К этому времени, надо сказать, Аксенов уже освоил названия и здешних цветов, и местных зверей и птиц. И они ему, похоже, понравились. Это оценили критики. Как и рассуждение об искусстве, принадлежащем народу, который платит за него. "Но за какое искусство он платит? - задался вопросом Ричард Лингеман из New York Times в статье "В целом ему здесь нравится". - За телевидение, которое делается как будто для детей? Или за то, которое художникам надлежит вечно поднимать на новую высоту?"
- Разве подлинное искусство не всегда элитно? - спросил он Аксенова.
- Ну, конечно, - засмеялся тот.
Вообще, людям, хорошо живущим в хорошей стране, обычно приятно, когда о ней говорят хорошо. Даже если их профессия велит им быть объективными. Поэтому когда Дональд Моррисон в статье "Светлая изнанка" в журнале Time корил автора за то, что тот "иногда слишком восторгается вещами, для нас обычными, - вроде больших машин и украшенных цветами шляп пенсионерок", он подчеркивал: "Грустный бэби" убеждает: для иммигрантов Америка - светлая изнанка туч их жизни…
Отмечал он и справедливый сарказм писателя. Но обнадеживал: не надо бояться, что Америка вас отвергнет. Она рада своим сатирикам. Она любит их. "На самом деле, - подтрунивал Моррисон, - опасность в другом: как и другие остроумные гости, Аксенов может так полюбить эту страну, что его критицизм утратит зубастость".
Впрочем, Америка - страна великих возможностей. Аксенов знал, что имеет в виду, когда писал: "Вставая утром, сразу ищи, откуда тебе сияет улыбка Фортуны".
Жизнь покажет. Так или иначе, книга, изданная Random House в твердой обложке и хорошем переводе Майкла Генри Хайма и Антонины Буа, была выставлена в магазинах с ценой 15 долларов 95 центов. Прилично продавалась. И главное - стала отражением отношения Аксенова к странам его жизни - России и Америке. Подведением итогов и точкой отсчета.
Глава 4.
АМЕРИКАНСКИЙ ПАРФЕНОН
Пока Аксенов скитался в поисках грустного бэби, пока писалась и готовилась к печати эта стратегически важная книга, издавались другие его сочинения.
В 1983 году в крупнейшем парижском издательстве Gallimard вышли "Остров Крым" и "Ожог", получив большую и хорошую прессу. Любопытно, что одна из статей в Liberation вышла под рубрикой "Греция" - не потому ли, что автором книг был беспаспортный бродяга - писатель Аксенов, живший с беженскими документами и, в принципе, принадлежащий, в том числе, и Греции? А может, увидев имя Василий, редактор припомнил, что имя-то греческое… Впрочем, Аксенов был не против.
В Париже, в театре Шайо старый знакомый Антуан Витез поставил его "Цаплю", как парафраз чеховской "Чайки".
Структурно спектакль представлял собой переплетение смыслов и текстов Чехова и Аксенова, что Василию Павловичу было по душе. Премьера состоялась в конце 1983 года, с замечательной польской актрисой Богушей Шуберт в главной роли, и получила хорошие отзывы. В тот вечер Аксенов с Майей пришли в Шайо. Тысяча билетов была раскуплена. Все кресла заняты. В зале Александр и Ольга Зиновьевы, Владимир Максимов с Татьяной, с близкими Анатолий Гладилин, Александр Глейзер, Виктор Некрасов…
Кстати, Виктору Платоновичу спектакль не очень понравился. А что поделать - не любит человек авангард. И даже когда у тоненькой и трепетной Эдит Скоб, играющей Степаниду, начинают раздуваться тяжелые шары грудей и ягодиц, превращая ее в смехотворный символ претендующей на тотальность власти, лицо Некрасова сохраняло кисловатое выражение. Видно, не проняла его игра праправнучки генерала Скобельцына, некогда начальника 1-й Финляндской дивизии, с которой он и ушел от красных в Суоми…
"Остров Крым" в Штатах перевели быстро. Он вышел осенью 1983-го. И хотя "Ожог" из-за медлительности переводчика подзастрял, и он скоро увидел свет.
Кстати в Париже с романом сперва вышел конфуз. Издательство Stock уже взялось было печатать книгу, как вдруг руководство сменилось и новая администрация отказалась от романа, потеряв деньги, ушедшие на подготовку. Решение было странное. Stock потеряло бы куда меньше, если бы выпущенная книга плохо продавалась. Друзья качали головами: видно, кто-то пообещал им больше за то, что не издадут. Кто ж мог пообещать? А разве не понятно? Конечно, ничего нельзя было утверждать за отсутствием доказательств, но других объяснений эмигрантское сознание не предлагало.
Тем временем книги Аксенова выходили в Финляндии, Швеции, Западной Германии, Дании. "Ардис" выпустил "Бумажный пейзаж", начатый и законченный на Западе и ждущий выхода на английском в Random House. В эмигрантском издательстве "Эрмитаж" вышла книга рассказов, в основном старых. В "Третьей волне" - сборник "Радиоэссе" - прообраз куда более позднего "Десятилетия клеветы", содержащий, в том числе, и тексты, причастные к написанию будущей "Таинственной страсти".
Важно заметить, что говорить о книгах Аксенова в этот период приходится условно, используя вовсе не русскую грамматическую конструкцию настоящего продолженного времени - present continues tense. Впрочем, это отчасти соответствует и языковой, и творческой, и культурной ситуации, в которой находился автор. Дело в том, что, несмотря на легкость и высокий темп работы - как правило, шесть машинописных страниц в день, - его большие книги писались порой по нескольку лет. За это время кое-что (а то и многое) менялось и в мире, и в жизни. А поскольку тексты Аксенова так или иначе привязаны ко времени и часто - к актуальным событиям, плюс - пропущены через мировоззренческий фильтр автора, рассуждая о них, важно учитывать эту переменчивость. Ведь как было с "Поисками"? Начал, когда в СССР царил Андропов, а следом Черненко, а заканчивал под шум перестройки.
Или, скажем, замысел "Нового сладостного стиля"… Возник он в 1980-х, тогда же началась и подготовка к работе над романом. Но писать его Аксенов стал в 1994-м. А свет он увидел в 1996-м. При этом список названий городов и весей, где Аксенов работал над книгой, занимает пять строк мелким курсивом. Среди них - Вашингтон, Москва, Стокгольм, пароход "Иван Кулибин", Тель-Авив, Самара, Берлез-Альп и др.
Кстати, география перемещений автора имеет самое прямое отношение к содержанию его книг, как и впечатления, полученные от развлекательных и деловых поездок, пришедшие на ум мысли, эмоции, встречи, приключения, занятия. И среди них такое особое дело, как преподавание.
Когда-то путь Аксенова по Америке начался с лос-анджелесских кварталов Венис-Бич и Пасифик Палисейдс - если дословно по-русски: с Венецианского пляжа и Пацифистских палисадов. Напомним, что тогда он был visiting professor - лектором-гостем в University of California in Los Angeles, а также университетах Stanford и Berkley. Это был необычный опыт, непривычная среда… И он тогда, вспоминает Василий Павлович: "увлекся этой средой, забыл даже о своей любимой тягомотине - о прозе, то есть почти перестал писать" и даже не искал встреч с американскими коллегами.
С этой-то литературно-академической экскурсии 1975 года и началось многолетнее партнерство Аксенова с Американским университетом в самом широком смысле слова.
Северо-американская университетская традиция породила немало разнообразных ролей, в той или иной мере важных для учебного процесса. Одна из них - и не сказать, чтобы самая необычная - это writer-in-residence - дословно "писатель-в-доме". То есть в резиденции.
Словари дают несколько определений этой академической позиции. Среди них мне больше всего понравилось такое: "профессиональный писатель, временно участвующий в образовательном процессе, чтобы делиться озарениями".
Делиться озарениями - вот дело писателя-в-доме. И именно этого ждет от него североамериканский университет. Этим он и занимается, общаясь со студентами и преподавателями в соответствии с расписанием занятий. Получая от пригласившего его заведения достойное вознаграждение, а порой и комфортабельное жилище. Бесплатное или за умеренную плату.
Позиция эта почетная. Вот и Уильям Фолкнер занимал ее в университете штата Вирджиния с 1957-го до своей кончины в 1962 году. А Курт Воннегут и Джон Апдайк - в Смит-колледже и Эмерсон-колледже в Массачусетсе. Да и Владимир Набоков, бежавший из Франции от нацистов, в 1940 году был писателем-в-резиденции в Уэллеслей-колледже в том же Массачусетсе. Вспомним его профессора Тимофея Пнина и описание профессорского местопребывания: "…провинциальное заведение, искусственное озерцо посреди кампуса с подправленным ландшафтом, увитые плющом, соединяющие здания галереи, фрески с довольно похожими изображениями преподавателей в миг передачи ими светоча знаний от Аристотеля, Шекспира и Пастера толпе устрашающе сложенных фермерских сыновей и дочурок…"
Вот и Аксенов в 1981 году взялся за передачу светоча знаний, сперва приняв предложение от Мичиганского университете в Анн-Арборе, а затем - став "писателем-в-резиденции" в университете Южной Калифорнии в Лос-Анджелесе. Потом он в этой же роли и в других должностях трудился в ряде ведущих учебных заведений: в 1982–1983 годах - в университете Джорджа Вашингтона, в городе Вашингтоне. Затем последовательно - в Гаучеровском колледже; в одном из престижнейших частных университетов - имени Джонса Хопкинса, что на Чарлз-стрит в городе Балтиморе; и в университете Джорджа Мэйсона на севере штата Вирджиния. Попутно он читал лекции, участвовал в конференциях и круглых столах, встречался со студентами и учеными более чем пятидесяти учебных заведений, которые называл "городами американской молодости". Среди них самые именитые - Беркли, Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, Станфорд, Вашингтонский и Мичиганский университеты, университет Вандербильта, тот самый университет Вирджинии, где трудился Фолкнер, нью-йоркская "Колумбийка", Чикагский и Бостонский, сверхпрестижный Принстон…
Профессор Аксенов (а этот статус в США многозначен: так могут называть любого преподавателя, а с другой стороны - это официальный ранг в академической иерархии) питал немалое почтение к американской высшей школе. Университеты, утверждал он, - это "чудесная, ободряющая, очень положительная струя в американской жизни", которую он склонен был выделять на фоне всех положительных струй, под сенью которых творил в Америке. Его вдохновляло само это странноватое слово - кампус - университетский городок. Ему было уютно в этих автономиях, живущих по собственным законам среди огромного государства. До октября 1917 года своей автономией гордились и российские университеты. Скажем, ввод полиции на их территорию был скандалом. Потом автономия размылась, ушла и не вернулась. Ввод же полиции и национальной гвардии, скажем, в университет Беркли в Калифорнии или в Колумбийский университет в Нью-Йорке стал уникальнейшим событием в истории США и был воспринят обществом как национальная драма.
Фигура полисмена непривычна на кампусе. Фигура же писателя - вполне. Школа, стяжавшая престижный статус или претендующая на него, непременно находит писателя, который как бы еще больше облагораживает своим присутствием ее лужайки, аудитории, столовые и дискуссионные площадки. Твид, вельвет, ботиночки со скрипом, небрежно, но сложно завязанный шарф… То ли усы, то ли трубка, то ли сигара… А то и всё вместе - вот приметы субъекта, который вроде и не жестко необходим, но так хорошо смотрится, прогуливаясь по 340 акрам полян и лесов кампуса Гаучер, а то в задумчивости стоит над прудиком с красными рыбками близ ректорской виллы университета им. Джонса Хопкинса. Особенно если при этом он опирается на элегантный зонт.
"Можно было найти и альтернативы этому типу существования, - пишет Аксенов в "Грустном бэби", - но, однако, все эти альтернативы посягали в большей степени… на мое писательское время". И далее: "Я выигрываю от этого ежемесячное жалованье, которое позволяет мне оплачивать хорошую квартиру в центре Вашингтона".
Однако ж и университет не оставался без выгоды. Взять хотя бы Гаучер-колледж. Василий Павлович три года состоял писателем-в-резиденции в этом чисто женском (что было в Америке уже редкостью) учебном заведении. Примерно тысяча девиц, исправно оплачивающих образование в престижной школе, - таков был состав этой более чем столетней институции, которую возглавляла дама-историк Рода Дорси. И всё это время - то есть три года - колледж платил за рекламные объявления, скажем, в газете Baltimor Sun, суммы, превышающие годовое содержание писателя. Меж тем в каждой посвященной ему статье, не говоря уже о телевизионных шоу с участием Аксенова, упоминания о колледже делались бесплатно. Очень выгодно!
Главным же плюсом профессорской работы Аксенов считал "неизменный подскок настроения, когда обнаруживаю себя среди веселой и здоровой… благожелательной и любознательной молодежи".
Гаучер-колледж удостоил его звания Doctor of the Human Letters - почетной степени, присуждаемой за достижения в области гуманитарного знания и практики. То есть озарениями, надо полагать, Аксенов делился со студентами сполна.
А что же именно поднимало писателю настроение в школьных городках? Простор, ухоженность лужаек, цветников и посадок. Чистота дорожек из гравия. Множество белок и других живых существ, снующих там и сям. Тысячи светляков, что маячат вечерами. Аккуратность построек. Предупредительность служителей и охраны. Продуманность и ненавязчивая рациональность всей организации жизни. А еще - радость от того, что удается показать американским студентам, что русская литература - это отнюдь не искусство унылых, пришибленных, угнетенных невротиков. Что, к примеру, в последние три десятилетия в ней царила такая страсть, какой в Штатах и не видывали. Не случайно, один из первых его семинаров назывался "Существование равно сопротивлению". Речь там шла об альманахе "Литературная Москва", о бунте против литературного сталинизма, о Нобелевской премии Пастернака и глумлении над ним, о противостоянии "Нового мира" и "Октября" как зеркале духовной борьбы 1960-х годов, которые в 1980-х еще не были так далеки от нас, как нынче…
А еще ему нравилось благообразие, усердие - материал они проходили с бешеной скоростью - воспитанность и сравнительная аполитичность его студентов. Сравнительная - с недалекими 1960–1970-ми годами. Ведь всего-то 10–15 лет назад родители или даже старшие братья и сестры этих юношей и девчонок в продранных на коленках штанах и маечках с дерзкими надписями очень раздражали писателя. Потому что бунтовали в сравнительно безопасной среде, тогда как в СССР, где проживал автор, их сверстники на это не решались. Ибо, во-первых, воля даже самых мятежных из них была раздавлена репрессивной машиной системы, а во-вторых, "виртуальность" подавления легко могла, скрежеща, переползти в реальность. А здесь - на Западе - давай, бунтуй… Обидно. Нет, не то чтобы бесились с жиру. Но по всему выходило, что угнетение уж куда круче на Востоке, чем на Западе, но Восток - молчок, а Запад - охоч до эскапад. А что нам эти эскапады? Отсюда и раздражение. И оно зафиксировано литературой.
Вспомним, что, завершенный в 1975 году и изданный на русском в 1980-м, "Ожог" вышел на английском в 1984-м. Вопрос: какое время реально актуально для текста, напечатанного через десять лет после завершения работы над ним? Точно не скажешь. Но американские читатели "Ожога" - а большинство из них, можно предположить, составляли люди, вышедшие из студенческого возраста, - хорошо помнили, как "во дворе кампуса… готовился революционный штурм. Всю ночь революционеры жгли костры, танцевали хулу, играли в скат, курили "грасс", пели революционные песни, обсуждали проблему смычки с рабочим классом, ну и, конечно, факовались на всех ступеньках Ректорской лестницы". То есть перевод романа был для них вполне актуален и, возможно, значим.
В ту пору что-то подобное можно было наблюдать и в Беркли, и в Роттердаме, а потом (как говорили журналисты-международники и выездные писатели) "подстричь" под географию… Или, на худой конец, ознакомиться с каким-нибудь текстом Даниэля Кон-Бенндита или статьей Ульрики Майнхофф в берлинском журнале "Конкрет"… Главное ведь - уловить сам тонкий дух мятежа. И Василий Павлович его уловил.
Кстати, дух этот, о чем говорят иные события последнего времени, не выветрился ни из европейских кварталов, ни из российских посадов… Однако читаем дальше: "…Сопредседатели ревкома Джонни Диор и Эвридика Клико…" (Кстати, в книге нигде не указано, что имеются в виду знаменитые гламурно-шампанские дома "Dior" и "Clico". Впрочем, с давних пор "революционной" оппозиции, в частности и нынешней российской, строго говоря, не вполне чужда принадлежность к так называемым элитным слоям…) Итак, "сопредседатели ревкома Джонни Диор и Эвридика Клико… разработали план восстания. Как только телевизионщики расставят осветительные приборы, начнется штурм библиотеки. Одновременно вспыхнут чучела профессоров и старших преподавателей. Вознесутся в небо портреты "святых": Ленин, Мао, Сталин, Троцкий, Гитлер, Че Гевара, Арафат. Затем будет подорван тотемный столб либерализма, пятидесятиметровый обелиск с именами буржуазных ученых…".
Василий Павлович не раз бывал на Западе в разгар "революций". Посещал и бунтарский Беркли. И за время своего там пребывания насмотрелся на их причуды, а равно и на огромную удаленность западных мотиваций и практик восстания от восточных аналогов. Но на фоне всех разниц было у бунтов и общее: скажем, притом что западный бунт предусматривал известную гуманность, а русский тяготел к беспощадности, оба они казались писателю в равной мере бессмысленными.
Эту бессмысленность подчеркивает и приведенный им перечень фамилий красных "святых". Кстати, с той поры к этому списку добавилось не так много имен…
Но тогда"…первые лучи румяного пасторального солнышка осветили облака… Эвридика в последний раз провела юным пупырчатым языком по уставшему еще до революции отростку Дома Диора, глянула в небо и… закричала от изумления и ярости…".
Почаще бы глядели в небо, товарищи, - возможно, так следует понимать русского писателя Аксенова, - а не то оттуда явится нечто разочаровывающее. Так и вышло в книге: "На вершине университетского обелиска (предназначенного к разрушению. - Д. П.) отчетливо была видна койка-раскладушка, а на ней… профессор кафедры славистики Патрик Генри Танджерджет. <…> Как реакционер оказался на вершине, да еще с ящиком пива… осталось невыясненным. Наконец в разгаре дня профессор встал и попросил внимания.