На эту свою первую машину - 43-сильный "запорожец" - Аксеновы одолжили денег у Евтушенко. "Тачка" оказалась капризной - то перегревалась, то переохлаждалась. Как говорила Кира, ее в основном носили на руках. А в остальном машина была хорошая. Просто не любила ездить. Короче, из тех, о которых водила Гладилин писал: "…они переворачивались, пройдя первую тысячу километров, а после второй тысячи рассыпались на части".
Вот эта компания - Ахмадулина, Вознесенский, Гладилин, Олег Табаков, Михаил Козаков, Ефремов, Евтушенко и немало других и тусила - то в Прибалтике, то в Питере, то в Крыму, то в Москве. Часто - в доме Аксенова. Там всё время кто-то сидел, болтал, выпивал. Алешу отводили в его комнату, где мама Киры - бабушка Берта (она приезжала из Новых Черемушек) рассказывала ему про танки. С тех пор он знает о них, возможно, побольше иного танкиста…
Но с чего бы это вдруг бабушка - и о танках? А с того, что Берта Ионовна Лейбина много лет прослужила в танковых войсках и ушла в отставку в звании подполковника. Она хорошо разбиралась в вопросе. Любила поговорку "порядок в танковых войсках" и через несколько лет с полным правом вошла в повесть "Мой дедушка - памятник" под именем Марии Спиридоновны Стратофонтовой - ветерана бомбардировочной авиации. Равно как и Алеша стал "маленьким Китом - лакировщиком действительности" в написанном в 1964 году одноименном рассказе.
В январе 1963-го в первом номере "Юности" вышли "Апельсины из Марокко". Во втором - "Первый день нового года" Гладилина. Прошло совсем немного времени с той поры, когда Твардовский победоносно прохаживался по ЦДЛ с одиннадцатым номером "Нового мира" за 1962 год, где был опубликован "Один день Ивана Денисовича" Солженицына. Пишущая и читающая публика спорила, кто острее: Солженицын или Виктор Некрасов и его книга "По обе стороны океана". Возникало ощущение начала нового наступления либералов по всему фронту.
Первые дни нового года принесли свежие и живые книги молодых, известных и талантливых авторов. Но критика встретила их без восторга. В "Литературной газете" Лариса Крячко в статье "Герой не хочет взрослеть" выговаривала авторам за то, что - опять! - вместо примеров для строителей коммунизма, они являют читателям инфантильных, незрелых, неспособных на решения людей, подобных герою романа Сэлинджера "Над пропастью во ржи". В другой публикации говорилось: "…мы верили, что он (Аксенов) может правдиво показать людей труда. Но наши ожидания не оправдались. В "Апельсинах из Марокко" им снова выведены какие-то странные личности, говорящие на диком жаргоне, по сути ничего не имеющие за душой". Досталось и Войновичу за рассказ "Хочу быть честным", и Садовникову за "Суету сует", и Казакову за "Адама и Еву", и Вознесенскому за слова "дитя социализма грешное"… Дискуссия вокруг "молодой прозы" становилась отражением противоборства сталинистов и антисталинистов в эшелонах власти.
Тем временем по сценарию Аксенова Третье творческое объединение "Ленфильма" снимает ленту "Когда разводят мосты". Критика беспокоит автора, ибо в то время ее негативные оценки могли остановить любой проект.
Близился Женский день. Время мимоз и подарков. Получили "подарок" и деятели культуры. В канун "праздника весны" партия пригласила их в Свердловский зал Кремля.
Анатолий Гладилин вспоминает об этом так: "Седьмое марта 1963 года. Я жду в ЦДЛ, когда вернутся наши ребята. Наши ребята - на встрече Партии и Правительства с творческой интеллигенцией. Наши ребята держатся молодцом, вчера хорошо выступал Роберт… Но почему-то долго затягивается эта встреча с Партией и Правительством.
Наконец, в Пестрый зал входит Аксенов.
Лицо белое, безжизненное.
Впечатление, что никого не видит.
Я беру Аксенова под руку, подвожу его к буфету, говорю буфетчице, чтоб налила полный фужер коньяку, и медленно вливаю в Аксенова этот коньяк. Тогда он чуть-чуть оживает и бормочет: "Толька, полный разгром. Теперь всё закроют. Всех передушат…"
Далее мы сидим за столиком вместе с Эриком Неизвестным, тоже вернувшимся со встречи, и Эрик, которому после "Манежа" уже ничего не страшно, внятно рассказывает, что происходило на встрече с Партией и Правительством.
Хрущев топал ногами на Вознесенского.
Хрущев стучал кулаком по столу и кричал Аксенову: "Вы мстите нам за своего отца!" А Вася, по его словам, отвечал Хрущеву - дескать, почему я должен мстить, мой отец вернулся из лагеря живым. А по словам Эрика, Вася стоял на трибуне совершенно растерянный и повторял: "Кто мстит? Кто мстит?"".
По официальной же версии дело было так…
Впрочем, сперва припомним рассказ участника событий - Василия Павловича Аксенова, вложенный в уста героя его романа "Ожог" - зрелого, хотя и противоречивого, писателя Пантелея Аполлинарьевича Пантелея. Вслушаемся в рассказ о том, как под куполом Свердловского зала Кремля "кончилась его молодость".
"…Зал гудел сотнями голосов, словно некормленый зверинец.
- Пантелея к ответу!
- Пантелея на трибуну! <…>
- А ну иди сюда, - хрипловато сказал в микрофон Глава… - Иди, иди, я тебя вижу! - Палец, известный всему миру шахтерскими похождениями, нацелился в противоположный от Пантелея угол зала. - Вижу, вижу, не скроешься! Все аплодировали, а ты не аплодировал! Очкарик в красном свитере, тебе говорю! Иди на трибуну!
Приметы злого битника, "пидараса и абстракциста" были хорошо известны Главе. Злой битник… любил шумовую музыку джаст и насмехался над сталинистами… Этак… и до нашей культуры доберется, подточит ядовитыми насмешками… Пока не поздно, по зубам им надо дать. <…>
- Мстишь нам за своего отца?..
- …Я не Пантелей!..
- Это не тот, экселенц, небольшая ошибочка.
- Иди на место! - рявкнул Глава…
- Слово имеет товарищ Пантелей…
Как? Вот этот тридцатилетний молокосос… и есть коварный словоблуд, вскрывающий сердца нашей молодежи декадентской отмычкой, предводитель битнической орды, что тучей нависла над Родиной Социализма?…В штанах у Пантелея-отступника, конечно же, крест, а на груди под рубашкой висит порнография и песни Окуджавы…
- дорогие товарищи дорогой кукита кусеевич с этой высокой трибуны я хочу критика прозвучавшая в мой адрес справедливая критика народа заставляет думать об ответственности перед народом перед вами мадам… истинно прекрасные образы современников и величие наших будней среди происков империалистической агентуры как и мой великий учитель Маяковский… я не коммунист но…
Мощный рык Главы ворвался в дыхательную паузу Пантелея:
- И вы этим гордитесь, Пантелей? Гордитесь тем, что вы не коммунист? Видали гуся - он не коммунист! А я вот коммунист и горжусь этим!.. (Бурные продолжительные аплодисменты, крики "Да здравствует дорогой Кукита Кусеевич!", "Позор Пантелею!") Распустились, понимаете ли! Пишут черт те что! Рисуют сплошную жопу! Снимают дрисню из помойной ямы! Радио включишь - шумовая музыка-джаст! На именины придешь - ни выпить, ни закусить, сплошное ехидство! Мы вам здесь клуб Петефи устроить не дадим! Здесь вам не Венгрия! Порукам получите, господин Пантелей! Паспорт отберем и под жопу коленкой! К тем, кто вас кормит! В Бонн! (Оживление в зале, возгласы: "За границу Пантелея!", "Психи, шизоиды, за границу их, в Анадырь!")
Пантелей (на грани обморока…):
- Кукита Кусеевич, разрешите мне спеть!
- (…Одинокий возглас с армянским акцентом: "Хватит демократии, пора наказывать!", добродушный смех - ох, мол, эти кавказцы.) Вот так, господин Пантелей! История беспощадна к ублюдкам и ренегатам всех мастей!..
Пантелей (из пучин обморока):
- Разрешите мне спеть, дорогие товарищи!
Крики из зала:
- Не давать ему петь! На виселице попоешь! За границей! Знаем мы эти песни!
Глава поднял вверх железные шахтерские кулаки.
- Всех подтявкивателей и подзуживателей, всех колорадских жуков и жужелиц иностранной прессы мы сотрем в порошок! Пойте, Пантелей!
Незадачливый ревизионист растерялся… собираясь грянуть "Песню о тревожной молодости"… медовым баритоном завел "Песню варяжского гостя". <…>
Глава слушал, закрыв лицо рукой. Старший сержант гардеробной службы Грибочуев уже готовил реплику "с чужого голоса поете, мистер". Ария кончилась.
- Поете, между прочим, неплохо, - хмуро проговорил Глава.
Пантелей… увидел, как из-за пальцев поблескивает клюквенный глазик Главы. Ему показалось, что Глава подмигивает ему, будто приглашает выпить.
- Поете недурно, Пантелей. Можете осваивать наследие классиков. Лучше пойте, чем бумагу марать. <…> Будете петь с нами, Пантелей, разовьете свой талант. Запоете с ними, загубите талант, в порошок сотрем. С кем хотите петь?
- С моим народом, с партией, с вами, Кукита Кусеевич!..
Глава неожиданно для всех улыбнулся:
- Ну что ж, поверим вам, товарищ - ТОВАРИЩ! - Пантелей. Репетируйте, шлифуйте грани, трудитесь. Вот вам моя рука!
Восторженные крики либералов приветствовали это спасительное и для них рукопожатие, а сержант гардеробной гвардии Берий Ягодович Грибочуев в досаде ущипнул себя за левое полусреднее яйцо -…не клюнул "кукурузник" на наживку!"
Но это - литература. Открытые официальные хроники не передают беседы вождя Никиты Сергеевича (Кукиты Кусеевича) с писателем Василием (Пантелеем), как и с поэтом Вознесенским, сценаристом Шпаликовым и другими объектами "суровой критики". Но остались воспоминания - их самих и других свидетелей.
Вот, к примеру, разговор Хрущева с автором сценария "Заставы Ильича". Увидев, что сидящий вблизи президиума Шпаликов улыбается, Глава спросил: "Вы кто?" Тот ответил, что автор сценария такого-то фильма. Хрущев: "Чем сидеть и улыбаться, вышли бы и объяснили, как вы докатились до такого маразма человеческого, чтобы написать такое". На это Шпаликов попросил: вы лучше похлопайте мне и поздравьте - дочка родилась. И генсек захлопал. А за ним - зал. Аплодисменты заглушили последние слова сценариста: "…а вы здесь сидите и занимаетесь черт знает чем". Их слышали только ближайшие соседи. К счастью или несчастью - сказать сложно. С одной стороны, такая простодушная отвага могла выйти сценаристу более чем боком, а с другой - добавила острой специи в миф о "шестидесятниках".
Однако миф - мифом, а в "Правде" и "Литературной газете" доступны версии речей - и самого Главы, и того, кого Аксенов в "Ожоге" именует Верховным Жрецом, - секретаря ЦК КПСС Леонида Ильичева. Они дают внятную картину гонения.
Поскольку мы говорим об искусстве, остановимся в основном на "Литературке".
Итак, № 30 от 9 марта 1963 года. Первая полоса. Шапка: ВСТРЕЧА В КРЕМЛЕ. Деятели советской литературы и искусства - с партией, с народом. Советская творческая интеллигенция: "нет" - безыдейности, формализму, псевдоноваторству. О гражданской позиции художника, об искусстве большой коммунистической правды, о борьбе с чуждой идеологией.
Заголовок: "Об ответственности художника перед народом". Речь секретаря ЦК КПСС Л, Ф. Ильичева на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства 7 марта 1963 года.
Речь длинная. Потому приведем лишь самые важные для нас ее фрагменты: "…Когда формалисты пытаются присвоить себе славу "правдолюбцев", "искателей истины", "новаторов"… - их заявления воспринимаются как ничем не подкрепленная претензия, попытка захватить что-то, им не принадлежащее…
- Полноте, - говорят им советские люди… - Лишь искусство социалистического реализма… является по-настоящему правдивым видением мира…"
И дальше - одна из ключевых идеологических формул 1963 года: "Все становится на свои места".
Следом высказались мастера культуры, быстро определившиеся с кем они.
Александр Прокофьев, обрушиваясь на Андрея Вознесенского за сборник "Треугольная груша", взывал: "Нельзя на словах признавать правду, а дружить с кривдой". Это означало, что даже если тебе очень понравилась Америка, но ты любишь родину, нельзя тепло писать о них обеих. А то получится безыдейность. Они же враги…
Сергей Михалков предупреждал: "Чуждый нам мир следит за нами. И всеми правдами и неправдами стремится то тут, то там нащупать наши слабые места. Тот, кто этого не видит, тот слеп!"
Имеются в виду перечисленные Ильичевым крамольники: Аксенов, Вознесенский, Евтушенко и др. Обличения публикуются миллионными тиражами. Есть от чего побледнеть. Спустя годы в книге "Таинственная страсть" Аксенов признается, что, выходя в тот день с Вознесенским из Кремля, ждал ареста.
Двенадцатого марта "Литературная газета" опубликовала речь Хрущева "Высокая идейность и художественное мастерство - великая сила советской литературы и искусства". В ней всё расставлено по местам. Искусство хорошо лишь тогда, когда пронизано идеями Ленина. Иначе не ясно, как "человек закончил советскую школу, институт… ест народный хлеб. А чем отплачивает народу, рабочим и крестьянам?..". Говоря так, Глава имел в виду всех деятелей искусства, которые пришлись ему не по душе.
Хрущев - любитель песен "Рушничок" и "Замучен тяжелой неволей…" - обругал джаз: его, мол, "слушать противно". Разгромил фильм "Застава Ильича": "Вы что, хотите восстановить молодежь против старших поколений, внести разлад в дружную советскую семью?" Отчитал Евтушенко за "Бабий Яр" - там же не только евреев убивали! - и попытки оправдать абстрактное искусство. Потребовал: "Вам надо ясно осознать, что… если противники начинают восхвалять вас за угодные им произведения, то народ будет справедливо вас критиковать. Так выбирайте, что для вас лучше подходит".
Впрочем, не забыл похвалить песню "Хотят ли русские войны?".
Досталось и Рождественскому. За попытку отпора стихотворному доносу Николая Грибачева на "шестидесятников" "Нет, мальчики!..". А сам Грибачев был прославлен как "поэт-солдат", "без промаха бьющий по идейным врагам".
И всё же… Это была немалая сила - современная литература, современное кино, современная живопись! Глава сверхдержавы знал имена писателей, режиссеров, художников. Общался с ними. Считал это важным…
Вряд ли здесь можно удовлетвориться объяснением типа "время было такое". Или - "обстановка была такая". Время всегда свое. И обстановка оч-чень не простая.
Это литература была такая. Художники - по большому счету - были такие.
Однако… открывается сезон порицаний и покаяний.
"Зарвавшимся одиночкам - и старым, и молодым - наш здоровый, могучий, многонациональный коллектив советских писателей заявляет: "Одумайтесь, пока не поздно. Советский народ терпелив. Но всему есть предел"", - советовал Любомир Дмитриенко в "Правде" в статье "Против идейных шатаний". А когда в "Правде" советуют, отвертеться сложно.
Собираются пленумы творческих организаций. Попытки защитить "молодую литературу" пресекаются. На пленуме Московской писательской организации под удар попадает Александр Борщаговский. "По его мнению, - утверждают критики, - Аксенов всего-навсего в "беспокойном поиске". Сейчас известно, что этот поиск привел к "Апельсинам из Марокко". Борщаговский замечает, мол, "критики молодых иной разделают вид, что им известен… совершенный герой… Молодые писатели нигде не находят героя, которого им предлагают…"". И - апперкот: "Понимает ли Борщаговский, на кого он замахнулся? На самое дорогое в нашей жизни - на советского человека, строителя коммунизма! "Некий совершенный герой". А почему бы и не совершенный?.."
И впрямь: почему бы - не совершенный?
"По старым меркам, - вспоминают друзья и коллеги Аксенова, - двух статей в "Литературке" хватило бы на десять лет лагерей, а "Литературка" плевалась полгода…"
Опальным авторам указывают на ошибки, требуют их признания. В пример ставятся Грибачев и Солженицын. Первый, понятно за что - его хвалил Глава. А за что Солженицын? Не за разоблачения ли сталинщины? Нет. Лагерная повесть "Один день Ивана Денисовича" нравится критике. Во-первых, тем, что нравится Хрущеву, а во-вторых, что стала "…новым словом в раздумьях о жизнеспособности, здоровье народного характера… человека, который уцелел на войне и в мрачных пространствах земли, полагаясь на неиссякаемую свою любовь к труду, на непритязательность жизненных запросов". То есть неправое осуждение на голод, холод, непосильный труд - всё, что обличает Солженицын, - это для критики лишь малозначащий фон, на котором разворачивается новелла о русском мужике, побеждающем всё мощью своих скромных запросов.
А - у "шестидесятников" - экие запросы! Им подавай признание, свободу творческую, выпивку в ЦДЛ, мировую славу… А шиш с маслом не желаете? Нет? А вот сейчас скажут свое слово трудовые коллективы. И сказали. Аксенова разбирают по косточкам работники завода "Каучук". "Заставу Ильича" безжалостно бичуют ветераны. Хуциев заверяет Московский горком, что "приложит все силы, чтобы преодолеть ошибки картины, сделать ее полезной и нужной для советских людей".
Пятнадцатого марта в "Правде" кается Эрнст Неизвестный: "Особенно много я думаю об ответственности художника перед обществом, думаю… о собственной ответственности. Надо искать пути к высокой простоте и подлинной народности языка скульптуры. <…> У нас есть марксистско-ленинское мировоззрение - самое целостное из всех существующих в мире. Я еще раз говорю себе: надо работать лучше, идейнее, выразительнее - только таким образом можно быть полезным стране и народу".
Там же выступает Рождественский: "Мы должны ежечасно проверять себя идеалами революции. Как говорил Маяковский, "мерять по коммуне стихов сорта"… <…> И отвечать за каждое слово, за каждую строку и за каждую страницу, как за свою страну".
В конце марта собирается IV Пленум правления Союза писателей СССР, на котором песочат Вознесенского и Евтушенко.
Андрей Андреевич объясняется: "Здесь на пленуме говорили, что нельзя мне забывать строгих и суровых слов Никиты Сергеевича… Я их никогда не забуду. И тех советов, которые высказал мне Никита Сергеевич: "Работайте". Эти слова для меня - программа. <…> И эта работа покажет, как я отношусь к стране, к коммунизму…"
Подходит очередь Евтушенко. И он признает свою неправоту. Но - огрызаясь! Считаю, - говорит, - себя непонятым…