Надежды были расплющены под больное рассольное утро, когда, - как он пишет в "Ожоге", - "Единодушное Одобрение с мрачновато-туповатым удивлением оккупировало братский социализм, чтобы сделать его уже не братским, а своим, подкожным. <…> Стоп, машина! Оружие на изготовку. Шаликоев, Гусев, Янкявичус - за мной! Врываемся в помещение… Советская армия! Встать! Лицом к стене! Хорошо, что чехи понимают по-русски, а в других странах будет сложнее…".
Да, о тех событиях сказано много. Но нам важно не взвесить меру правоты того или иного мнения, а вспомнить, что сделал с людьми 1968 год, во многом определивший дальнейшую судьбу писателя.
Осенью 1968-го он начал писать "Ожог".
В марте в третьем номере "Юности" вышла "Затоваренная бочкотара".
А в апреле - вот совпадение! - песня Пола Саймона и Ар-та Гарфанкла "Америка". О том, как двое влюбленных садятся в автобус "Грэй хаунд" и едут искать Америку. Из Мичигана в Питсбург и по Нью-Джерси торнпайкдо Нью-Йорка… Песенка коротенькая, и не так много в ней всего происходит. Любовь, попутчики, встречи, табак, пирожки… Едут они и ищут Америку.
А у Аксенова тоже вышла как бы песня - но длиннее. И в прозе. До того музыкальна "Бочкотара". В ней куда больше героев и событий, вместо автобуса - грузовик, и какой, на фиг, торнпайк - грунто-о-о-овка. Но сколько поэзии…
"В палисаднике под вечер скопление пчел. Жужжание, деловые перелеты с георгина на подсолнух, с табака на резеду, инспекция комнатных левкоев, желтофиолей в открытых окнах… в горячем воздухе районного центра.
Ломкий, как танго, полет на исходе жизни - темнокрылая бабочка-адмирал, почти барон Врангель.
На улице за палисадником - пыль от прошедшего полчаса назад грузовика".
Вот она - картинка. Вот они - тишь и покой. Полчаса прошло - а всё пыль, пыль… Но почему Врангель? Адмирал-то - Колчак… А потому, видать, что у Врангеля была темная черкеска. И потом - Крым же, Крым… Левкои, пыльца, перелеты, любовь пчел трудовых, нежное жужжание…
В этой повести дело не в сюжете. И не в характерах. И не в разворачивающейся фантасмагории. Не в березках, не в осинах, не в мандаринной настойке, не в колоссальном аттракционе "Полет в неведомое", не в любви старушек к киношному Печорину и даже не в прозрачных небесах родины или странной страны Халигалии. А в покое. Средь которого ткань времен и пространств тает на глазах, реальность - и агитационно-газетная, и огородно-бытовая - заменяется журчанием сказки и притчи. И любые попытки его нарушить, а вместе с ним - и размеренное, но не лишенное стремительности движение бортовой машины Володи Телескопова по бескрайней Руси) - все недобрые попытки нарушить это движение безуспешны. И когда машина тормозит, выпуская пассажиров по надобности - подтянуть тормоза, заглянуть в глаза, упорхнуть в небеса - даже и тогда спокойное движение продолжается. А коли бухнутся в кювет - им и то нипочем: самочувствие прекрасное, улыбки, легкий закусон.
Аксенов звал "Бочкотару" сюрреалистической вещью. Ну да. Как творчество западных сюрреалистов разворачивалось на фоне снов, так и бытие аксеновских путешественников течет по грани сна и яви, и вот уже сон и явь мало в чем различны, они пронизывают друг друга и лелеют, делая всё происходящее притягательным, тайным, чудным. "…Он добивается этого, помещая героев в эксцентричную обстановку парадокса и абсурда… В каком сплошь и рядом пребывают их реальные прототипы-двойники, - рассудил Анатолий Найман. - Во времена советского режима это впрямую демонстрировало фантасмагорию, официально выдававшуюся за социализм…"
Мало ли что там раскрашено под счастливую жизнь? Само же собой разумеется, что компания едет из безымянного райцентра в город Коряжск при "так называемом социализме". Едет-то в Коряжск, а заезжает в сказку. В ту, где по пути следования не попадаются плакатно-газетные труженики полей - пахари и комбайнеры, пастухи и агрономы, лишь иногда парит в лазури кукурузник Вани Кулаченко. И что - такой вот царит благостный абсурд? Ага, абсурд. Почти полный.
А черноморский старшина 2-й статьи Глеб Шустиков - пловец-подводник, любитель пончиков и учительница неполной средней школы Ирина Валентиновна Селезнева идут искать библиотеку, чтобы немного подняться над собой, а находят романтику и отдаются ей в мятных травах шумящего звездами березняка. А вот стукач Моченкин, дед Иван, строчит "сигналы", мечтая о почетной кружке с петухами и заветном "алименте" от сына и невестки, а обретает смысл жизни и просит "усе заявления и доносы вернуть взад". А то божия старушка Степанида Ефимовна поспешает в "Хвеодосию ловить жука фотоплексируса, а глядь - мотень, фисонь, мотьва купоросная - по траве росистой, тятеньки, Блаженный Лыцарь выступает…". А денди в голландском твиде и шотландском пледе Вадим Афанасьевич Дрожжинин, знаток страны Халигалии, несется навстречу мечте - девушке Сильвии Честертон, и доносится туда, где ждет Хороший Человек.
А он вообще-то - кто, человек этот? Он разнолик. Но всё может. Уж не русский ли сказочно-лубочный образ Того, кто всеблаг и всемогущ? Почему бы и нет? Но если и так, то это - в вечности, а здесь и сейчас - квалифицированный бондарь. Специалист по бочкотаре.
Но при чем здесь бочкотара? А притом что не будь ее - не было бы и путешествия. Ибо это ее - что затарилась, затюрилась, зацвела желтым цветком - везет лихой Володя Телескопов с одной целью - исполнить волю любимой буфетчицы Симы - пристроить бочкотару на склад для тихой жизни. В образованных ею ячейках сидят пассажиры-диогены, толкуют о высоком, везут ее, любят за добрый скрип и удобство. Да до того, что начинают звать с заглавной буквы - Бочкотарою! Весело им. Хорошо.
"Аксенов, - полагает Найман, - писатель хорошего настроения. Его герои переживают выпадающие им скорбь, конфликты, беды всерьез, не отводя глаз, не уклоняясь в утешительные подмены. Но они никогда не упускают шанса обнаружить в положении, куда их завела судьба, забавную черту, окраску, поворот". И то верно: вот заточили соперники Володю Телескопова в КПЗ, однако ж притом "принесли горохового супа, борща, лапши, паровых битков, тушеной гусятины, киселю…". Однако ж - замкнули. А что русскому человеку битки, коли он - в неволе? Он покушает-покушает, а все одно - начнет вспоминать подробности жизни, заплачет, засморкается в полу, вознегодует, а ближе к утру станет писать письма. Не поминайте, мол, лихом, сограждане!
А сами-то - ввергшие в узилище - отбросят Уголовный кодекс, падут на тахту, возрыдают о пропащей сельпошной любви: мочи нет! Дышать не могу! Тяжко! И ведь не простые какие-нибудь. Милиция - братья Бродкины. А всё одно, намаявшись, заменят 15 суток на штраф - 30 рублей, а точнее - пять.
Боже, боже - пять рублей - какая ерунда, в сравнении с любовью! И идет уже по кругу шапка. И как 100 лет назад бабулька Степанида Ефимовна, трепеща, вопрошает: а яйцами можно, милок?.. Но, глядь - и пятера отменяется! И наступает всеобщая радость и поцелуи.
И тут в тон повести звучит песенка Саймона и Гарфанкла. Хотя ее герои точно знают, куда едут, а герои Аксенова - нет. То есть думают, что знают. И у каждого есть дело в пункте назначения, что и расположен-то совсем недалеко… Ан, едут-то каждый за своим, а находят одно и то же - только в разных образах и под разными именами…
В точности по Найману, утверждающему, что в текстах Аксенова "не только не отчаянием движется жизнь, но даже и не преодолением его, а желанием радоваться. Хотя они (герои) и видят, что мир - не праздник, они ищут и находят в нем праздничность, которая присуща ему от сотворения…".
Ну, где еще на земле скажет человек: а в Китае, слышь, хунвейбины фулюганят. Да где угодно. Но только в России - стихами. Ибо если это не стихи, то что же?
И что еще укрыто там - в нежных сумерках, в кустах смородины, подступивших к веранде, где шепот: прохвост, любимый, пьяница, проклятый, миленький ты мой; в листьях, в каплях росы, в зарослях "куриной слепоты", папоротника и лопуха, в высоких свечках иван-чая… Уж не гой ли ты, Русь моя - родина кроткая?.. Очень может быть. И даже точно.
Герои Аксенова находят свою Россию. Очень далекую от России чужой. Той, где, выискивая крамолу, "доброжелатели" вопрошали: а что это у Аксенова вокзальные часы показывают: 19.07, а экспресс "Север - Юг" ожидается в 19.17? Уж не на новую ли революцию он намекает? И смех, и грех…
Какая революция? Бочкотару довозят до места. А ее не принимают - бракуют бюрократы. И едет Володя, и рыдает, но… Путь продолжается! И вновь садятся попутчики в ячейки, и говорит водитель Телескопов, чисто Гагарин: ну что ж, поехали…
И едут они в чудный сон, по которому плывет Бочкотара в далекие моря, поет, и путь ее бесконечен. А там ждет ее на луговом острове Хороший Человек. Он ждет всегда. Всех. И автора тоже.
И - слава богу. Ибо не жди Хороший Человек - как бы въехал Аксенов в новое десятилетие? Ведь когда наши солдаты, сидя на броне среди средневековья, читали "Юность" с "Бочкотарой", Аксенов выл, не зная, что делать "с танковой беспощадностью своей родины". Но понимая, что 1960-м конец. Грядет рандеву с другой эпохой.
Глава 3.
"И ГДЕ-ТО ТАМ - В ПРИТОНАХ САН-ФРАНЦИСКО…"
В один из ветреных дней 1975 года, на пороге сумерек некий популярный писатель прибыл на перекресток Тивертон-авеню и Уилшир-бульвара, что в американском городе Лос-Анджелес. И что же увидел?
"…На перекресток этот выкатывается еще несколько улиц с незапомнившимися названиями, таким образом получается нечто вроде площади. Слева от меня бензозаправочная станция "Шелл", чуть подальше станция "Эссо", по диагонали напротив станция "Аполло": все такое белое, чистое, белое с синим, белое с красным, белое с желтым, вращаются рекламы нефтяных спрутов, висят гирлянды шин.
…Пешеходы дисциплинированные, но если ты зазевался и пошел на красный, это еще не означает, что ты обречен. Закон штата Калифорния гласит: "Pedestrian is always right" - "Пешеход всегда прав"…
Где бы ты ни ступил на мостовую, водитель затормозит и даст пройти. В Нью-Йорке, между прочим, этого правила нет, там смотри в оба!
Топографический, эстетический, а может быть, и духовный центр перекрестка - это, безусловно, кофешоп, большая стеклянная закусочная, открытая двадцать четыре часа в сутки, нон-стоп. Там видны на высоких табуретках и в мягких креслах многочисленные едоки разных категорий: и скоростные дилер-уиллеры, что, глядя на часы и не переставая трещать, запихивают себе в рот салат и гамбургеры, и гурманы, смакующие торты и кейки, и разочарованные дамы с сигаретами, и прочие.
Рядом открытый паркинг-лот, где среди автомобилей, словно одушевленные существа, выделяются огромные японские мотоциклы "хонда" с высоким рулем.
Что еще? Вдоль тротуара ящики с газетами, солидные Los Angeles Times и Examiner, левая Free Press, и рядом сплетницы National Enquirer и Midnight, и тут же "порно" LA Star, и тут же газеты гомосексуалистов. Вылезает на перекресток алюминиевый бок банка и окно ресторанчика "Два парня из Италии". <…>
Кругорама, в центре которой, естественно, находится автор, то есть я, замыкается изломанным контуром крыш и реклам, среди которых выделяются билдинг Tishman и гигантский плакат Корпуса Морской Пехоты.
Нынче американские вооруженные силы состоят из наемников, поэтому каждый род войск рекламирует себя с не меньшим азартом, чем табачные фирмы. Два замечательных парня и милейшая девушка в форме морских пехотинцев день и ночь смотрят на наш перекресток, а над ними сияет лозунг marines:
"Quality! Not quantity!": Качество! He количество! <…>
Ей-ей, там больше не было предметов, ну если не считать быстро летящих облаков, солнца, пустой банки из-под пива "коре", которая тихо, без всякого вызова катилась по асфальтовому скату и поблескивала с единственной лишь классической целью - завершить картину прозаика. Помните "осколок бутылки"? Впрочем, может быть, уже достаточно для вашего воображения?"
А вот сложно сказать. С одной стороны, воображение советского читателя свободно разгуливало по перекрестку Тивертон-авеню и Уилшир-бульвара - спасибо "Новому миру", что напечатал очерк в августе 1976 года. А с другой - чего-то не хватало… Да чего же? Да вот этого всего! Вот прямое 1976 году на перекрестке, скажем, улиц Теплый Стан и Профсоюзная. Недаром восьмой номер журнала сразу стал редкостью, которую давали на ночь, а обратно, случалось, не получали, ибо его зачитывали, заигрывали, захватывали. В смысле - присваивали, стыдясь, но наслаждаясь.
Чем? Да вот всей вот этой удобной несоветскостью! Гирляндами шин… Ну где вы в том году в Москве, Волгограде или Омске нашли бы такие гирлянды? Да еще на заправочной станции! Нет уж. Резина доставалась с трудом, как и всё связанное с автомобилем. Кто не жил в ту пору или был равнодушен к частному транспорту, прочтите сцену на штрафной стоянке ГАИ из повести "Поиски жанра". Там призрачные водилы бойко торгуют запчастями - лампами, поршнями от "М-21", вкладышами задними и передними, вулканизаторами, сальниками, прокладками, дверными ручками, фиатовскими свечами и фээргэвскими фарами. Да и в "Ожоге" не отстают, подрабатывая "нормальным автомобильным рэкетом"… Но грозный "Ожог" выйдет нескоро, а "Шелл", "Эссо" и "Аполло" - вот они здесь - в "Новом мире". Плюс рассказ о поездке в пустыню. В первых буквально абзацах: "…Дин позвонил отцу и попросил одолжить ему на неделю мощный огромный "олдсмобиль". Старик торжествующе заворчал:
- Ага, когда доходит до дела, даже лос-анджелесские умники забывают свои европейские тарахтелки и… просят у родителей американский кар…
Вот, даже в таком пустяке, как автомобили, сказывается в Америке конфликт поколений. В прошлых десятилетиях огромный сверхмощный кар-автоматик еще был в Америке символом могущества, процветания, мужского как бы достоинства. Сейчас американские интеллектуалы предпочитают маленькие европейские машины, хотя стоят они отнюдь не дешевле, а дороже, чем привычные гиганты.
Дин загнал свой любимый "порше" в угол гаража, исчез и вскоре приплыл на "корабле пустыни": двести пятьдесят лошадиных сил, автоматическая трансмиссия, эр кондишн. В последней штуке, собственно говоря, и был весь смысл замены - как ехать через пустыню без кондиционера?"
Для нынешнего читателя этот пассаж - свидетельство того, что и 30 лет назад на вкус, на цвет и модель автомобиля товарищей не было, плюс - предвестие рассказа о встрече писателя с Настоящим Американским Приключением…
Советский же гражданин видел другое. Скажем, напоминание о том, что пока он стоит в очереди за "жигулями", ожидая заветной открытки - разрешения оплатить желанное транспортное средство, человек за океаном катит себе на невиданном "порше", а захочет и одолжит у папы неслыханный "олдс-мобиль". С кондиционером!
И какой же вывод делал советский читатель? А вопросительный: как же это в самой передовой стране мира, покоряющей космос, такой "пустяк", как машина, всё еще остается роскошью? Шестьдесят лет спустя после выступления на эту тему Остапа Бендера…
И почему в США, где игрушки пушечных королей - несчастные американцы - стонут в теснинах Манхэттена под игом реакционного капитала, эту заветную мечту советского гражданина зовут тарахтелками и меняют почти как перчатки?
Такие вопросы простыми не назовешь! С душком вопросцы, товарищи! Подрывным ехидством попахивают эти, казалось бы, безобидные "шины" и "олдсмобили". А что же породило вопросы-то? Да десяток фраз противоречивого прозаика на тему особую, нервную, едкую… Далекую от "сорокасильных "Кадиляков"" Маяковского и "голубых "Испано-Сюиз"" Вертинского…
Но вернемся на перекресток. Ясно: шинами пейзаж не исчерпывается. Тут и кофешоп, открытый круглые сутки, с салатами и гамбургерами, кейками и дамами. И "хонды" с высоким рулем.
А тут-то что не так кроме рулей и гамбургеров? Да всё вроде бы так (в Москве тоже, бывало, попадались шоферские закусочные, с как бы кейками и даже почти круглосуточные), всё так вроде бы… Но больно уж мило, слишком как-то привлекательно. А кому в СССР нужна привлекательная Америка?
А вот уже и тонкий, но прямой наезд на агитпроп - ящики с газетами, где рядом и правые, и левые, и прочие. Ведь столько перьев затуплено в ходе создания у советского человека впечатления, что всё левое в Америке запретно, лишь оголтелая реакция, желтая пресса и разврат цветут махровым цветом. "Два парня из Италии"… хе-хе… Да что же это вы, Василий Павлович, не обличив идейного врага, в один ряд-то это всё поставили? Юрий Жуков на вашем бы месте не оплошал бы…
И понятно, что не Аксенов поставил, а те, кто ящики размещал… Да неужели ж не ясно, что не получивший классовой оценки ящик этот, куда кидаешь монетку - хватаешь газетку, предстает возбуждающей фантазию диковиной из мира, где не грохочет "Социалистическая индустрия", а сияет неведомая, но вдруг желанная LA Star…
А завершает зовущую картину нагло подменившая бутылку классика пивная банка. Та самая, о которой Евтушенко писал:
- А правда, товарищ начальник,
что в Америке пиво -
в железных банках?
- Это для тех,
у кого есть валюта в банках.
- А будет у нас
"Жигулевское",
которое не разбивается?
- Не все, товарищи, сразу,
промышленность развивается…
А пока она развивается, агрессивная военщина точит на нее зубы. А Аксенов, как бы походя, рисует наймитов Пентагона улыбчивыми парнями и девушками… Не забывает и девиз, скабрезно пародирующий наше суворовское "Не числом, а уменьем!".
Советская (и антиамериканская) пропаганда была почти везде и во всем - в поэмах, газетах, песнях, на конфетных фантиках и папиросных коробках, в детских книжках. Написать и прочитать об Америке просто так, было непонятно как. Ее достижения вроде бы и не отрицали (хотя некоторые, особенно бытовые, замалчивались), но обычно сначала разъяснялось, что это достижения идейного врага и вероятного военного противника.
Аксенов же в "Круглых сутках" рассказывает сперва именно о бытовых - самых доходчивых и желанных, но отсутствующих удобствах и "фишках", а уж потом, вскользь, пишет о "язвах". Даже гомосексуализм и наркоманию не клеймит громогласно, но как бы констатирует, дескать да, есть и такое. А главное, как честный наблюдатель, он не скрывает, что увиденное ему нравится. И больше того - он любит это. Любит Америку!