни пиетета в общении, ни точности в воспоминаниях - им хватало любви.
Но в том же интервью "Независимой газете" прозвучит и вопрос-напоминание об отношениях Вознесенского и Аксенова с другим виднейшим поэтом: "Евтушенко говорит, что вы и Андрей Вознесенский вставляли ему палки в колеса, когда он затевал молодежный журнал…" А Василий Павлович ответит: "Он всё переворачивает с ног на голову. У меня дружба осталась, например, с Гладилиным. Мы ближайшие друзья с Ахмадулиной, Вознесенским. А вот с Евтушенко почему-то не друзья".
Впрочем, судя по ряду свидетельств, эта недружба оформилась в 1970-х, когда ее отражение можно было уследить и в стихах.
Вот Вознесенский:
Я не знаю, как остальные,
но я чувствую жесточайшую
не по прошлому ностальгию -
ностальгию по настоящему…
А Евтушенко - в ответ:
Тоска по будущему -
высшая тоска,
гораздо выше,
чем тоска по настоящему.
Не забывай о будущем,
товарищ,
когда ты идеалы
отоваришь!
Это - дискуссия в стихах уже за рамками спора друзей. И если предположить, что Евгений Александрович всерьез отвечал Андрею Андреевичу, то в его словах не сложно увидеть упрек. Если не обвинение. Ему, Вознесенскому. Мол, идеалы-то свои отовариваешь - конвертируешь в мировую славу и связанные с ней блага, а о будущем, похоже, не думаешь. А если думаешь, то - о каком?
И даже если эта оценка покажется надуманной, то в любом случае, в этих строках знаменитейших поэтов минувшего полувека сквозит огромная разница мироощущений. У одного - жажда подлинной со-временности - личного соответствия времени - настоящего. У другого - устремленность в будущее, желать которого легко, ибо всё с ним ясно - раз и навсегда описано в партийных документах…
А, может, в его стихах было и увещевание: зря, мол, ностальгируешь, товарищ! Будет у нас еще настоящее! Выше голову. Вперед!..
Не случайно известный критик, ректор Литинститута, а потом министр культуры Евгений Сидоров, полагая, что хвалит поэта, писал: ""Бунт" Евтушенко всегда направлен не на разрушение, а на упрочение… нового мира, певцом которого он себя ощущает и которому верно служит. Это ангажированный социализмом поэт…" По свидетельству многих хорошо знающих Евтушенко авторов, он с юных лет считал, что его стихи - дело политическое. И потому, стараясь быть "острым", точно соизмерял "остроту" с мерой дозволенного. Так, будучи индивидуальным агитатором и пропагандистом, он порой служил системе лучше, чем агитаторы и пропагандисты коллективные - "Правда", "Советская Россия", "Огонек"…
И, скорее всего, не кривил душой, заявляя: "Между мной и страной - ни малейшего шва"… Впрочем, хоть и говорят, что "советская власть и Евтушенко - неразделимы", под "страной" здесь можно понимать не только красный истеблишмент, но и советских людей. Тех, кто - как вспоминает хорошо знакомый с поэтом литератор Андрей Мальгин - рыдал на первом исполнении "Бабьего Яра". Тех, кто искренне подхватывал "Хотят ли русские войны?" и с чувством читал "Наследников Сталина"…
Наследников Сталина,
видно, сегодня не зря
хватают инфаркты.
Им, бывшим когда-то опорами,
не нравится время,
в котором пусты лагеря,
а залы, где слушают люди стихи,
переполнены.
<…>
…Мне чудится -
будто поставлен в гробу телефон.
Кому-то опять
сообщает свои указания Сталин.
Куда еще тянется провод из гроба того?
Нет, Сталин не умер.
Считает он смерть поправимостью.
Мы вынесли
из Мавзолея
его,
но как из наследников Сталина
Сталина вынести?
Вопрос о публикации этих стихов решал Секретариат ЦК вместе с судьбой "Одного дня Ивана Денисовича". Говорят, Хрущев заявил: "Если это антисоветчина, то я - антисоветчик".
Но Никита Сергеевич антисоветчиком не был. Как и Евтушенко. Как и Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина, Гладилин… В отличие от советского Хрущева они, не будучи анти-, были несоветчиками.
А Евтушенко? Как ему на самом деле жилось в системе, в которой он творил? Сам Евгений Александрович уходит от этого вопроса. Но напоминает: это он хлопнул ладонью на Никиту Хрущева в ответ на ругань в адрес Эрнста Неизвестного. Это его 12 членов Союза писателей требовали лишить гражданства за непатриотизм…
Нет, он не оправдывается. Просто указывает, что всё было не так просто, как кажется. И что не любая простота хороша.
Так что - Бог весть. И Он судья поэту.
Но, возможно, именно по грани несоветского и советского и пролег незримый шов между Евтушенко и другими "шестидесятниками".
Нет ничего мудреного в том, что, ворвавшись в литературу, Аксенов сдружился со многими из них, угодив со своим драйвом, энергией и несоветскостью в самое яблочко. В том смысле, что попал точно в цель. И в том, что сам стал целью. Все они были мишенью консерваторов, напуганных вдруг дозволенными неслыханными вольностями.
Как же возникали эти дружбы? Да обыкновенно.
Анатолий Гладилин вспоминает о знакомстве с Аксеновым сдержанно. Возможно, потому, что оно как-то всё не клеилось. Однажды, рассказывает он, "Вася пришел на юбилей "Юности" - то есть на крутой редакционный выпивон - с… намерением увидеть того самого знаменитого… Но его не было - уехал в командировку". Наконец, они встретились дома у Гладилина. Правда, на скорую руку: жена Аксенова Кира - в ту пору кормящая мать - торопилась домой к сыну Леше. Но знакомство состоялось. А дальше - пошло-поехало.
А с Беллой Ахмадулиной вышло по-другому. Однажды она просто оглянулась в ресторане Дома литераторов… Вы же знаете, как может вдруг оглянуться красивая и знаменитая дама в ресторане Дома литераторов… А кто-то шепнул: "Вот и этот знаменитый Аксенов"… Могла она не оглянуться? Могла. Но - оглянулась. Ибо в прочитанных ею - как говорила Белла Ахатовна - "мельком" первых текстах Аксенова что-то очень ее растрогало… Она подумала: какой еще молодой! И не в годах дело - Аксенов был старше ее… Просто казалось, что она уже "успела что-то понять, что-то решить". А его повести были "милыми и беззащитными".
А дальше… Они, еще не знакомые друг с другом, летели в одном самолете в Вильнюс. И Белла читала "Новый мир" с его рассказами "На полпути к Луне" и "Папа, сложи!". Ее поразило, как всё написано. Увлекали не только стройность и знание автором житья "простого человека", за ними виделось "что-то более крупное".
Ей почудилось присутствие при рождении нового слога. Нового чувства. Нового облика - не только писательского, но и человеческого. Белла Ахатовна видела: Аксенов отличался. С самого начала противостоял. Скоро они познакомились. "Мне так понравилось, что вы написали", - сказала она Аксенову… Знакомство превратилось в дружбу. Именно в дружбу.
Они, говорила Белла, "странно и внезапно совпали по человеческим и литературным меркам. Это была любовь к дружбе, завещанная Пушкиным, так Пушкин любил дружить".
"Она сестра мне", - ответил как-то Аксенов на чей-то вопрос… Признаться, лишние поводы для таких вопросов были не нужны. Белла и Василий нередко проводили время вместе.
Порой - в простых забегаловках. Одну из них - близ станции метро "Аэропорт" - Аксенов прозвал "Ахмадуловка". Белле нравилась легкость их встреч, хотя оба они над ней и подсмеивались. Это подтрунивание над жизнью и собой было атрибутом того шарма, что сам по себе противостоял времени, "когда и дышать-то было трудно", и друзья спасались лишь весельем и застольем. А застолья случались ошеломительные!
Аксенов рассказывал мне, как однажды они сидели компанией в ресторане Дома актера и с ними - Ахмадулина. "Белла была дивно хороша… И какие-то гады стали посылать ей записочки, клеить. Прямо при муже - Юрии Нагибине. Тот сидел невозмутимо, а мы разозлились и врезали сволочам". Их девушка, прекрасная дама была достойна разбитых бровей и кулаков.
Сама же она любила дарить подарки. Вот и Аксенову подарила красивый альбомчик. Мол, он тебе, Вася, пригодится. И верно. Отсюда пошла привычка Аксенова начинать новый проект с записей в этих книженциях в кожаных или тканых переплетах.
Как-то Белла сидела над стихотворением "Сад". Вдруг вошел Аксенов. Она этот стих, ему посвященный, и дальше хотела писать… Но он вошел, и она закончила. Словами "Я вышла в сад…". Они и стали последним подарком перед его отъездом. Но это - почти через 20 лет…
Не очень хочется обсуждать, почему о ком-то из тогдашних друзей кто-то потом вспоминал с холодком, а о ком-то - с теплом или восторгом. Не знаю, что и как говорил в ту пору Аксенов об Окуджаве - например, когда участвовал в его первом ленинградском концерте… Почти наверняка что-то не похожее на посмертные слова, но, быть может, схожее по духу: "…несколько десятилетий… его присутствие смягчало климат свирепо холодной страны, странной печалью напоминало необузданным мужикам с их водками и драчками о чем-то ангельском, безукоризненным джентльменством ободряло усталых женщин…"
Ну, да. Булат был с ними "на площади Восстанья полшестого". С гитарой. С мудростью. С "Примой" в углу рта и партбилетом в углу стола, куда пишут… С виноградной косточкой судьбы. А песню Аксенову он посвятит потом…
А тогда был ах, Арбат, его Арбат… И переулки, где вместо "мессершмиттов" как ворон, - летят невиданные ароматы: книг, светлой меди, незнакомых комнат и синих штор, балов и машкерадов, и музыки, рождающей сияние ясных искр, как капля - дрожь воды… Музыки контрабасной прозы Юрия Казакова, тоже вытянувшего звездный билет - "гения русской прозы".
Лишь очень наивные читатели думают, что звездные билеты пересыпаются в лотерейном барабане усталой тетеньки на подступах к вокзалу. Нет! Их влечет из тихих, тайных недр забавный какаду, крутящий головой, присевши на плече шарманщика-слепца, что вдруг забрел в ваш двор, отнюдь не просто так - всего на час свернув с пути в чужие страны…
О коллегах со звездным билетом в кармане пальтишка с поднятым воротником, о дружбе, путешествиях и приключениях можно написать тома. Но важно пометить: Аксенов и среди них стоял особняком. Отчасти потому, что попал в этот круг своим, особым образом. Мимо Литературного института. Мимо войны… Пришел другим путем…
…Двадцать четвертого декабря 1952 года, как обычно, был отпечатан очередной 153 (1086) номер газеты "Комсомолец Татарии".
Те, кто его редактировал и подписывал полосы, не знали, что он станет памятником культуры. Ибо была в нем рубрика "Литературное творчество студентов". А в ней - три стихотворения. Среди которых - "Навстречу труду" студента В. Аксенова.
Это - его первый опубликованный текст.
НАВСТРЕЧУ ТРУДУ
Ревел изо всех лошадиных
сил
Скоростной пассажирский
"ИЛ".
Блестел на солнце гигант -
стрекоза,
Скрывалась из глаз Казань.
Уже промелькнул и остался
вдали
Кусочек знакомой земли.
А дальше, срывая у тучи клок,
Пилот повернул на восток.
Мы вынули карту:
- Давай поглядим.
Как много еще городов
впереди…
На тысячи верст от родного
Кремля
раскинулась наша земля.
И мы, ощущая в кармане
диплом,
Подумали вместе о том,
Что труд наш свободный
вольется вот-вот
В героику новых работ.
И это не шутка, не миф,
не пустяк:
Сады на Чукотке зашелестят,
И с радостным свистом
московский экспресс
Прорежет колымский лес.
И мы, молодые солдаты труда,
Построим в тайге города,
Со сталинским планом
и песней в душе
Заставим весь край хорошеть.
"Комсомолец Татарии" вывешивали и в университете.