Как-то Лев раздобыл контрамарки в цирк и предложил по-быстрому продать их. Типа, загоним билетики и - в киношку. Тут надо сказать, что близкие Василия Павловича вспоминают о нем как о юноше совсем не "деловом". Ему и в голову не пришла бы такая затея. Однако ж в том, чтобы рубль-другой наварить вместе с товарищем, он ничего дурного не видел. Ну, стало быть, и вышло с ним в точности то, что происходит в назидательных фильмах с "неделовыми" детьми из приличных семей, связавшимися с дурной компанией: не успели Васька и Левка продать и пары билетов, как их "почикала ментура". Почикала, но отпустила - со шпаной не могли управиться, а тут интеллигенты…
Были у Василия и другие приятели… Боря Майофис, Рустем Кутуй, Серега Холмский, Славка Ульрих, братья Яковлевы. И "рыжий с того двора" - Толик Егоров, что днями сидел на старой дворовой липе, воображая себя матросом фрегата Дюмон-Дюрвиля, а влепив хоккейным мячом игравшей в лапту девочке Асе (на самом деле - Эсе, Эсмиральде Кутуевой - дочери писателя Аделя Кутуя), послал ей записку: "Аська, я тебе влепил, потому что нечего задирать ноги. Ты пионерка, и тебе это не к лицу, крошка Мэри. Завтра буду весь день в овраге, в парке ТПИ, вход с Подлужной. Если тебе больно, можешь мне влепить там чем хочешь, даже кирпичом. Май 1744. Борт "Астролябии"".
Ох и резвились же они… Случалось - и бились. И не только в игре - короткими мечами, но и всерьез - кулаками. Могли и тот самый кирпич прихватывать. А как же: "Мы спина к спине у мачты против тысячи - вдвоем"! И небеса над Казанью обещали им огромную и полную приключений жизнь, большие путешествия, дальнюю любовь и Полинезию… Впрочем, обо всем этом и многом другом блистательно рассказано в новелле "Рыжий с того двора"…
Да то ж в 1967-м! А в 1944-м родным скучать не приходилось. Как-то прибегает соседский мальчишка, кричит: там Вася с горки ледяной скатился стоя, упал и лежит. Ксения - к горе… Сотрясение мозга. Несколько дней Вася лежал отгороженный кумачовой занавеской, чтобы не тревожил свет… Все ходили на цыпочках. Телефон трещал, обложенный подушками…
Скоро он начал писать, о чем спустя годы рассказал Ксении Лариной в интервью на радио "Эхо Москвы":
"Меня очень почему-то занимали бои в полярных морях, когда там шли караваны с ленд-лизом к советским берегам. Везли нам помощь. А половина из них ведь погибла… И я вдруг стал писать длинные-длинные поэмы про подводные лодки…
Ларина: В стихах?
Аксенов: В стихах. Про битвы… И русские, и американцы, и англичане там были, и немцы. Длиннейшие какие-то и безобразные поэмы я писал тогда…
Ларина: Не сохранили?
Аксенов: (смеется). Нет, к сожалению, не сохранил".
Кроме поэм были и рисунки. Аксенов рисовал карандашом (хотя в доме были краски) и, рисуя, комментировал: вот фашисты летят, а вот американцы и наши бьют по ним из зениток. А вот - лодка фашистская…
А то принимался за петровские времена. И плыли к мысу Гангут фрегаты, а по полям скакали драгуны и кирасиры, сшибались в пороховых клубах, из которых торчали жадные до крови багинеты… Горел восток зарею новой, сдавался пылкий Шлиппенбах…
Героические конвои союзников не были для Васи чем-то отвлеченным. Он на всю жизнь запомнил американский напиток "Суфле", джинсы, что звались "чертовой кожей", и канадские ботинки с гербом на подошве, до того красивые, что их было страшно носить… Тогда же будущий писатель зауважал синие джутовые брючата - как-то лез через забор, зацепился и повис. А штаны - выдержали. Надо сказать, качество джинсов с тех пор ухудшилось… Впрочем, выдержав вес худого мальчишки, те штаны довольно быстро протерлись и упорно латались на заду и коленках.
Заплат тогда не стыдились. Саша Котельников уже после войны пришел на выпускной вечер в брюках залатанных, но отглаженных до сабельной остроты…
День, когда кончилась война, описан в рассказе "На площади за рекой", где удивительно соседствуют и огромный слон, которого под звуки фанфар водит по улицам дрессировщик Дуров… и поныне памятный многим безымянный подполковник, купивший тележку мороженого и, хохоча, раздавший его детворе… и никем тогда (кроме будущего писателя Аксенова) не замеченный странненький и страшненький человечек в черном пальто и галошках, бормочущий: "Чучеро ру хиопластр обракодеро! Фучи, мелази, рикатуэр!.." - прообраз будущей "Стальной птицы"…
В эти несколько месяцев весны - лета - осени 1945-го прошло увлечение арктическими конвоями и петровскими баталиями. Василий, как он вспоминал, "стал писать романтические стихи, посвященные девушкам из параллельных классов". Кто были они и чем увлекали юношу - неведомо, но известно, что одно время очень ему нравилась барышня по фамилии Пойзман… По имени, кажется, Мила… И Василий, надев парадную черную куртку и расправив ворот рубахи "апаш", мчался к ней на свидания…
А Матильду вызвал на беседу директор радиокомитета Губайдуллин. И спросил: а как живется у вас сыну Аксенова - Василию? Так же как и вашим детям? Хорошо… А вам не тяжело тащить такую большую семью?.. Не пора ли отдать парня в ремесленное училище? Там и кормят, и одевают, и жилье - получит профессию, да и вам легче станет. Всё равно при такой анкете его ждет только завод. В лучшем случае…
- Нет, - сказала Матильда, - Вася получит аттестат. И я сделаю все, чтобы он закончил университет.
Но Богу было угодно, чтобы школу Василий окончил там, где жила его мать - в Магадане. Долгие месяцы ее упорных стараний вызвать сына к себе увенчались успехом.
И вот он уезжает в неизвестность. Снабженный великолепной дохой, добытой в универмаге "Люкс", где торговали искусно вышитыми Матильдой сорочками…
Он едет к маме, которую не видел десять лет и которую едва помнил. В его жизни предстоял крутой вираж - на перекрестке с крутым маршрутом Евгении Гинзбург.
Глава 4.
МАГАДАНСКИЙ ОЖОГ
Вася Аксенов летит в Магадан. К маме, выпущенной на поселение.
Десять лет провела она в тюрьмах и лагерях. Сидела в московских "Бутырках" и ярославских "Коровниках". Помирала на этапах, таежных сельскохозработах и погибельных лесоповалах в легендарном, зловещем Эльгене. Спасалась, моя то полы в магаданской гостинице, то посуду в столовой мужской зоны, ходя за доходягами в больничках, за курами на ферме, за младенцами в лагерном деткомбинате и вольном детсаду.
И вот - освобождение, хлопоты о приезде сына. И он - большой, шестнадцатилетний - спешит к той, о ком бережно хранил детские воспоминания. К той, кому память о нем помогла выжить в аду. После смерти старшего сына Алексея от голода тоска Евгении Соломоновны по Васе стала невыносимой. И она сделала всё, чтобы быть с ним. Тем более что рядом с тоской жила тревога за подросшего мальчика, а короткие письма от него и родных делали ее все острее.
Тетя Мотя, та самая, что с 1937 года посильно спасала оставшуюся на свободе семью от невзгод и голодной смерти, написала в Магадан, что у Васи тяжелый характер, что он связался со шпаной, что шляется в учебное время по бульварам и киношкам. И вообще: с ним просто сладу нет.
Но всё это терпели, пока другого выхода не было: мать сидела в тюрьме. А теперь… Отчего бы ей не жить с ребенком?
Отчего не позаботиться о нем? Отчего вместе не ждать Павла? Или, может быть, она думает, что деньги, которые она посылает, окупают труды и нервы, потраченные на Васю? Вовсе нет. Так пересказывает Евгения Гинзбург смысл письма в "Крутом маршруте".
В заключение Мотя намекала, что Женя, видимо, предпочла материнскому долгу личные женские дела. А эти дела у Евгении Соломоновны складывались тогда очень непросто. Ее нового "гражданского" мужа, спасшего ее в лагерях от верной гибели, расконвоированного зэка и талантливого врача-гомеопата Антона Яковлевича Вальтера отправили в колымскую глушь - на прииск Штурмовой. К тревогам за дорогого ей мужчину добавлялся страх за сына. Ей снилось, что он бросил школу, связался со шпаной, угодил в лагеря. Как тут не проснуться в холодном поту?..
Она писала в Казань, умоляла потерпеть - уже скоро она заберет Василия к себе. Писала и сыну - незнакомцу, чей образ двоился перед ее внутренним взором: то являлся буйным хулиганом, то пухлым малышом на руках у няни. Писала она и маме, просила честно сказать: может ли Вася отбиться от рук и бросить школу? Та отвечала: он умный, красивый парень, но тебе надо взять его к себе. Характер у него… Сама увидишь.
Да, она увидит. Он уже едет к ней. Жить.
Но устроить этот приезд было ох как непросто. Евгения Соломоновна ходила по "инстанциям", прося для него пропуск в закрытый Магадан. Подала девять заявлений. Получила девять отказов. Подала десятое. Решила: завернут - пойду к Гридасовой.
Александра Гридасова - легенда Магадана. Прибыв на Колыму по комсомольской путевке, стала начальницей женского ОЛПа, затем - "гражданской" женой всесильного "хозяина Колымы", уполномоченного НКВД по Дальстрою, комиссара госбезопасности 3-го ранга Ивана Никишова. А с 1943 по 1948 год сама была начальником Маглага - лагерного подразделения, заключенные которого обслуживали город. Эта красотка в звании лейтенанта, о которой говорили, что колье и платьев у нее больше, чем у императрицы Елизаветы, жила в окруженном стеной особняке и власть имела почти безграничную. Говорили о ней разное. Передавали историю балерины Иры Мухиной: она так очаровала "царицу Маглага", что та снабдила ее паспортом, шикарно одела и отправила на материк. Но если кого невзлюбит, тому не жить…
Прорываться к ней? Риск немыслимый! Но другого выхода не было. И когда полковник Франко из отдела кадров Дальстроя вновь сказал Евгении Соломоновне "нет" и фактически выгнал ее из кабинета, она кинулась через площадь - под носом грузовика - в управление Маглага, вотчину Гридасовой, последнюю инстанцию, способную вернуть ей сына. Не заметила очереди. Промчалась прямиком. Никто не сказал ни слова.
Лишь у самых дверей кабинета секретарша преградила ей путь:
- Вы с ума сошли! Люди ждут месяцами… Уходите сейчас же!
Евгения Соломоновна не различила лица секретарши. Приметила только ярко-рыжие волосы, торчавшие над узким лбом. И грубо оттолкнула ее от дверей. Секретарша растерялась, и Гинзбург с рыданиями ворвалась в кабинет колымской владычицы.
Что кричала она сквозь слезы изумленной фараонихе? Неизвестно. Но Евгения Соломоновна вспоминала, что, несмотря на аффект, она четко отбирала слова, способные пронять эту любительницу киномелодрам - бывшую надзирательницу Шурочку Гридасову, тронуть ее сердце. О материнском горе… О том, что кроме нее, Вася никому не нужен… Что сирота собьется с пути…
Меж тем личико Гридасовой все мягчело. И, наконец, зажурчал ее голосок:
- Успокойтесь, милая! Ваш мальчик будет с вами…
Обожательница "куплетов Дореадота" (то есть арии тореадора из оперы "Кармен"), депутат Магаданского горсовета Александра Романовна Гридасова взяла листок бумаги и написала на нем несколько слов, адресованных в отдел кадров Дальстроя, с просьбой посодействовать Гинзбург Е. С. в вызове из Казани школьника Аксенова В. П.
- Он будет говорить с вами совсем по-другому, - сказала она о полковнике. - Не бойтесь, милая. Не благодарите. Я сама женщина… Понимаю материнское сердце…
Это слово - "милая" - делало ее похожей на барыню, благоволящую к крепостной…
Через 15 минут Евгения Соломоновна имела удовольствие наблюдать волшебные изменения лица и речи полковника Франко. По мере чтения записки он становился всё более приятным человеком.
- Как, опять вы? Я ведь сказал вам, что… Бумажка? Какая еще бумажка? Гм… Что же вы стоите? Садитесь! Гм… гм… Из Казани? Знаю Казань. Большой город. Университетский. Значит, фамилия вашего мужа Аксенов? Что-то как будто слыхал… Жив? Не знаете? Гм… Ну что же! Средняя школа здесь хорошая. Будет учиться парень…
Когда в милиции Василию вручили пропуск в чуть ли не самую запретную зону страны, на улице Карла Маркса разволновались. Не может быть, чтобы этого добилась простая пианистка из детсада. Евгения получила смятенное письмо, где поздравления с "выходом в люди" соседствовали с "отбоем" по части приезда Васи. Родные привязались к нему. Да и уверены не были: мало ли что, вдруг у Евгении любовник генерал, каково будет парню? Страшно стало отпускать. "Пусть уж кончит школу здесь", - писали они.
Ну и неожиданность! И это теперь - после всех мытарств… Нет, их встреча не сорвется! Но беспокоиться не стоило. Последнее слово осталось за Васей. Характер у него оказался не только трудным, но и сильным. В беседе с родственниками он настоял: еду.
Впервые за годы разлуки Евгения Соломоновна вдруг стала получать от него письма, где сквозила недюжинная личность. Вместо писулек вроде: "Как ты живешь? Мы ничего" - стали приходить подтверждения: пропуск получил, приеду обязательно. И, кстати, правда ли, что от Колымы рукой подать до Аляски?
Между матерью и сыном протянулась едва описуемая связующая нить. Мама поняла, о чем ему теперь надо писать. Об экзотической колымской природе, об опасностях морского путешествия, о преимуществах перелета… Доктор Вальтер достал для него чукотский кинжал из моржовой кости, украшенный тамошними косторезами, и мама подробно описала ему этот кинжал, а заодно и быт чукчей. В ответ звучал вопрос: когда?
Порешили на сентябре - начале учебного года. Не без трепета шла Евгения в среднюю школу - единственную в городе, поговорить. Вот, мол, сын приезжает - есть ли места в девятых классах?.. В ее памяти осталось "терпкое чувство возвращения из страшных снов к разумной человеческой повседневности". Ведь и впрямь чудесно - после многих лет оказаться такой, как все - не этапницей, не подсудимой, не зэчкой, а просто мамой, обыкновенно так беседующей с завучем о сыне-школьнике.
Место нашлось. Но вот вопрос: где взять деньги на дорогу? Ведь это очень много - три тысячи рублей! Ну, хорошо, допустим, деньги можно собрать, а потом постепенно вернуть. Мир не без добрых людей. Но с кем же поедет Вася? Да, ему уже шестнадцатый год, и путь до Магадана упростился… Но что бы там ни было, а Евгения Соломоновна и представить себе не могла, чтобы ее мальчик отправился в такой путь один. Неужели это станет непреодолимым препятствием?
Но Господь судил так, чтобы их встреча состоялась. Всё разрешилось неожиданно и самым лучшим образом.
Оказалось, искать деньги не нужно. Выяснилось, что среди знакомых есть подпольная советская миллионерша. А если и не миллионерша, то, во всяком случае, - тысячница.
Тетя Дуся была мастерица по части вязания. Колымская знать ценила кофточки ее работы и щедро платила за них. И потом - на материке у нее скончалась матушка, оставив наследство - домик со ставнями, который она, недолго думая, продала за пять тысяч. Тетя Дуся и одолжила денег на доброе дело. За полночь пришла к Евгении и, оглядываясь на фанерные стенки, сказала:
- Т-с-с-с… Вот, бери! На билет. - И выложила на подушку сотенные. Три тысячи.
Осталось найти спутника для Василия. Но и здесь всё сложилось. Умер тяжелобольной сердечник - главный бухгалтер Дальстроя Козырев. Вдова его Нина с горя занемогла, но в больницу не пошла, пригласив доктора Вальтера лечить ее на дому. Вскоре больная поправилась и стала верной пациенткой доктора. И когда он рассказал историю Васи, заявила: "Я еду в отпуск на материк. Я привезу его". И отбыла.
Но наступил октябрь. Начались занятия в школе. А Козырева с Васей всё не приезжали. Это вселяло в Евгению Соломоновну уже не беспокойство, а ужас: неужели меня никто в жизни не назовет больше мамой?
Ей виделись жуткие картины: вот Вася - последняя искорка ее угасающей жизни - летит и гибнет где-то в облаках. Вот давят его все автомобили Москвы. Вот грабят его и режут все уголовники Владивостока. Или губят эмгэбисты за неосторожное слово. На бесконечные звонки, вопросы: прибыла ли Нина Константиновна? - получала один ответ:
- Нет, пока нет.
И - как всегда - вдруг!
- Да, прилетела! Вот встречаем! Бокалы поднимаем за ее здоровье!
- А… Скажите, а мальчик? Мальчик из Казани с ней прилетел?
- Мальчик?
Сколько секунд или веков длилась эта пауза на другом конце провода? Но вот…
- Мальчик? Вы спрашиваете про казанского мальчика? Да вот сидит на диване, беспокоится, что за ним долго не идут… Шампанского не хочет, трезвенник…
Евгения Соломоновна положила трубку и хотела было бежать. Но поняла, что не может - оставили силы. И все же, вот она - заветная дверь. За дверью - Нина Константиновна:
- О, это вы? Проходите, проходите… Он уж вас заждался, приуныл совсем…
В углу широченного дивана приткнулся неловкий подросток. Он встал. Высокий, плечистый. Не тот белобрысенький четырехлетка, что бегал когда-то по казанской квартире. Тот и цветом волос, и голубизной глаз напоминал деревенских мальчишек рязанской аксеновской породы. А этот - сероглазый шатен…
Подошел. Положил руку на плечо. Узнал мгновенно. И тут прозвучало слово, которое Евгения Гинзбург боялась не услышать вовеки…
- Мама!
- Узнал! - восхищенно закричала Козырева. - Вот она, кровь-то! Всегда скажется…
Их глаза встретились. Вмиг возродилась связь времен, неисчерпаемая близость, что рвали годы разлуки, жизни среди чужих. Его быстрый шепот: "Не плачь при них…" Он знал: в мире есть мы и они. И просил маму не уронить достоинства перед ними. "Не бойся, сынок. Я не заплачу", - сказала она ему взглядом. А вслух деловым, почти спокойным голосом:
- Поблагодари Нину Константиновну, Васенька, и пойдем домой, нам пора.
- Как домой? Да вы присядьте, выпейте хоть по чарке за встречу. Вот люди! Железные какие-то! И не прослезилась даже…
И что тогда удержало Евгению на ногах?
Она добилась невозможного. Но она добивалась его многократно. Прочтите "Крутой маршрут"…
На ночь мамина подруга Юлия (будущая тетя Варя из будущего "Ожога") оставила их вдвоем. Тут и началась их первая беседа. Какой там сон? Они торопились узнать друг друга, и каждый радовался узнаванию в собеседнике - себя.
Оказалось, мальчик, не помнивший ни отца, ни мать, похож на обоих и внешне, и вкусами, и привычками. Он поправлял волосы отцовским, аксеновским жестом. Мама вздрагивала. Изумилась, когда он стал читать стихи, с которыми она жила и погибала, и вновь жила; когда декламировал Маяковского и читанный когда-то ею стишок Хармса о веселых чижах. Аксенов искал и находил в поэзии опору в жестоком мире. Поэзия - уже тогда - была оружием его сопротивления. В той ночной беседе были поэты, которые останутся с ними и в магаданские годы, и после - всю жизнь.