Такого от Евтушенко не ждали. Ни соавторы Аксенова: Григорий Поженян - ветеран войны, поэт, автор популярных песен и Овидий Горчаков - разведчик-профессионал, один из прототипов героя повести "Майор "Вихрь"" и одноименного фильма, автор сценария "Вызываем огонь на себя" и лауреат премии Ленинского комсомола, ни сам Аксенов, полагавший, что, несмотря на несерьезность текста, его авторы достойны уважения.
После этого Аксенов и Евтушенко перестали быть друзьями. Василий Павлович ушел из проекта "Лестница". Ушел и Гладилин. Вообще проект не состоялся.
Аркадий Арканов утверждает, что был свидетелем сцены разрыва Аксенова и Евтушенко. Аксенов, Арканов и Гладилин сидели в Пестром зале ЦДЛ, когда влетел возбужденный Евтушенко, восклицая: "Слушайте все! Вот сидят Аксенов и Гладилин… Вы предатели! Вы антисоветски настроенные элементы!"
Как бы дико ни звучали эти слова и эта легенда, зная темперамент и жизненные установки Евтушенко, нетрудно допустить, что нечто подобное могло иметь место.
Сам же он в интервью "Эху Москвы" летом 2009 года описал причины разрыва так: "…Мы с Васей Аксеновым были одними из самых ближайших и нежнейших друзей… Нас соединяло очень многое, в том числе и любовь к поэзии. Кстати, Вася… много раз мне подсказывал строчки, потому что он удивительно и хорошо чувствовал.
Но нас развели, рассорили. Понимаете? Потому что есть люди, которые не способны к дружбе и к любви. Если… они видят двух любящих друг друга… делают все, чтобы не дать им жить счастливо и в согласии. То же самое, когда видят дружбу люди, не способные к дружбе. Вот так это и произошло.
Меня очень задело однажды, что Вася снял эпиграф мой из стихотворения "Наследники Сталина": "И я обращаюсь к правительству нашему с просьбой удвоить, утроить у этой плиты караул, чтоб Сталин не встал и со Сталиным прошлое". Это меня глубочайше задело. Мы были большущими друзьями с его матерью - Евгенией Соломоновной. И я просто был потрясен тем, как он смог снять эпиграф без ее разрешения. Это просто было невероятно".
Никто из друзей Аксенова, которых я спрашивал о таинственном эпиграфе, ничего не мог сказать об этой истории. Как бы то ни было, дружба между Евтушенко и Аксеновым стала невозможна.
Тот же Аркадий Арканов вспоминает, как однажды Василий Павлович зашел в ресторан ЦДЛ и сел за стойку. А рядом устроился ветеран соцреализма Валерий Губарев - автор много раз переизданной повести "Павлик Морозов" и одноименной пьесы, создатель образа пионера-героя номер один.
Губарев, написавший также и сказку "Королевство кривых зеркал", по которой поставили популярный детский фильм, шумел, что вот, мол, сидит здесь всякая зелень и не знает, с кем рядом выпивает!
- Ну как же? - ответил Аксенов. - Знаю. Вы написали о предателе и доносчике Павлике Морозове, который сдал отца своего.
Разъяренный Губарев возопил: что?! А ну-ка посиди здесь, сейчас за тобой придут! И исчез. Но там, куда он прибежал, ему, видимо, объяснили, что говорил он со знаменитым Аксеновым, который был весьма уважаем даже теми, кто принадлежал к другому "лагерю". И секретари союза звали его Василием Павловичем…
Губарев Аксенова запомнил. И всякий раз, встречаясь с ним, старался задеть. Как-то Василий Павлович выходил из ЦДЛ с Владимиром Максимовым, что-то ему говоря. Рядом оказался Губарев и закричал: "Слышали?! Аксенов сказал, что надо вешать коммунистов на фонарях!"
Тут Василий Павлович и взял его за ворот, притиснул к стене и предупредил: "Еще раз пикнешь, прибью!.." Больше от него Аксенов никогда не слышал ни слова.
Вообще о Центральном доме литераторов 1970-х годов рассказано немало. В том числе и Аксеновым: "…Сюда можно прийти с деньгами и с бабой, а уйти без денег и без бабы. А можно прийти без денег и без бабы, а уйти и с деньгами и с бабой".
Возможно, это касалось не всех и Аксенов говорил о личном опыте человека, наделенного внутренней силой, энергией, ироничностью к другим и к себе. "При этом, - вспоминает Аркадий Арканов, - общаться с ним не всегда было легко. В его манере держаться было что-то княжеское. Он ни на минуту не сомневался: то, что он говорит, это безусловно интересно. Если ты бывал остроумен, он поддерживал тебя своим характерным коротким смехом, давая тебе понять: это - хорошо. То есть ты проходил у него под номером вторым. Не знаю, есть ли люди, с которыми он общался на равных. Он был центровым. Если сидел за столом, то стоило ему подняться - компания распадалась…"
Застолья в ЦДЛ Аксенов прославил в своих сочинениях.
Вот, скажем, кусочек рассказа "Рыжий с того двора": "Мне здесь полагалось выглядеть вот каким: лицо у меня должно быть изнуренное, а движения вялые, но значительные. Если я буду таким, кто-нибудь сочувственно спросит: "Что, старик, перебрал вчера?" - и на этом все успокоятся… Если же я буду каким-нибудь иным, тогда обязательно спросят: чего такой мрачный?
…Подошел Позументщиков.
- Чего такой мрачный? - спросил он, упираясь кулаками в край моего стола.
- Что-то ты опять поправился, - сказал я Юре. <…>
- А сам-то, - дрожащим голосом сказал Позументщиков. - Сам-то - поперек шире. Квадрат несчастный.
Всегда полутемный, заполненный, будто газом, мутно-розовым светом ресторан этот иной раз вызывал у меня невероятную апатию. Я здесь слишком часто бываю".
"Едва успели нам сервировать ужин, как в зале появился Казаков. Покачавшись немного в середине помещения… он направился прямо к нам… <…> Не ожидая приглашения, он оседлал стул, налил себе полный фужер, подцепил моей вилкой закуску. Глотая, жуя и снова глотая, он не прекращал говорить… не давая мне ни малейшей возможности представить его моей спутнице.
- Слушай, стрик, я сегодня такой, УХХ, рассказ придумал. УСС, понял? Вот вообрази, один чувак идет по дремучему, БОБЛ, лесу… Вдруг видит - в чаще окна светятся, а там, БОБЛ, а там, вообрази, буфет с великим множеством, старик, ОХЕННООХИХ напитков, и там чувиха его встречает, ХУХ, обалденная, вот вроде твоего кадра; ты откуда, девушка?
- Это Присцилла, Юра, она из Англии, - сказал я.
- Вы заказывать, Юра, что-нибудь будете? - спросила… официантка Рита.
- Нет, Ритуля, я заказывать НАФИОХУ, ничего не буду, а вот этот, который тут с кадром из Дании сидит, закажет мне БЛБЛ, граф-ф-финчик.
Тут его кто-то, вроде бы Конецкий, потянул за рукав…
- Кто это? - спросила потрясенная Присцилла. - Страшно сказать, но мне вдруг показалось, что это мой самый любимый русский писатель…"
Вообще прекрасные чужестранки не были в литературных компаниях вопиющей редкостью. Наезжали и знаменитости. Так, Аксенов и Гладилин порой развлекали Марину Влади во время ее визитов в Москву. Случались и курьезы. "Как-то, - вспоминает Гладилин, - …Марина сказала: "Толя и Вася, если бы вы знали, как мне хорошо с вами. Только я одно не могу понять. Почему вы оба такие антисоветчики? Вы живете в таком прекрасном мире социализма и всё время его критикуете! Что вам не нравится в Советском Союзе?" И завелась. Мол, вы не представляете себе, какая жуткая жизнь в мире капитализма… Во Франции можно заработать деньги, если их тебе вручают в конверте под столом, а так всё съедят налоги. Ну, нам хватило ума не спорить о политике с красивой женщиной…" Но куда девался восторг Марины от СССР, когда однажды звезду, одетую в брючный костюм, не пустили в ресторан гостиницы "Советская"! "Постановление Моссовета, - твердил метрдотель, - в брюках нельзя". С Мариной была истерика. "Как ты можешь жить в этом фашистском государстве! - кричала она Гладилину. - Фашистские законы! Фашистские запреты!"
Впрочем, нередко то, что зарубежные гости возводили на уровень драмы, советские творческие работники просто не замечали. И выпивали себе с удовольствием.
Вот сцена из "Ожога", живописующая клубные нравы:
"Сюда, сюда, девочки! Наташа, Саша, Павлина!..
Это были примадонны Кокошкина, Митрошкина и Парамошкина, легконогие посланницы советского искусства… Девушек, впервые за долгое время попавших на родину, поражали сейчас русские запахи, помятость лиц, некомплектность одежды, вся обстановка отечественного кабака с его неизбывным духом близкого дебоша. <…>
Три девушки, звезды России, только головки поворачивали в немом изумлении, только лишь взмахивали диоровскими ресницами и приоткрывали валютные ротики при виде новых и новых литературных осьминогов, мохнатых киношных спрутов, театральных каракатиц, лепящихся к кораллу… Все были друзья, никого не выкинешь, и все были хамы. Независимость оборачивалась хамством…
Так, например, некий беллетрист положил голову в солянку Вадима Николаевича и стал ее есть нижней половиной головы, верхней же беспрестанно оскорблял хозяина солянки словом "коллаборационист". Другой пример: некий пародист одной рукой гладил коленки подругам Вадима Николаевича, а другой беспрерывно рисовал шаржи, один позорнее другого, и подсовывал хозяину с гадким смешком. <…>
В дверях возникло замшевое божество, сущий ангел замши. Европеянка сия у себя в Европе замши никогда не носила, окромя как на охоту, но давно уже проживая в Москве и пребывая постоянно в раздражении, не вылезала из замши.
Она "усекла", что замша есть символ жизненного успеха в нашей столице. Ей доставляло особое удовольствие ошеломлять московскую шушеру… замшевыми трусиками, высоченными замшевыми сапогами, замшевыми жакетами… замшевым мешком для овощей, с которым она иной раз появлялась на Центральном рынке… Московский люд помирал от восхищения…
…Она закричала с порога, как последняя жлобиха:
- Подлец, трейтор, где мой "мерцедес" ундер замшевая крыша?!
Прямо с порога она заметила своего русского мужа… пьяненького, расхристанного, до боли личного, ради которого поплатилась дипломатическим иммунитетом. Да ведь русский муж - он, как русский рубль, - пять, шесть, девять к одному! Ты, майн либер красавец… ты гоняешь меня за датским пивом на Грузины…
Как это было стыдно с самого начала, с самой первой ночи… Она думала, что все русские мужчины такие наивные пастушки, и хотела ему показать один хорошенький европейский кунстштюк, а он, монстр, так жутко ее развратил своей царь-пушкой…
- Свинья, отдавай ключи! Забирай все свои пистоны, тоже мне счастье!.. Погоди, погоди, я все расскажу Адольфу, а он кому следует в Министри ов Калчур.
- Держи шершавого, мандавошка! Адольф мне лажи не сделает!
- Это варум же, варум?! - взвизгнула европеянка.
- Свои люди! - загоготал он".
И такое случалось в кабаке, "заполненном, будто газом, мутно-розовым светом"…
И не только там. Но и в Домжуре, и в МОСХе, и в ЦДРИ, не говоря уже о Доме актера и Доме кино… Гуляли на совещаниях писателей где-нибудь на озере Иссык-Куль и семинарах с комсомольским активом в Подмосковье. Гуляли на дачах и в домах творчества - в Переделкине, Дубултах, Коктебеле, Ялте.
Арканов, участник многих эскапад тогдашней артистической тусовки, рассказывал, как в 1969 году в Крыму он, Василий Павлович и их знакомый - замминистра культуры Киргизии пошли в ресторан, в гостиницу "Ялта".
"Дружеская беседа, - вспоминает Арканов, - понятно, сопровождалась довольно серьезной выпивкой. Подошел официант из другого зала и сказал: "Ребята, там министр торговли Украины сидит, просит, чтобы вы потише разговаривали". Вася говорит: "А не пошел бы он…" И указал точное направление. Когда мы уходили, возле регистрации стали в шутку спорить, есть ли в гостинице свободные номера. Понятно, что… ответ на этот вопрос мог быть только отрицательным.
На улице к нам подошел молодой лейтенант милиции и спросил: вам далеко ехать? В Дом творчества.
- Давайте мы вас подвезем.
Мы благодарно соглашаемся, садимся в "воронок". Поездка наша завершилась тем, что открылась задняя дверца, свет фонарика ослепил нас: "Выходи по одному!"
Оказалось, нас привезли в вытрезвитель; лейтенант доложил дежурному капитану: эти молодцы из Москвы, писатели - устроили пьяный дебош в ресторане "Ялта", нецензурно оскорбили министра торговли Украины и… пытались ворваться в гостиницу.
Дежурный: "Раз-здевайсь!" Наш замминистра попытался что-то возразить, но тут же здоровенный амбал в милицейской форме с засученными рукавами скрутил его, раздел, разорвав всю одежду, и втолкнул в какую-то комнату. Вася благоразумно разделся сам и ушел вслед за ответственным киргизом.
Вдруг лейтенант говорит: а этот - и указывает на меня - не матерился. Капитан: "Дорогу найдешь? Пшел отсюда!" И я побежал в Дом творчества бить тревогу.
В 8.30 утра делегация писателей, включая секретарей союза, является в вытрезвитель. Там нам заявляют, что задержанных сейчас повезут в суд, где они получат по пятнадцать суток и будут указанный срок мести набережную Ялты. На что один из секретарей говорит начальнику вытрезвителя: задумайтесь, товарищ, сегодня Василий Павлович Аксенов будет мести набережную, а какой лай завтра поднимут вражьи "голоса"?! Начальник последовал совету, задумался, и ребят выпустили".
Отголоски этой истории довольно внятно слышны во всё том же романе "Ожог".
"Что касается Ялтинского медвытрезвителя, то здесь стенгазета называлась "На страже здоровья". Латунные буквы этого названия были вырезаны когда-то… именитым клиентом, скульптором Радием Аполлинариевичем Хвостищевым. Доктор физико-технических наук Аристарх Аполлинариевич Куницер выпилил для стенгазеты художественную рамку с кистями винограда, похожими на титаническую мошонку. Писатель Пантелей Аполлинариевич Пантелей написал для стенгазеты передовую статью… а саксофонист Самсон Аполлинариевич нарисовал в нижнем углу почтовый верзошник и приписал неверной рукой "шлите письма".
Весь темный коридорчик был заполнен дрожащими, голыми, всхлипывающими, стонущими мужиками. Сам я тоже был гол, и тоже дрожал, и тоже всхлипывал.
Дежурный санитар в халате, заляпанном кровью, блевотиной и йодом, с вечной ненавистью и презрением смотрел на голых из-за барьера… Он вчера закручивал мне за спину руку и надавливал подбородком на затылок… Сквозь пьяную муть нахлынула вдруг ненависть… Ах, эту сталинскую крысу-каннибала я бы не пожалел.
Вдруг все вспыхнуло разом, вихрь неповиновения охватил нас, голых, грязно-синеватых алкоголиков…
- Садист проклятый, убирайся из медицинского учреждения!
- Долой садиста!
- Все жилы вымотал, проклятый садист!
- Косыгину писать надо!
- Да чего писать? Подождать его за углом, и п…дец садисту!
- Нет-нет, френды, только без насилия!.. Выразим голыми ж…ми наш протест против унизительных надругательств садиста!
Сколько уж лет я живу в своей стране, но никогда и нигде… не был я свидетелем массовой вспышки непокорства, взлета человеческого достоинства и гнева. Вот так… загорится духовная революция, которую предвещал граф Толстой.
- Ты лучше молчи, друг, - очень спокойным голосом посоветовал сосед. - Молчи, а то в психушку отправят. Оттуда не выберешься.
…В большом кулаке этого доброго человека была зажата четвертинка "Перцовой".
- Три глотка, - прохрипел он. - Три глотка и только не жилить!
Глоток за глотком в меня вливались Жизнь, Юмор и Романтика.
Спасибо тебе, неистребимое человечество! Поистине только высшим приматам доступна такая хитрость - опохмеляться перцовкой, не выходя из вытрезвителя".
Вот так при всем своем колоссальном могуществе пресловутая Степанида Власьевна, воплощенная в этом фрагменте "Ожога" заляпанным блевотиной и кровью санитаром, была обманута кучкой пьяниц, и отповедь ей давших, и попутно похмелившихся. И всё же в бравых этих "трех глотках" сквозит не торжество, а - ужас.
Нельзя с уверенностью сказать, что эта и подобные ей истории стали Аксенову уроком. Но в 1978 году, по многим свидетельствам, он уже не пил. Был подтянут и трезв. Если многие его друзья и знакомые тех лет - например, Георгий Поженян или Евгений Попов в конце 1970-х крепко выпивали, то он - уже нет.
Бросил? Скорее - перестал. После того как однажды увидел высотки Калининского проспекта (ныне - Новый Арбат) схлопывающимися, подобно челюстям, над своей головой. Это произвело впечатление. Но, похоже, расставание с алкоголем было товарищеским и обошлось без насилия над собой. Александр Кабаков считает, что спиртное перестало быть ему нужно как "инструмент борьбы с текстом". Писатель научился обходиться без него.
Да, прежде Аксенов, случалось, выпивал, и немало. Но сокрушительные запои его героев - прежде всего Потерпевшего из последних глав "Ожога" и Ваксона из "Таинственной страсти" - это, скорее, доверительный рассказ о страхе перед алкогольной зависимостью, чем воспоминание о ней.
И, похоже, страх оказался благотворным. Судите сами: однажды Евгений Попов спросил его с похмелья: "Василий Павлович, что такое запой?" И Аксенов внятно объяснил суть явления (так, как ее понимал): "Утром, значит, еще не почистил зубы, натягиваешь джинсы, идешь на улицу, находишь открытый кабак - там выпиваешь стакан коньяку. Дома приходишь в себя, жаришь яичницу, работаешь за письменным столом. Потом обед с вином. Вечером ЦДЛ: там уже пьешь до упора. И так каждый день". Попов поинтересовался: и как это у вас кончилось?