"Фирменная" мода была уделом международников и нонконформистской молодежи. Быть "фирменным" значило в своем роде бросать вызов обществу. Пропаганда придавала ношению такой одежды политическую окраску - в поздние сталинские и первые послесталинские годы почти всё заграничное подпадало под борьбу с низкопоклонством перед Западом.
"Фирму" доставали с трудом. Она продавалась только в комиссионных магазинах, куда ее сдавали иностранцы и редкие советские граждане, ездившие за границу.
"Штатники" признавали всё только американское - музыку, одежду, обувь, прически, сигареты, напитки, косметику. Они породили жаргон, построенный на переделке английских слов - соединении их корней с русскими окончаниями: "шузы", "флэт", "трузера", "таек", "герла", "манюшки", "лэкать", "скипать".
Затем просочилась информация о моде, принятой в американских университетах, - членов Ivy League - "Лиги Плюща". Возникли "айвелиговые штатники". К ним относил себя и Козлов.
Особые очертания лацканов, фасон ботинок и другое - всё это был способ стать непохожим на других, в том числе и на "обычных" "штатников". Но вид "айвелиговых" не раздражал общественность, как облик стиляг в ярких галстуках и туфлях на "манной каше". А о том, что на подкладке брюк и во внутренних карманах пиджаков были лейблы американских фирм и вклейка с изображением швейной машинки - знака профсоюза швейников, - знал лишь владелец.
Эти-то молодые люди и задумались, как принести в СССР большой джаз, не пугая власти и карательные органы. Как сблизить страну с миром, не вызывая аллергии. Отсюда - идея джаз-кафе, которое стало бы легальным клубом. Выдвинул ее Московский горком комсомола. Как ни топырились нетопыри - шла "оттепель", и осенью 1961-го внештатные инструкторы горкома предложили открыть такое заведение.
Козлов пишет, что должность внештатного инструктора служила прикрытием для хороших дел. Похоже, порой так оно и было. Не надо думать, что отношение к джазу резко изменилось в лучшую сторону. Для власти он оставался чужим, у обывателей ассоциировался с угаром, пляской, пьянкой, гульбой, кабаком:
…где плачет пьяный саксофон, рыдает скрипка,
а на бледных губах дрожит улыбка…
Однако те, кто санкционировал идею, были людьми дальновидными. Во-первых, кафе помогало "выпустить пар". Во-вторых, служило наблюдательным пунктом для ведомств идеологического фронта - давало возможность быть в курсе увлечений молодежи музыкой, абстракционизмом, западной литературой, самиздатом… А в-третьих, столице Союза в период "либерализации" надо было показать большому миру, что в ней есть всё, что ему не чуждо. И джаз, и модная молодежь, и легкость общения.
Так считали и Козлов, и Аксенов. И с ними сложно спорить. Ибо оба не раз сталкивались с тем, что творческое действие, не контролируемое начальством, признается опасным и пресекается.
Но в ту пору и музыканты, и слушатели это понимали и подыгрывали властям. Это был единственный шанс выйти из полуподполья. Доказать, что их искусству место на большой сцене, а не в кабаке. И у них получилось. Хотя партия уже создала образ врага в будущей войне - им стала Америка, с ее музыкой, кока-колой и жевательной резинкой. Но общим усилием комсомольского актива, музыкантов и "неравнодушных юношей и девушек" были всё же созданы кафе "Молодежное", "Аэлита" и "Синяя птица".
Им предшествовал джаз-клуб в Доме культуры энергетиков на Раушской набережной, основанный в конце 1950-х при поддержке Октябрьского райкома комсомола. Там впервые стали играть современный джаз с комментариями Алексея Баташева и Леонида Переверзева. Они формировали джазовую аудиторию и отношение к нему как к серьезному искусству.
Потом начались фестивали, гастроли, поездки за рубеж… Например - в Польшу, где была своя джазовая традиция, где до войны звучал известный в Европе оркестр фирмы "Сирена-Электро", где выступал Януш Поплавский с его "Szkoda cię dla innego" и "La Cumparsita", где родился классический фокстрот "Абдул-бей" Фани Гордон (сочинившей и музыку к лещенковскому, а после - утесовскому шлягеру "У самовара я и моя Маша"), где гремели Ержи Герт и Иво Весбы с русскими фокстротами "Гармошка" ("Garmoszka") и "Танцуй, Маша, танцуй" ("Tańcz, Maszka, tańcz!") и где Петр Жимановский играл слегка замаскированную "Мурку".
Все смеялись, слушая, как поэт и, как сейчас бы сказали, шоумен Мариан Гемар поет песенку, на которую сильно смахивает вещь Леонида и Эдит Утесовых "…может, ты б тогда, Пеструха, знала - почему…", вещь, написанную задолго до 1939 года, когда вышло советское шоу "Много шума из тишины". Отчего, хохоча, не упрекали Утесова в плагиате? Не оттого ли, что чувствовали: драмы наших народов переплетены теснее, чем кажется, и во взаимной боли, и во взаимной неуловимой, но и неукротимой тяге?
Потом начались концерты на Западе. И визиты иностранцев в СССР. Международный джазовый фестиваль 1967 года в Таллине собрал советских и зарубежных мастеров, о чем Аксенов и написал в очерке "Простак в мире джаза, или Баллада о тридцати бегемотах". Джаз стал одним из мостов поверх "железного занавеса". И, быть может, мощная его энергетика и рванула в одной из мин, сокрушивших его…
Тут пора вспомнить, что в начале нашего разговора о джазе оказался не кто иной, как Самсик Саблер, в котором годы спустя один из друзей Аксенова узнал себя. Кто же он? Мы скоро назовем его имя. А пока - о "Синей птице", атмосфера в которой мало отличалась от той, что была в "Молодежном". Фрагмент романа "Ожог"…
"Они сыграли… композицию Сильвестра "Взгляд из мглы" и шараду Пружинкина - "Любовный треугольник"… но каждый понимал, что вечер еще не состоялся.
Квинтет спустился с эстрады. Самсик… не мог оторваться от своего сакса и тихо наигрывал новую тему… Переоценка ценностей - недооценка ценностей. Я переоценил, тихо наигрывал он. Я недооценил, тихо наигрывал он. Что-то росло в его душе, что-то близкое к восторгу и ясному зрению, но он еще не знал, чем это обернется - молитвой или буйством; нежность и злость перемешивались сейчас в саксе…"
Как строится джазовая импровизация, как и где творится волшебство - этого Василий Павлович, не будучи музыкантом, точно не знал. Но, будучи писателем, подозревал, что знает… Грань восторга, порог ясного видения - он не раз переживал их, когда, закончив рассказ, падал без сил от восторга и зрения…
"- Самс! - громко позвал Сильвестр. - Нащупал что-ни-будь?
- Что-то клевое, отец? - заерзал на стуле Пружинкин.
Саблер пожал плечами, но перед ним появилась потная физиономия Буздыкина.
- А я знаю! - заорал он. - Я знаю, что нащупал этот вшивый гений. Переоценка, Самсик, да? Переоценил, а? Недооценил, да? Ну, гад, давай, играй!"
Тут Самсик увидел: из гардеробной глядят на него угрюмые глазки чекиста, мучившего в Магадане его друга. И "вызывающе резко заиграл начало темы, прямо в харю старого палача, за шторки гардеробной, на Колыму…". Чуваки ринулись на помощь.
Вот так: хрясть левой - импровизацией - меж глаз врага - и это тоже был джаз. Хотя и не всегда. Обычно был он радостью, отдыхом, кайфом и звенящим мостиком…
На этом-то мостике судьба и свела джазмена и писателя. Знаковый момент - выступление группы Козлова "Арсенал" на вечере Аксенова в ЦДЛ в начале 1970-х.
Их сближали любовь к джазу, стильное прошлое, неприятие всего тоталитарного, тяга к Америке. Поэтому на предложение поиграть на вечере Козлов сразу согласился. План был такой: в первой части выступают друзья, во второй - показывают фрагменты фильмов по сценариям Аксенова, а в третьей - играет "Арсенал".
Музыканты попросили Аксенова устроить им пропуск в зал часа за четыре до начала - чтобы настроить аппаратуру. И вот они заметили, что половина мест в зале занята, хотя до начала было больше двух часов. А вглядевшись, обалдели - это не та публика, что посещает ЦДЛ. В зале сидели "дети-цветы" - московские хиппи. Как они проникли в ЦДЛ, куда не пускали без членского билета Союза писателей? Тайна. Но Козлов понял: будет скандал. Кстати, и он, и его команда тоже выглядели как хиппи - в джинсе, с длинным хайром, с особой манерой держаться и общаться.
Этот облик был не менее мерзок для "советского глаза", чем облик стиляги. Билетерши ринулись к начальству. Пришел главный администратор и велел очистить зал. Спорить было глупо. Провода смотали, а дверь закрыли на ключ. Впрочем, скоро пришел Аксенов и музыкантов впустили…
Вечер начался. Выступили Аксенов, друзья, коллеги. Показали кино. Козлов и "Арсенал" ждали в особой комнате, где к ним "подвалил" администратор. Его тревожило, что и как будут играть эти волосатые люди. Когда он спросил об этом, маэстро по дрожи в голосе понял: речь идет о карьере чиновника. И, желая его успокоить, сказал, что группа исполнит арии из некой оперы…
В перерыве народ рванул в буфет, а когда "Арсенал" вышел на сцену, в зале преобладала публика, далекая от джаз-рока. Козлов впервые играл "не в своей тарелке". Но после первой композиции слушателей как ветром сдуло, а в зале воцарились хиппи, ждавшие своего часа в закутках ЦДЛ. И концерт пошел: сыграли хиты джаз-рока и перешли к фрагментам Jesus Christ Superstar. То есть - оперы. Тут-то и возникла проблема. Администратор требовал: "Конец!" Но еще оставалось доиграть главные арии! А чиновник - хвать за занавес. И во время Гефсиманской арии Иисуса - ну его задергивать. Пришлось жуткими жестами пресечь злодейство. "Арсенал" доиграл до конца.
Козлов считает, что этот концерт описан в "Ожоге". Впрочем, там выступление группы Саблера в Институте холодильных установок кончилось печальнее - налетом милиции. Но Алексей убежден: Самсик - это он. И, видимо, отчасти прав.
Кстати, в эпизоде сорванного концерта фигурирует певец по имени Маккар. Кое-кто (и я в том числе) подозревал, что под ним скрыт Андрей Макаревич. Но Александр Кабаков развеял это заблуждение, сообщив, что так звали вокалиста иранского происхождения - Мехрада Бади, хорошо владевшего английским…
Аксенов знал джаз. В том числе - и сложный. Ему не были чужды ни Джерри Маллиган, ни Коннонбол Эдерли. Он мог судить и о бибопе, и о джазовой скрипке… Но хранил верность нехитрым вещицам - Sentimental Journey и Melancholy Baby.
Нередко цитируя их (а порой и используя в названиях книг или глав), он то снабжал их русскими версиями текста, как, например, такая:
Приходи ко мне, мой грустный бэби!
О любви, фантазии и хлебе
Будем говорить мы спозаранку…
Есть у тучки светлая изнанка, -
то побуждал героев (порой - эпизодических) изъясняться строчками из переиначенных версий… Так, юная питерская публика в танцзале 1956 года, хлопая в ладоши, припевает на мотив обожаемого "Сентиментл":
А у нас в России джаза нету-у-у,
И чуваки киряют квас…
А проводник в музейном поезде Толли Тейл Трейн из "Нового сладостного стиля" перед отправлением нараспев возвещает: "О-о-олл а-а-аборд". И все улыбаются.
Александр Кабаков считает, что эти две вещи были близки Аксенову своим бесконечным лиризмом и проникновенной нежностью. Это - классика. И еще, сдается ему, это связано с чем-то кроме джаза. Ведь сентиментальным путешествием Аксенов называл и свои странствия по Америке в первые годы эмиграции. Очень многое скрыто в словах сентиментальное путешествие - это попытка to review old memories - оживить старые воспоминания. Ну, конечно…
- Быть может, - полагает Кабаков, - стоит подумать над верным переводом слова sentimental, и окажется, что сентиментальное путешествие - это, на самом деле, - лирическое путешествие… Печальное путешествие… И еще: в этих вещах есть тексты. Take the "А" Train - тоже знаковая тема, но - без текста… А Аксенов-то работал с ним.
Спустя много лет ясно, что Бог долго берег Аксенова. Берег для нас. Проводя невредимым сквозь весь этот джаз…
В 1950-х не дал чекистам посадить. Не попустил попасть в беду в день смерти Сталина. Не дозволил в 1980-х выбрать Восток вместо Запада. Не дал стать музыкантом…
А будь всё иначе… Возможно, кто-то другой написал бы о джазовом пианисте Василии Аксенове что-то вроде написанного им о герое рассказа "Зеница ока"…
"Рухнул социализм. Моложавый старик, рассказавший эту историю, до сих пор играет на рояле в московском клубе "Лорд Байрон"… Нельзя не отметить, что он пользуется льготами как жертва политических репрессий и, в частности, бесплатным проездом на общественном транспорте".
Однако… Смущает зримость финала. Точка. Кода. А хочется бесконечности… Про это - очерк Аксенова "Трали-вали и гений", где он цитирует Юрия Казакова: "Гитарист подстроил свою гитару, пианист сразу взял медленные два-три аккорда… он будто остановил ритм, время, выхватил несколько созвучий и любовался ими… Скрипач тоже позудел, настраиваясь, и прозвучали всегда так волнующие меня пустые квинты… и вновь ударило по сердцу и завертелось, закружилось, понеслось мимо, и та осень в Ленинграде, и вся моя жизнь на кораблях, все мечты, разочарования и грусть".
Однако… джаз увел нас вперед во времени. Меж тем - кончались 1950-е, напевая:
Расскажи, о чем тоскует саксофон,
Голосом своим терзает душу он.
Приди ко мне, приди, прижмись к моей груди,
Любовь и счастье ждут нас впереди…
Глава 7.
КОЛЛЕГИ СО ЗВЕЗДНЫМ БИЛЕТОМ
"Шестидесятники"… Так называют писателей, коих вывела на сцену "оттепель" - либерализация художественной, да и вообще - всей жизни в СССР.
К их числу относят и Аксенова, ворвавшегося в литературу с "Коллегами" и "Звездным билетом" - повестями, вышедшими в журнале "Юность" в 1960 и 1961 годах и стяжавшими автору массовую почти влюбленность. Не меньшей читатель наградил и его друзей.
О них и потолкуем в этой главе - о тех, кто, если и не перевернул вверх тормашками тогдашнюю изящную словесность (если можно так назвать социалистический реализм), то, добившись успеха, отвоевал плацдарм, где было место поиску, выдумке и празднику… Где сияли фейерверки и ликовало веселье, тогда как коренные каменщики официоза Анатолий Софронов, Всеволод Кочетов, Николай Грибачев и другие корифеи 1930–1940-х годов месили бетон красного фундаментализма.
Это слово - "шестидесятники" - обозначает эпоху, когда были написаны очень (а то и - самые) яркие страницы книг и биографий нового литературного поколения. Очень разные, они чувствовали, что, кружась каждый в своем танце, движутся в общем направлении, которое, однако, не все брались определить. И их устраивала эта недосказанность, ибо позволяла назвать родство мировоззрений словом "дружба"… Впрочем, сегодня они не слишком-то жалуют имя - "шестидесятники"…
Белла Ахмадулина относилась к нему с сарказмом: "Когда говорят - "шестидесятники", я говорю: да называйте нас, как хотите, хотя лично мне такая терминология напоминает какую-то тухлятину революционную из позапрошлого века. "Народники", "шестидесятники"… А мы - просто друзья".
Есть по этому поводу особое мнение и у одного из ярчайших представителей послесталинского поколения ленинградцев-петербуржцев - поэта Анатолия Наймана - друга Аксенова со времен учебы в Ленинграде. В книге "Роман с самоваром" он пишет: "Я не шестидесятник… Я их ровесник, с ними жизнь прожил, с кем-то близок, но к шестидесятничеству не принадлежу. Чтобы вам было понятней: Окуджава и Аксенов - шестидесятники, Бродский и Венедикт Ерофеев - нет, согласны? Объяснить разницу? Те сознавали свое место в истории как группы… А этим - в голову не приходило. <…>
Все мы друзья своих друзей и не только в обиду их не дадим, но даже не очень понимаем, как они могут кому-то не нравиться. Не лично, не конкретно такой-то, потому что врун, придурок и жук, а именно как поколение".
Итак - друзья. Итак - поколение. Что ж, и это верно. Хотя иные из этих дружб оказались не слишком прочными, а другие, напротив, - по гроб. Так или иначе, не особо вдаваясь в подробности (об этом уже написано море текстов), припомним, как выглядело начало этой большой дружбы.
Для многих площадкой, где она зародилась, стал Литературный институт.
Вот срез на 1954 год - по курсам этого очень специального учебного заведения, призванного давать стране особых людей - хороших советских писателей.
Итак, курс первый - Анатолий Гладилин, принятый, как он утверждает, за множество рассказов, ни один из которых сегодня он и знать не желает (через год "Юность" опубликует его "Хронику времен Виктора Подгурского", а пока на семинарах его требуют изгнать "за полную бездарность").
Курс второй - Юрий Казаков. Его не задевают. Он сам кого хочешь заденет.
На третьем процветает Евтушенко Евгений Александрович (уже многие зовут его по имени и отчеству).
На четвертом царит Роберт Рождественский - спортсмен и добряк с редким чувством юмора - любимец курса и, как считали некоторые, всего института.
Никто из них пока не достиг славы - Политехнический был впереди, - но Евгений и Роберт уже печатались в газетах. Девушки и младшекурсники дрожали при их взгляде.
Время идет. В Литинституте царит атмосфера поиска. Всем памятен XX съезд, роман Дудинцева "Не хлебом единым"… Разворачивается боевая и кипучая буча, рушатся догмы, совершаются открытия.
Как-то поутру юный Гладилин пришел в полуподвал дома 52 по улице Воровского, где во дворе правления Союза советских писателей жил Роберт Рождественский. Пришел и говорит: "Роба, я не спал всю ночь, думал-думал, но вот смотри: никакого соцреализма не существует, это же бред собачий!" А тот на полном серьезе ответил вопросом:
- Ты что, только сейчас до этого допер?