Не сложился и кинопроект, затеянный Аксеновым, Конецким, Казаковым, сценаристом Валентином Ежовым и режиссером Георгием Данелия, когда они взялись писать сценарий на "итальянский" манер - компанией. Сперва у Данелии на Чистых прудах (этот московско-грузинский дом славился не только талантами, но и отменнейшими хинкали) в хохоте и вакханалии сочиняли заявку на сценарий. Потом - осенью 1964-го двинули в Одессу, где после изгнания из нескольких отелей обосновались в гостинице бывшей "Лондонской", а ныне "Приморской". Там Казаков доводил Данелию рассказами о запахах, которые собирался описать в своей части сценария. Режиссер протестовал: "В кино запахов не бывает". - "Врешь, старичок, есть запахи в кино", - усмехался Казаков. Там пела им Нани Брегвадзе. Кружил кордебалет мюзик-холла "Минутка", проплывали через номера удивительные персонажи, вроде смуглого одессита в кубинской униформе верде-оливо, якобы посланного Фиделем "спасти золото Одессы" и лихих китобоев с флотилии "Слава"… Время и деньги уходили быстро. Потом ушел Юрий Казаков. Надел свою эстонскую фуражку с лакированным козырьком, взял пишущую машинку и - на вокзал. И еще долго, говорят, бежал рядом с ним Конецкий, вопрошая: "Юрка, ты куда?.." Следом посыпался весь квинтет. Сценарий "накрылся".
Более удачная судьба ждала фильм "Путешествие". Несмотря на задержки, картина, составленная из новелл, снятых на "Мосфильме" по рассказам "Папа, сложи" - Инессой Селезневой; "Завтраки 43-го года" - Инной Туманян и "На полпути к Луне" - Джеммой Фирсовой, в 1966-м пошла в кинопрокат, хоть и не прогремела.
Что же до спектаклей, то здесь - сложнее. Пьесы Аксенова 1960-х годов написаны в яркой авангардно-сатирической манере, сделаны, как сейчас бы сказали, - "не в формате". Режиссеры и худсоветы объясняли отказы так: старик, мы не знаем, как вообще можно это поставить, кто это разрешит, да и зритель, говорят, хочет другого.
Были, конечно, и альтернативные площадки - вроде театра-студии МГУ "Наш дом" под руководством друга и товарища - Марка Розовского. Там Аксенова привечали, но пьес его не ставили. И до выхода альманаха "МетрОполь" ни одна из них не публиковалась, а рукописи хранились в архиве Министерства культуры.
В 1980 году - перед отъездом из СССР, Аксенов переплел их машинописные копии и подарил Розовскому. Марк Григорьевич бережно хранит этот том.
Весной 1964-го Аксенов вместе с Анатолием Гладилиным, Владимиром Войновичем и Юрием Казаковым включился в предложенный Валентином Катаевым проект - коллективное писание романа, части которого сочиняли разные авторы. Причем - не читая текстов друг друга. Роман этот, озаглавленный "Смеется тот, кто смеется…", опубликовала "Неделя" - популярное приложение к "Известиям". Тогдашний его сотрудник писатель Анатолий Макаров рассказывает: раздрай в сюжете и стилистике этого произведения был столь чудовищен, что читатели засыпали еженедельник гневными письмами. Спас ситуацию Илья Зверев, чудом связавший все сюжетные нити и направивший повествование к финалу. По другой версии, это сделал Георгий Владимов.
Похоже, именно тогда Аксенов решил, что ирония, череда саркастических и гротескных фантазмов - лучший способ рисовать современный мир, характеры и поступки населяющих его существ. В том числе - и не вполне живых.
Вот, к примеру, Стальная Птица - герой одноименного романа, завершенного в 1965 году. Это ж точно - не человек. Просто может при необходимости принимать его обличье. Но и не птица. А кто? А - существо. Мыслящее создание, но лишенное всего, что Аксенов считал человеческим. Переживаний, радостей, мук, слез, грез, сострадания, презрения, любви, души высокого стремленья и прочего, что есть у нас, ибо нам дарована душа.
Конечно, эта Стальная Птица не имеет отношения к упомянутому выше Володе Дьяченко, которому пришлось разделить прозвище с этим персонажем. Впрочем, их своеобразно сблизила география: Володя был компаньоном Аксенова в его путешествиях в Эстонию. Там, на хуторе Кальда, он и писал "Стальную Птицу". Там же он и поэт Анатолий Найман завтракали копчеными угрями. Потом Аксенов жадно писал. Затем копчеными угрями обедали. И шли купаться, коротая время до автобуса. Автобус шел на станцию, откуда дорога лежала в Таллин. Там они долго бродили, скрываясь, наконец, в каком-нибудь баре. Где лампы похожи на парижские, джаз - на американский, кухня - на досоветскую, а они сами - на прожигателей жизни и губителей здоровья. Но только - похожи. Все эти сходства оставались иллюзией…
Меж тем товарищ Попенков - Стальная Птица - рушил в книге всё, что мешало его комфорту и благополучию. Ради этого он притворялся, лицемерил, льстил, лгал, спасал чужую жизнь, прикидывался, вызывал жалость, благодарность, умиление, любопытство. И добивался своего.
"Двор в Фонарном переулке" - название вышедшего в 1966 году в "Литературной газете" отрывка из романа, так и не увидевшего свет при Советах. Мы же пометим: "Стальная Птица" - первая книга Аксенова, где появляется зло. Зло в чистом виде. А не просто в виде дурных персонажей.
В книгах Аксенова есть существа, которые ему очень не нравятся. Его личные враги. Они - вызов его картине мира. Шустрый пройдоха Матти из "Звездного билета". Тройка шикарных подонков из "Пора, мой друг, пора", избивающих Валю Марвича. Женя Кисточкин из "Всегда в продаже". Противный Мимозов, что заявится в написанную в начале 1970-х "Золотую нашу железку" (осужденную на долгое лежание в столе). Чтобы в середине десятилетия предстать перед читателем в очерке "Круглые сутки нон-стоп"…
Но эти все и в подметки не годятся подлинным подлецам. Они у Аксенова хороши. Гнусные. Страшные. Хотя порой кажется, что в ином, даже в очень мерзком, написанном им характере вдруг мелькает нечто, делающее его не последним в мире поганцем. Но нет - этот промельк - мираж. Убийца из "Пора, мой друг, пора" душевно поет под баян "Выткался на озере алый цвет зари…", а через страницу хватается за нож - резать. Гопник Федька Бугров из "Коллег" влюбляется в милую девушку Дашу Гурьянову, а вскоре ранит Сашу Зеленина. Вахмистр из "Любви к электричеству", что, захватив мятежного студента Пашу Берга, садится ему, связанному, налицо. Чекист Чепцов из "Ожога", стоящий сияющим сапогом на лице связанного Саши Гурченко. Ущербный подонок, сжигающий девушку Кристину на острове Крым… И всё же они - люди. Родились людьми.
А Попенков - нет. "Стальная Птица" свищет нечеловеческим злом. Злом в пределе. Злом - метафорой. Впрочем, автором не разъясненной. Но - разъясняющей: оно - рядом. Вот и теряем человеческое. А иные потеряли вовсе.
Впрочем, трактовок может быть море. И самый простой вопрос: что значит Попенков и что обличает автор с его помощью? Потому что возможных ответов - веер. Вопрос посложнее: зачем в текст вводится конструктор Туполев, узревший сходство попенковского нутра с истребителем-перехватчиком?..
Может быть, затем, чтобы еще раз навести на мысль: Попенков - лицо ада. Того, где вместо сердца - пламенный мотор. Вспомнив о котором, иные взрослые кричат, проснувшись в темноте. Итак - зло. Нереальное. Но - сущее. Не побежденное. Нам - не по зубам. Люди могут его лишь временно одолеть. Но уничтожить - нет…
И что? Так и канул Попенков во мрак небес? Или всё же куда-то прилетел? Да. Из романа 1965 года - в рассказ 1967-го "На площади и за рекой", известный сценой детского восторга от победы в войне, от ученого слона и халявного мороженого. Хотя, как бывает в литературе, случился временной сбой - пролетев вперед по хронологии публикаций, ужас вернулся назад - из лета 1950-го в весну 1945-го. Там - вечером 9 мая - тоже является некто жалкий и неприметный, твердящий: Гу-гу-гу! Чучеро ру хопластробракодеро! Фучи - мелази рикатуэ! И, ухая, летящий над полями, лесами и водоемами. По нему стреляют - пуля не берет… Впрочем, в рассказе - это гадина Гитлер из детского сна. И в романе - тоже Гитлер (на это и намек есть: в монологе, обращенном к памятнику Варшавского гетто, Стальная Птица приказывает: всех в печь, а Мордехая Анилевича уже съел), но поопаснее. Попенков - это Гитлер в том числе. То есть и любой другой изверг, способный, претворяясь человеком, появиться где угодно и когда угодно.
Так, схожее существо возникает в 1968 году в рассказе "Рандеву" под именем Юф Смеллдищев. Глаза его попенковские пылают желтым огнем. К щеке примерзают целующие губы. Его отказывается везти "москвич", и он уносится в пургу на асфальтовом катке. А надо - зависает над землей, чтобы придавить героя Леву Малахитова бетонной плитой.
О, этот Левка Малахитов - символ поколения "шестидесятников". Всесоюзный кумир. Бас Гяурова, смычок Менухина, реакция Коноваленко, перо Евтушенко, кулак Попенченко. Во всем - первый номер. В друзьях у него Жан Люк Годар и Марина Влади, Джон Апдайк и Вознесенский, Элла Фицджералд и Дмитрий Шостакович, плюс - космонавт Леонов, актеры Вицин, Никулин и Моргунов…
Он - портрет поколения. Неполный, но красивый. И хотя некоторые фамилии иные читатели не вспомнят - они принадлежат достойным людям. Лева Малахитов - притча во языцех, герой баек, обладатель таинственной жены Нины, вывезенной с великой стройки, и свитера на полупроводниках, сшитого самим Леви Строссом по заказу Тура Хейердала.
Так вот, героического Леву нехороший Юф Смеллдищев увлекает в очень странное место, подобное стройплощадке сталинского Дома Советов. Везет на рандеву с некой дамой, что ищет свидания с кумиром. И дама приходит. Но - с претензией: почему вы, Лева, гнушаетесь мною? "Почему в своих стихах не упоминаете обо мне? В ваших импровизациях я не нахожу никакого чувства ко мне. А порой… вы отталкиваете меня, а ведь я же люблю вас…" Такие вот речи, вместе с валенками, ажурной и шифонной бронированностью, делают эту даму сильно схожей с советской властью. С ее ревностью, нервностью, цепкостью. А герой Лева напоминает писателя Васю, не желающего иметь с ней дела и заявляющего: Вы - Смердящая Дама!., и тут же лепечущего: "…поймите… я ничего не имею против… не раз высказывался уважительно… но вы просите пылкой любви, а этого я не могу… на счет смердящей - беру назад… вы просто не в моем вкусе… хотя я признаю ваши некоторые прелести…" А все равно - не поцелую!
Ибо она - "это подвальное, тухлое, бредовое, нафталинное, паучьего племени отродье… И пусть сулит она шумную славу и манит бочонками зернистой икры, нежнейшей замшей и бесшумнейшими цилиндрами, мехом выдр и нутрий, знай - прикоснешься к ней, и… высосет из тебя ум и честь, и юную ловкость, и талант, и твою любовь. Лучше погибнуть!". И погиб. Под смеллдищевской тяжкой плитой.
Но чудо спасло его. И он подумал: неужели спасен?
Неужели спасен, спасен, спасен? - вопрошает автор за Леву. И помогает поверить, что хеппи-энд состоялся! Однако пройдет несколько лет, и он напишет: "И как мне хотелось спасти. Всех спасти, кто попрятался в штормовой солнечный день". Но - не удалось…
"Шестидесятники" пережили тотальный кризис. СССР ввел войска в Чехословакию, чтобы прикрыть эксперимент тамошних коммунистов, которые во главе с Александром Дуб-чеком взялись строить "социализм с человеческим лицом". Казалось, их проект триумфально венчал "оттепель". А породил новый ледниковый период.
Аксенов пережил интервенцию как тяжкий личный крах. Но до того он много печатается. Понятно почему: воздух разряжен, свеж, в Таллине проходит первый в стране джазовый фестиваль, собравший звезд из СССР и из-за рубежа, хочется и самому играть, веселиться, вспоминать… В 1967-м в январской "Юности" выходит "Путешествие к Катаеву" - прижизненный трибьют мэтру, а в августовской - "Простак в мире джаза" - радостный очерк о Таллинском фестивале; "Литературная газета" в марте публикует "Любителям баскетбола", а вскоре "Труд" - "Голубые морские пушки" - простой и светлый, нигде больше не публиковавшийся рассказ о детстве, полный почтения к близким и дяде Евгению Котельникову. И лишь осенью 1969-го в "Литературной газете" выходят "Вывод нежелательного гостя из дома" и "Феномен пузыря (опыт иронической прозы)".
Между этими публикациями, как и между всеми прежними и последующими текстами Аксенова, легла суровая граница - 1968 год. Который он назовет тысяча девятьсот шестьдесят проклятым.
Разнообразные знаменательные события того года в Варшаве, Париже, Берлине, Чикаго, Праге, Мехико, Боливии и других краях подробно описаны в литературе, публицистике и тайных донесениях. Не раз показаны в кино. Воспеты в песнях. Причем кто бы и как их ни оценивал, почти все признают: то, что случилось тогда, стало одним из величайших разочарований XX века.
Когда в Париже бушевал Красный май, в Праге снимали красные флаги. Но и там, и там "лишняя молодежь" всматривалась в настоящее и будущее, угадывая в них контуры человеческого лица. Социализм с человеческим лицом, капитализм с человеческим лицом… Для них были важны не столько "из-мы", сколько это лицо. Пусть теоретики спорят о производительных силах, производственных отношениях и революционном классе. Мы знаем: под булыжником - пляжи! Будьте реалистами - требуйте невозможного! Революция невероятна, потому что она настоящая! И эти веселые парадоксы всё упирались и упирались в бетон - с одной стороны Берлинской стены, с другой - истеблишмента. Смеллдищевы с обеих сторон были разные, а бетон - один. Тех, кто бросил ему вызов, достали эти стены, разлом Европы, конфликт систем, безобразия старших, отделенность от решений, неуместность прошений.
Кто-то читал "красную книжку" Мао. Кто-то слушал Маркузе, Зденека Млынаржа и Франту Кригеля. Другие махали флагами, пели и ломали "стену". Но 20 августа десантники окружили ЦК КПЧ. В девять утра они задержали Дубчека. Лауреат Пулицеровской премии Марк Курлански писал: "…вошел полковник КГБ очень маленького роста… После составления списка присутствующих полковник объявил, что они взяты "под его защиту". Присутствующие… дисциплинированно заняли места за столом совещаний. За спиной у каждого встал солдат. Затем их отправили в СССР - на переговоры".
Порой, читая о тех делах, думаешь: быть может, опьяненные "весной" люди восприняли вторжение бронетехники, отчасти как эпизод карнавала? В Братиславе девчонки задирали мини-юбки и, пока солдаты любовались, парни били фары танков и бросали в них "молотов-коктейли". Пока партийные боссы решали свои проблемы, они кричали лозунги и клеили листовки: вот танк утюжит границу ЧССР, а над ним рыдает Ленин. Вот девочка дарит цветы советскому солдату (1945 год), а вот - она мертвая на земле (1968-й). Карнавал прервали выстрелы. Всё вышло не понарошку и не по Бахтину…
В поисках человеческого лица ребята угодили на маскарад. Перебирали маски. Тасовали. И - столкнулись с броненосной образиной. Где-то Аксенов цитирует Стендаля: несчастен тот, кто не жил перед революцией. Быть может, каждое молодое поколение томится желанием жить перед ней. Но что оно чувствует после ее провала?
Август 1968-го - страшный удар. В том числе - для тех, кто в СССР связывал надежды с Пражской весной; ждал: если она победит, то еще сильнее потеплеет в Москве. А нет - всех ждут крутые морозы, новая полярная ночь, и стужа будет долгой…
Узнав о вводе войск, Евтушенко шлет телеграмму Косыгину и Брежневу: "Я не могу уснуть. Я не знаю, как жить дальше… Я глубоко убежден, что наши действия в Чехословакии являются трагической ошибкой…"
Спустя годы в романе "Таинственная страсть" умудренный Аксенов с печалью и недоумением опишет момент отправки этой телеграммы с почты в Коктебеле. Напишет и историю стихотворения "Танки идут по Праге, танки идут по правде…". Поведает и об убойной депрессии, куда его вогнало вторжение. Его - только что вернувшегося из Лондона, где он ощутил себя в центре всеобщего праздника, почувствовал "прекрасным цветком и свободным творцом". Вдохнул воздух, полный неясных, но ласковых обещаний и надежд. В частности, на то, что скоро искатели человеческого лица по обе стороны стены, обнявшись, станцуют под Гленна Миллера и Диззи Гиллеспи.
Горько, когда светлые надежды оказываются наивными иллюзиями.
Он, - как писал потом Аксенов, - оказался в Лондоне точно в перерыве между "Парижским маем" и "Пражским августом". А может - осенью 67-го?
"Это не город, - вспоминал позднее Аксенов, - это воплотившийся карнавал, мифы из "Сна в летнюю ночь"…" Кадры из фильма Антониони "Фотоувеличение". Это новый swinging Лондон - Мекка мировой молодежи. Тогда Аксенова, как сказали бы теперь, "накрыло не по-детски". Потому, что он был "молодежным писателем". Был молодым. И чуял ноздрями, ушами, глазами, кожей впитывал пьянящий воздух перемен: "На Карнеби-стрит в каждой лавочке танцевали и пели под гитару. На Портобелло-роад вдоль бесконечных рядов толкучки бродили парни и девочки со всего мира и в пабах и на обочине пили темное пиво "Гиннес" и говорили, бесконечно говорили о своей новой новизне".
Делов-то! Ну танцевали под гитару, ну дули "Гиннес", ну обсуждали то да се. Чего такого? А вы вообразите себя на месте "молодежного писателя", выехавшего за "железный занавес" - и прямиком в ту культуру, которая ему мила. И не расхлябанностью, а тем, что являла наглядную альтернативу тому, что он не принимал, но что требовало лояльности. Понятно, товарищ Грибачев негодующе отвернулся бы от этого бардака, плюнул, растер и пошел бы в редакцию красной Morning Star. А на Аксенова накатили легкость и свобода. Долгожданные и желанные. Он, конечно, не думал, что у нас всё станет так же, но приятно было уже то, что такое возможно: по своему соизволению быть нынче здесь, а завтра - там, в нагой распахнутости мира искать, терять и обретать - но самому, а не послушно - по указанию начальства.