- От имени и по поручению молодежи Симферополя и Ялты я сейчас обоссу всю вашу революцию, - сказал он… и, попросив извинения у девушек, исполнил обещание".
В "Ожоге" это звучало очень смешно. О, сколько радикальных движений того (и не только) времени приобрели весомость и значимость по вине властей университетов и штатов, не умевших общаться с ними, иначе как применяя насилие. Между тем, возможно, достаточно было одному отрывному профессору влезть на обелиск…
В этом фрагменте ясно отражено отношение советского мятежника Аксенова к мятежникам западных кампусов. Стоит ли удивляться, что его радовали спокойствие, внимание и дисциплинированность американских студентов 1980-х годов?
Во всяком случае, так было удобнее обсуждать и русский авангард, и Серебряный век, и тему "Роман - упругость жанра". Ему хотелось спокойно и без помех исследовать с подопечными важные вещи. А не бояться, что в аудиторию - как случилось когда-то в Беркли - толпой войдут суровые революционеры. И какой-нибудь черный атлет повелит отныне читать лекции исключительно о пролетарском писателе Максе Горьком. А в ответ на замечание, что, мол, и Влад Маяковский был пролетарским поэтом, услышать: "Нет. Только Макс Горький. Решение ревкома. Что-то неясно, проф?"
Ничего такого большинство профессоров не хотят. Если не считать завзятых анфан-терриблей XX, а, отчасти, и XXI века, вроде Герберта Маркузе или, скажем, в известных обстоятельствах, Жана Поля Сартра, Режи Дебре или Ноама Чомского. Но это - исключения очень специфические, по-своему особенные люди… А Аксенов был человеком особенным по-своему. Хотя и причислял себя к большинству. И потому участвовать в катавасиях не желал.
А желал рассказывать о литературе. Любил ежесеместровую частичную смену лиц - американская система, в отличие от нашей, позволяет каждый семестр "брать" те классы, какие студенты считают нужными, а не пребывать в одной и той же группе все годы учения. Любил толпу школяров. Вот они топают от паркингов к корпусам - кто в джинсовых или полотняных лохмотьях, кто - с иголочки: рубашечка баттнз-даун, стильный галстучек, блейзерок, шортики, розовые коленки. Касается это и сугубо женских заведений… Там еще гольфики могут добавиться. И вообще, эти фермерские (хотя и не только) дочурки и сыновья сложены вовсе не устрашающе, а, за рядом исключений, вполне пропорционально, спортивно и привлекательно.
Аксенов так вдохновлялся общением со студентами, что увековечивал их (частично - под. псевдонимами) в романах и стихах. О романах расскажем чуть погодя, а со стихами произошла забавная история: они здорово перекликаются с набоковскими описаниями пнинских студентов. У Владимира Владимировича читаем: "Реестр записавшихся на курс русского языка включал одну студентку промежуточной группы, полную и старательную Бетти Блисс, одного, известного лишь по имени (Иван Дуб - он так и не воплотился), в группе повышенной сложности и трех в процветавшей начальной: Джозефину Малкин, чьи дед и бабка происходили из Минска, Чарльза Макбета, чудовищная память которого уже поглотила десяток языков и готова была похоронить еще десять, и томную Эйлин Лэйн, - этой кто-то внушил, что, овладев русским алфавитом, она сумеет без особых затруднений прочесть "Анну Карамазову" в оригинале…"
У Василия Павловича подопечных было больше. К нему пожаловал не более и не менее, а Класс Америка, с неменьшим юмором, чем набоковский, собранным в стихе:
Двадцатилетний Стенли Яблонский
В стильном рванье - сплошной атлас! -
Обнаруживает странно японский
Абрис лица и рисунок глаз.
С ним его подруга, на груди монисто,
Калифорнийка Роксана Трент,
Голубоглазая постмодернистка,
Чья философия - эксперимент!
Рядом из глубинки "Дунька с трудоднями",
Отряхивает с набрюшника потейто-чипс:
Звать ее Джейн, а фамилиё - Пастрами,
Уши продолжаются баранками клипс…
Аксеновские описания богаче. Студентов больше, палитра многоцветнее…
Бывший сержант дорожного патруля
Старательно отглаженный Рэнди О:
Глаза, что две разбалансированные пули,
Жизненные планы грандио -
Зны, в отличие таковых у Грэга
Миллера, что и так доволен собой.
Своими зубами цвета снега
И соломенной шевелюрой "голден бой".
Огненно-рыжая Шила О’Коннор
Символизирует весь свой клан:
На фоне зеленых проемов оконных
Она преподносит набор ирлан -
Дских многоцветий…
И еще пара страниц о тех, кто изучал "Модернизм и авангард в России начала XX века: Образы Утопии", или "Два столетия русского романа", либо проходил курс "Роман - упругость жанра" - в зависимости от того, когда и где судьба столкнула их с профессором Аксеновым.
Что касается Набокова, то мастер, думаю, был столь краток потому, что, во-первых, считал достаточным вдохновить пусть и незнакомого собрата-изгнанника и профессора на литературные изыски, а во-вторых, полагал, что о студентах - довольно.
Впрочем, не так просты перепутья писательско-профессорской жизни: Пнин у Набокова, бывало, отступал от канвы урока - шутил, веселился, хохотал до грушевидных слез, и "к тому времени, когда сам он становился совсем беспомощным, студенты уже валились на пол от хохота: Чарльз прерывисто лаял, как заводной, ослепительный ток неожиданно прелестного смеха преображал лишенную миловидности Джозефину, а Эйлин, отнюдь ее не лишенная, студенисто тряслась и неприлично хихикала".
Студенты Аксенова тоже не скучали. Он пробудил в них интерес не только к русской литературе, но и к писательству. Приходит, скажем, к профессору Аксенову некий, к примеру, Чарли Кукул или Моника Смит и заявляет: проф, меня тянет к роману, а как начать - не знаю.
- Заведите альбом, - отвечает проф (помните альбомчик Ахмадулиной?), - и записывайте туда всё, что думаете о романе. Всё, что находите нужного в книгах, на улице, в болтовне, диалоги, описания природы, варианты начала, финала. Только не составляйте плана. Роман интересно писать, когда не знаешь, что будет через пять страниц. Заполните альбом и увидите, что роман начинается.
В глазах Чарли (Моники) загорается удивительный свет, а лицо обращается в лик одержимого. С сиянием на лике он бежит за альбомом, чтобы заполнить его буковками - фразами, наблюдениями, главами… Или - не заполнить.
Ясное дело, о жизни на кампусе Аксенов рассказал в романах. Например - в "Кесаревом свечении", где поживает-переживает писатель в изгнании Стас Ваксино (он же - Влас (Влос) Ваксаков). И в "Новом сладостном стиле", где геройствует режиссер Саша Корбах. Причем оба, изгнанные с родины за убеждения и творческие вольности, преподают в одном и том же университете Пинкертон. Даже повествующие об этом главы называются одинаково! Только в "Свечении" название школы взято в кавычки, а в "Стиле" дано просто так - на босу ногу. А что такого? Один трудится в Центре исследования и разрешения конфликтных ситуаций (ЦИРКС), другой - в университетском театре "Черный куб". Они могли вообще не пересекаться. Кампус-то большой… Разве что в столовой - любимом месте их создателя, которому Аксенов посвятил немало строк.
Но нет. В Америке они не встретились. Им предстояло пересечься в будущем, в России, в другом романе и в сложной ситуации.
Пока же у Власа (он же Стас) - по утрам проверка зачетных работ, обсуждение темы "Любовный конфликт в русской литературе" на примере - понятно - "Дамы с собачкой" и показ слайдов супрематизма. У другого - сочинение чумовой пьесы и постановка обалденного спектакля.
Сперва он проболтался: мол, хочу ставить нечто о Данте, но был остановлен начальством, в американской простоте не умевшим понять: что русский может ставить из итальянской жизни? Что может сказать о возрождении человек, прибывший из мира распада? Саша собрался: о’кей, работать будем с Гоголем - с "Записками сумасшедшего", засунув в них "Нос" и Шостаковича. Ура - просияло начальство. И понеслась…
Виртуоз иносказаний, Аксенов нередко описывает личные ситуации, включая их в судьбу героев. Думается, и в истории постановки Корбахом Гоголя звучат отголоски дискуссий вокруг университетских курсов Василия Павловича.
Так или иначе, Саша чудодействовал в своем "Черном кубе". Студенты отпечатали дюжину маек с его фото, сделанным в мгновение высшего вдохновения, и яростно репетировали. Завкафедрой театра Найджел Таббак - довольный - повторял: "Саша, твой Достоевский мне спать не дает". - "Гоголь, Найджел, Гоголь", - уточнял режиссер-в-доме. "Для меня всё это Достоевский", - упорствовал зав. В подражание уже упомянутому нами вдохновителю - Набокову с его Толстоевским Саша придумал и себе мифического автора пьесы - лейтенанта Гоглоевского. И представил удивительное хулиганское шоу "Мистер Нос и другие сторонники здравого смысла", и впрямь замутив спектакль по Гоголю, но пронизав его от начала - то есть от вешалки, и до конца (понятно - фуршета с шампанским) новым сладостным стилем обожаемого Данта…
Студенты оттянулись по полной. Лабали в свое удовольствие. Замирали в барельефных стопах. Акакий Акакиевич виртуозно кружил на велосипеде. Шинель пела арию Каварадосси. Что делал Вий, сказать страшно. Панночка мгновенно превращалась в ведьму и обратно. Финал же пронзила такая заноза "неизлечимой печали", что президент "Пинкертона" миссис Миллхауз была в слезах. Соперники - соседи из университета Джорджа Мэйсона пристально присматривались к россиянину…
А в это самое время его любимая Нора Мансур летела в спейс-шаттле к неведомым звездам…
Воспарения Саши Корбаха могут ли не отражать, хоть отчасти, счастье Аксенова от преподавания? Могут. А нам это надо? Тем более что свидетельства Василия Павловича подтверждают: в университете он нашел себя. Университет, - напишет он, - мое самое любимое место в Америке.
Не есть ли этот триумф своеобразное переописание писательских успехов Аксенова, которому преподавание оставляло время, нужное для творчества? Ведь именно в пору профессорства явились только что упомянутые герои и романы, плюс - ряд других текстов. Например - "Желток яйца"…
Этот роман Аксенов писал по-английски. Взял и стал писать на языке, на котором преподавал и по большей части говорил. Как потом рассказывал автор, он с первых дней жизни в Штатах хотел написать в полном смысле слова "Американский роман". Этому помогло то, что преподавание требовало совершенствования его английского языка.
Аксенов и здесь завел альбом - как для романа - и принялся вносить в него новые слова, обороты, истории, стишки… Все это складывалось в серию забавных зарисовок. Вопрос: почему не объединить их в большое повествовательное полотно? Почему не убить двух зайцев - two birds by one shot - не усовершенствовать язык посредством сочинительства? Глядишь, и выйдет "штука литературы", пригодная к изданию…
Между тем всё реже английские фразы строились по-русски. Всё реже приходилось копаться в словарях. Всё забавнее были англоязычные шутки. Милее звучали проборматываемые английские фразы… К удовольствию от фонетики прибавлялась радость тугого сюжета.
ФБР узнает, что КГБ испытывает повышенный интерес к абсолютно открытой и аполитичной гуманитарной институции под названием Либеральная лига Линкольна (ЛЛЛ). Никаких секретов там нет - просто команда разноплеменных писак и болтунов осуществляет свои неинтересные разведкам проекты в здании сверхсовременной конструкции, имеющем форму яйца. Однако интерес Советов к учреждению очевиден: в столице действует их суперагент по кличке Зеро-Зет, попутно в Штаты - спасибо перестройке - прибывает таинственный исследователь Филларион Фофанофф. Вокруг ЛЛЛ замысловато сплетаются академические, шпионские и любовные сюжеты, и агенту ФБР Джиму Доллархайду поручают разобраться с этим делом.
Пережив кучу приключений, преодолев сотни препятствий и совершив массу открытий, Джим узнает, что цель красных - "Висбаденский дневник" Достоевского, где он рассказывает о своих отношениях с Карлом Марксом и их встречах в Германии. Товарищи почему-то считают этот документ "самым острым идеологическим материалом в мире" и стремятся завладеть им, что намерен сделать шпион под прикрытием - советник советского посольства (и тайный монархист) полковник КГБ Черночернов. Детективная история стремительно развивается. Вершатся сумасшедшие события с участием неуловимых русских суффиксов кртк, мрдк и вспн. Фоном для них служат Вашингтон, быт его плебса и ученой тусовки, мужланские мерзости, феминистские дерзости, сексуальный шовинизм, страстные стоны, будни спецслужб и праздные интеллигентские разговорчики. В финале Зеро-Зет крушит "Яйцо", а с ним и роман. Герои обнаруживают себя (а читатель героев) на льдине, отраженной в водах Леты в виде города Вашингтона.
Написав этот текст на английском, Аксенов познакомил с ним, что называется, носителей языка и после редактуры принялся читать фрагменты в различных аудиториях - от университета до столичного писательского общества. Приняли текст хорошо. Отчего ж не напечатать? И вот некий незадачливый агент направляет рукопись в 15 ведущих издательств. И все они ее возвращают с комментарием, выдержанным примерно в одном ключе: несмотря на немалую фантазию автора, читатель не примет его "тотальной иронии по поводу серьезных проблем". Так роман погиб для американского рынка. Лишь небольшие фрагменты публиковались в журналах, да французы издали его в издательстве Denoel.
Потом Аксенов сам не без труда переложил "Желток" на русский и отдал в журнал "Знамя". А тот познакомил россиян с президентом ЛЛЛ Генри Трастаймом, язвительной феминисткой Урсулой Усрис, способным агентом Доллархайдом, старшим поваром посольства СССР генералом Егоровым и другими персонажами книги, главный герой которой, без сомнения, - город Вашингтон.
Автор стремился написать образ милой его сердцу столицы, в которой видел сходство с яйцом: скорлупа - это огромный, пересеченный парквеями Большой Вашингтон, белок - полумиллионная столица с офисами, музеями, кафе и книжными лавками. Желток - Старый город, где проживал сочинитель - профессор Аксенов.
Преподавание доставляло Аксенову такое удовольствие, что почти полуторачасовой путь от квартиры в Вашингтоне до парковки на кампусе не утомлял его.
К этому времени Василий и Майя определились с пристанищем в США. Местом жительства был выбран район Адамс-Морган, своеобразный центр которого - площадь Дюпон-серкл - это еще и достопримечательность американской столицы.
По московской привычке жить хотелось в центре - даунтауне. Несмотря на то, что на вирджинском берегу Патомака - в нескольких минутах от Белого дома, Конгресса и памятника Вашингтону, выше которого дома в городе не строят, за деньги, которые стоила квартира в столице, можно было снять целый дом. И приятели отговаривали: опасно, того и гляди - ограбят. Меж тем дом одного из них, в солидном пригороде, в последний год обворовали дважды, так что еще неизвестно, где риск был выше.
Искали не долго. Но и не коротко. Ибо не всякий апартамент отвечал ожиданиям прихотливой четы. А ей - чете - хотелось, чтобы, с одной стороны, окружающая среда слегка, пусть неуловимо напоминала прежнюю, московскую, а с другой - чтобы всё было таким, какого прежде не было и быть не могло. Так что поиски были не просты. Однако ж всё вдруг сладилось: прибыв по газетному объявлению в северо-западную часть города - Старый Вашингтон - на улицу Вайоминг и осмотрев жилье, супруги поняли: это то, что нужно. Двухэтажный, с винтовой лестницей, белоснежный, с огромными окнами, откуда открывался вид на всю американскую демократию и крыши Вашингтона, - столичный этот терем был исполнением их ожиданий. Стоили покои по тем временам очень прилично - 1200 долларов в месяц. Но чего не заплатишь за воплощенную мечту? А также - за оборудование. Всё прочее - стереосистема, пишущие машинки, компьютеры, ксерокс и мебель - было вскоре доставлено.
Улица Вайоминг застроена в основном домами в викторианском стиле. Магазин сети Seven-Eleven (можно перевести как "Пятое-десятое"), лавка оккультных книг и предметов, рестораны "Сербская корона" и "Эллада", где чудно готовили долму, антикварные салоны (одним владел венгр, другим - беглец от Чаушеску), парки - Кливленд, Литл и Рок Крик, книжные магазины "Крамер-букс" и "Лямбда Райзинг" (с явным креном в "голубую" тему), пиццерия "Везувий", над которой курится тревожный дымок, и многое другое было в шаговой доступности от нового пристанища.
По соседству располагалась (как, впрочем, и теперь) вашингтонская посольская слобода, включавшая немало и советских учреждений, а ныне - и новое российское посольство - на Висконсин-авеню, дом 2650.
Соседний с Вайоминг район Адамс-Морган, получивший название благодаря двум расположенным в нем десегрегированным школам, привлекал сочинителя сексуальной, социальной и конфессиональной пестротой. Как-то Майя пошла за покупками и сказала чернокожей продавщице, что скоро праздник - православная Пасха. Вау! - воскликнула та. Это же и наш праздник. Мы - эфиопы. И празднуем Пасху Христову в один день с русскими!
Рядом - славная площадь Дюпон, названная в честь адмирала - героя Гражданской войны и радующая сходством с Парижем, Брюсселем или, скажем… словом - с Европой. Начиная с середины 1970-х район стал популярен в богемной тусовке и среди сторонников альтернативных образов жизни. Там витает дух творчества и небезгрешной любви.
Всё это расположено на вершине и склонах холма Кафедрал Хейте - Храмового. По утрам улицы и бульвары заполняют трафик и бегуны. Среди последних в 1980-х и 1990-х можно было встретить зрелого молодого человека с аккуратными усами, седой шевелюрой и острым взором - профессора Аксенова на ежедневной пробежке…
"Дорогой господин Александр Корбах, зная Вас как одного из выдающихся режиссеров современного Мирового театра, Президент и Совет Попечителей университета Пинкертон имеют честь предложить Вам позицию "режиссера-в-резиденции" сроком на три года (с полной возможностью продления) и с годовым окладом 70 тысяч долларов (переговоры по поводу увеличения этой суммы возможны). В договоре, разумеется, будут предусмотрены все дополнительные бенефиты, в частности, по медицинскому страхованию и пенсионному фонду.
Мы искренне надеемся, что Вы примете наше предложение и академическая общественность нашего университета, а также и всего Большого Вашингтона обогатится таким исключительно ценным сотрудником. Мы предвкушаем удовольствие от новых спектаклей в Вашем экспериментальном театре, созданных под влиянием Ваших театральных, поэтических и философских идей.
С более подробным письмом к Вам обратится заведующий Кафедрой театра профессор Найджел Таббак.
Искренне Ваш
Бенджамен Ф. Миллхауз, Президент".
Это приглашение получил герой романа "Новый сладостный стиль" от руководства вымышленного университета Пинкертон, который, судя по сведениям, приведенным в книге, расположен примерно там же, где и университет Джорджа Мэйсона.
Из этого последнего Василий Павлович Аксенов, весьма вероятно, получил похожий текст, с поправкой на то, что Саша все же был лицедеем, а его создатель - писателем, а также на вольную волю автора романа называть всё что угодно как угодно, в том числе и университеты. Ручаться за близость содержания и стилистики писем нельзя, но, честно говоря, стиль послания очень схож с эпистолярной классикой такого рода.
Как бы то ни было, Аксенов принял приглашение. И вот - с 1988 года - он преподает в Georg Mason University. И будет это делать достаточно долго, чтобы стяжать любовь и почтение коллег и получить звание полного профессора.