- Теперь я понимаю, что такое мать… - сказал он. - Впервые понимаю. Прежде, особенно в раннем детстве, мне казалось, что тетя Ксеня заботится обо мне как мать. И она действительно заботилась, но… - Подумав несколько минут, четко сформулировал: - Мать - это, прежде всего, бескорыстие чувства. И еще… Еще вот что: ей можно читать свои любимые стихи, а если остановишься, она продолжит с прерванной строчки…
Свет этой первой магаданской беседы лег на все их отношения.
Уже через несколько дней после приезда Вася сказал:
- Надо бы что-нибудь живое в доме иметь. Щенка или котенка…
Он и ведать не ведал, что это желание очень трудно выполнить в Магадане. Собаки (не овчарки) и кошки были там предметами импорта. Но Евгении Соломоновне удалось-таки добыть кошку Агафью, которая на годы стала членом их семьи. Грациозная, она ничуть не походила на своих местных родичей - домашних кошек в первом поколении - еще вчера совсем диких, эдаких маленьких тигров. Агафья придала барачному дому отчасти квартирный вид. Порой, только что восседавшая на столе у лампы, мурлыча, как патриархальный самовар, она, когда Василий готовил уроки, переходила к нему на плечи и укладывалась в виде роскошного горжета.
Нередко с уроками ему помогал Яков Михайлович Уманский, взявшийся репетировать Василия по математике. Он приходил точно в назначенный час и уходил, когда задачи сходились с ответами. Что - увы! - не всегда удавалось. Тогда, укутанный в обледенелый башлык, он возвращался в час-два ночи, невзирая на расстояние и погоду, крича: "Вася, вставай, я нашел ошибку!" Василий мычал: "Черт с ней!" А Уманский стоял над ним, пока тот не записывал верное решение.
Василий любил старика, хохотал над его очаровательными чудачествами. К Агафье Уманский обращался на "вы": "Агафья, подойдите сюда. Вот хороший кусочек оленьего мяса. Правда, мне он не по зубам. Но вы, я надеюсь, справитесь, а?"
Иногда старик читал стихи - длиннейшую свою поэму, излагавшую историю философии: "Достоин похвалы Лукреций Кар. Он первый тайны разгадал природы. Безумных мыслей разогнав удар, он уголок обрел святой свободы", ну и так далее…
Позади осталась школьная и дворовая Казань. Позади был семидневный перелет почти через полконтинента. День - в воздухе, на ночь - приземление в крупном городе: Свердловске, Красноярске, Охотске… Этот перелет из детства в юность совпал с переходом в совершенно другую жизнь. И переходом отнюдь не плавным.
Его отец сидел. Мать была отмотавшим срок "врагом народа". Отчим тоже. А он был школьником. Каждый день ходил в класс, где за секунды до прихода учителя еще шел бой с применением тяжелой мокрой тряпки. Однажды этот снаряд угодил в Васину тетрадь, размазав задачу, которую он торопясь списал на перемене.
Двадцать один человек - столько их было в классе. Мальчишки. Раздельное обучение. Дальше по коридору имелся женский класс, примерно с таким же количеством девочек. Внешне, вспоминал позднее Аксенов, "все выглядели нормально: школяры, как школяры, однако внутренняя структура класса отличалась от внешнего благообразия, отражая гражданскую иерархию "столицы колымского края"".
Больше половины школьников были детьми начальства Дальстроя и офицеров УСВИТЛа (Управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей). Они жили в центре города в каменных домах. Четверть составляли дети вольнонаемных, населявших оштукатуренные дома второй категории. Остальные - дети бывших зэков, что жили в завальных бараках.
Под крышей школы это неравенство почти не было заметно. Дети питались в одной столовой, вместе ходили на школьные вечера, занимались спортом. Обычно офицерские дети не кичились своим социальным превосходством, и в стычке на перемене сын бывшего зэка мог легко надавать по шее сыну офицера МГБ или МВД. Но за пределами школы равенство заканчивалось. Ни разу не было, чтобы сын охранника пригласил в гости "политического", и наоборот. В городе у них были свои компании. Вася Аксенов и три Юры - Акимов, Маркелов и Ковалев держались друг друга: вместе слушали джаз по американскому радио, обсуждали приключения книжных и киногероев - разных там отважных Ринго Кидов, о которых узнавали из "трофейных" боевиков.
Многие из этих картин, строго говоря, не были трофейными. В том смысле, что сняли их не немцы, а американцы и в СССР они попали, будучи захвачены в разгромленной Германии. Их показывали со срезанными титрами, меняли названия. Так, дважды оскароносный "Дилижанс", снятый классиком вестерна Джоном Фордом, переименовали в "Путешествие будет опасным", а "Ревущие двадцатые", где в 1939 году у Рауля Уолша сыграл в скором будущем звездный Хемфри Богарт, превратился в "Судьбу солдата в Америке"… И хотя судьба эта была незавидной, фильмы восхищали советских подростков.
Вообще, это любопытный парадокс (кстати, на него в послесталинское время указывал не один Василий Павлович). Утверждают, что режимный Магадан в те времена был чуть ли не самым свободным городом Советского Союза. Многие его жители не боялись говорить всё, что думают. Считалось, что "им нечего было терять - ну отправят опять в зону, да и хрен с ним".
Сложно сказать, так это было или нет, однако то, что для юноши Аксенова в Магадане возможность общения с высокими интеллектуалами удивительно расширилась - это факт. Евгения Гинзбург жила на поселении, была известна многим как умная, культурная и образованная женщина. К тому же с немалым жизненным - то есть лагерным - опытом. Стоит ли удивляться, что оказавшиеся в таком же положении умные, культурные и порой очень хорошо образованные бывшие зэки тянулись к ней.
Уже в 1990-е годы Василий Павлович вспоминал, как каждую неделю к ним в барак - в гости к воспитательнице круглосуточного детского сада, только что переведенной в так называемые музработники (то есть в пианистки), - приходили некогда врачи и профессора, а ныне вахтеры и уборщики, и вели интереснейшие разговоры. И было это не что иное, как "салон". Целых 15 метров! На втором этаже. Из двадцати комнат в коридоре - эта одна из лучших. А может, и самая лучшая. С отличным окном. Василию ширмой отгородили отдельный уголок. Там стояли железная койка, стул, стол, а на нем - чернильница, бумага и учебники. Были и шерстяное одеяло, и пуховая подушка.
А по другую сторону ширмы звучали проза и стихи, шли дискуссии о философии и искусстве. Приходили профессор Симорин с женой Таней, жившие в хибарке напротив. У них, как у Евгении и Антона Вальтера, был лагерный роман, прошедший через колючую проволоку, запреты и разлуки. И кто знает, быть может, именно благодаря этой тюремной любви они покинули зону и теперь наслаждались печкой и "свободным совместным проживанием".
Симорин, когда-то сердцеед и всегда - блестящий остроумец и эрудит, привлекал Василия рассказами о встречах с людьми, чьи имена он видел на обложках учебников. Доктор Орлов щеголял редкими, но яркими парадоксами по всем вопросам жизни. Художница Вера Шухаева рассказывала про Париж, про Леже и Модильяни. Она работала в ателье, где порой ей случалось придать приличный вид тяжеловесным начальственным дамам.
Евгения Соломоновна, знавшая множество стихов, открывала Василию великую тайну советской России - Серебряный век. Читала Блока, Северянина, Брюсова, Ахматову, Гумилева, Мандельштама, Пастернака. То было первое знакомство Аксенова с запретной высокой русской литературой. Знакомство, вернувшее мечты о романах и поэмах, о приобщении к судьбе мыслителей и художников, писателей и поэтов, бродяг и артистов…
Приобщившись к ней, много лет спустя он будет писать об этом в "Московской саге", в рассказах и статьях, говорить в интервью. Как и о том, что Магадан стал для него знакомством с Советским Союзом в его доселе неведомом и невиданном измерении.
Что ни день, по Магадану - из порта в сторону карантинной зоны - двигались колонны заключенных. Все - с номерами на спинах. Некоторые в кандалах. Аксенов с матерью жили в Третьем сангородке, недалеко от так называемой Карантинки, и он невольно спрашивал Евгению Соломоновну: "Что это, кто это такие, как это может быть?" Но она не торопилась открывать сыну глаза на происходящее. "Ему жить, - советовали ей подруги. - А зная всю правду, жить трудно. И опасно". И только ревностный католик Антон Вальтер доказывал горячо и страстно, что на лжи и умолчании настоящих отношений с сыном не построишь и надлежит заботиться прежде всего не о том, чтобы он был удачлив, а о том, чтобы был честен.
Честной решила быть и мама. И потому на первый же Васин вопрос "За что?" она ответила прямо: "Не "за что?", а "почему?"". И затем откровенно рассказала обо всем, через что прошла и что поняла на этом пути.
Но даже если бы она пыталась скрыть правду, это не удалось бы. Василий всё ловил с полуслова. В ночь с 9 на 10 октября 1948 года, ближе к рассвету, Евгения Гинзбург рассказала сыну задуманные главы "Крутого маршрута". Он стал первым слушателем этой удивительной книги…
Впрочем, Василий Аксенов и сам уже многое понял, глядя на колонны жертв, гонимых в хищную пасть Дальстроя. Вот как в 1970-х в романе "Ожог" он передал ужас встречи его героя - Толи фон Штейнбока, с таким этапом:
"Колонна двигалась прямо по краю кювета, а конвоиры по дощатому тротуару. Огромное отвратительное общество идущих женщин в разномастном тряпье, в продранных ватных штанах, с котомками на плечах и с котелками у пояса, иные в шляпах, прикрученных к голове ватными полотенцами, некоторые со следами губной помады. <…>
- Эх, сейчас бы любую баклажечку между ног! - крикнул из глубины колонны отчаянный голосок.
- Эй, Ваня-вертухай, зайдем за угол, раком встану!
Толя не знал, куда деваться. Что это значит - "раком"? Это нечто немыслимое! Что мне делать? Побежать, что ли, прочь?
- А вон этого, молоденького, не хочешь, Софа? Небось еще целочка. Эскимо!
- Покраснел, покраснел-то как, девки!
- Иди к нам, пацан, всему научим…"
Конечно, Толя фон Штейнбок из "Ожога" - это не Вася Аксенов из своей живой судьбы, но кто поручится, что будущий писатель не чувствовал того же самого, "с ужасом отгоняя мысль о том, что еще год назад мать его и тетя Варя ходили в таких же колоннах".
Шестьдесят лет спустя в беседе со знакомой журналисткой умудренный, знаменитый писатель Аксенов скажет: "Я не был свободным человеком. Но я никогда не чувствовал себя советским человеком. Я приехал к маме в Магадан на поселение, когда мне исполнилось 16 лет. Мы жили на самой окраине города, и мимо нас таскались вот эти конвои. Я смотрел на них и понимал, что я - не советский человек. Совершенно категорично: не советский". Магадан навсегда обжег его своим льдом.
Какая тут литература? Какой Серебряный век, если твою маму снова забирают? Туда, откуда прямой путь в эти человеческие кучи. А так и было - 25 октября 1949 года Евгению Гинзбург арестовали второй раз. Доставили в "белый дом" - правление Маглага (где некогда Гридасова помогла ей вызвать Васю), а оттуда в тюрьму - "Дом Васькова".
И вот Василий - без единой родной души. Один. В 16 лет. В Магадане. В конце 1940-х. С учебниками, железной кроватью, стопкой нового белья, носками и парой рубах, что доктор Вальтер выменял за немалое число хлебных паек. Стоя в очередях в "Дом Васькова" с передачей, Василий видел всё тот же марш заключенных советских людей в их несветлое будущее.
Это ли не круто? И главное, нет надежд, что не станет круче. Что портреты отца народов, художественную самодеятельность и пропагандистские штучки-дрючки не разметет как шелуху еще какая-нибудь мерзость. Повторный арест мамы избавил его от остатков иллюзий, но ему еще долго предстояло открывать глаза, прежде чем действительность предстала с ослепительной ясностью.
Не случайно там, в Магадане, вновь выпущенная из-под стражи в "бессрочную" ссылку Евгения Соломоновна и Антон Яковлевич подсказали грезившему литературой юноше выигрышный, с их точки зрения, жизненный ход: "В литинститут тебя не возьмут. В университет тоже. Иди-ка в медицинский - в лагере врачи лучше выживают". Колымская логика. Можно было вообразить, что сына минует жестокая лагерная чаша, но практичнее было представить себе и его за проволокой, в зоне.
Исполненная ожидания неправой кары и муки раскаленная дневная юдоль и ночная пурга Магадана обожгли Аксенова на годы. Их след будет ныть всю жизнь.
А пока… Пришла весна 1950-го. Васе дали аттестат. С жирной тройкой по физике.
На выпускном вечере Евгения Соломоновна в парадном платье из предсмертной посылки мамы Ревекки сидела рядом с полковницами и генеральшами, одетыми в шелка и сверкавшими драгоценностями. С дамами, что выхлопотали Василию бесплатные обеды на время, пока она "припухала" в "Доме Васькова". Слушала, как историчка просила "не забывать наш светлый золотой Магадан, построенный руками энтузиастов". Гордиться, что учились в таком городе…
На том вечере Аксенов впервые напился пьян. Евгения Соломоновна с иронией вспоминала, как, волоча его домой, горько всхлипывала. А наутро он по-ребячьи просил прощения и зарекался пить. Мать же была безутешна. Но плакала она не из-за этой первой пьянки, а оттого, что близилось новое испытание: отъезд.
Его ждал "материк". Город на Волге. Медицинский факультет. И весь этот джаз.
Глава 5.
ДЖАЗ НА КОСТЯХ
- Целуй меня в верзоху! Ваш паханок на коду похилял, а мы теперь будем лабать джаз. Мы сейчас слабаем минорный джиттер-баг, а Самсик, наш гений, пусть играет, что хочет. А на тебя мы сурляли, чугун с ушами!
Так ответил питерский джазмен Костя Рогов на дикий рев "Прекратить провокацию!", коим некий ретивый комсомолец взялся заткнуть рот, а точнее - саксофон - Самсона Саблера, чей инструмент горько и безнадежно выл на весь спортзал Горного института в мокром и зябком ноябре 1956 года.
"Это был первый случай свободного и дикого воя моего сакса. Костя Рогов мне потом сказал, что у него от этого звука всё внутри рухнуло, все органы скатились в пропасть, один лишь наполнился кровью и замаячил, и Костя понял, что рождается новый джаз, а может быть, какой-то могучий дух гудит через океаны в мою дудку:
Я нищий,
нищий,
нищий,
И пусть теперь все знают - я не богат!
Я нищий,
нищий,
нищий,
И пусть теперь все знают - у меня нет прав!
Я нищий,
нищий,
нищий,
<…>
И пусть все знают - я скорее лопну, чем замолчу!
Я буду выть, покуда не отдам своей искристой крови.
Хотя я нищий,
нищий,
нищий…
Я сам перепугался, сил нет, и вдруг заметил, когда последние пузыри воздуха с хрипом вылетели из сакса, что в зале никто не танцует, а все смотрят на меня…"
И все смотрели на него - Самсика Саблера - одного из будущих героев романа Аксенова "Ожог", который - уже в 1970-х - вот так вспоминает о своем первом концерте.
А пока на дворе 1956-й! Другое время. С трудом даже верится, что кто-то со сцены ленинградского института мог проорать "целуй меня в…". Хотя - бог знает - может, и мог. Сегодня непросто понять, на что была способна эта "жалкая и жадная молодежь, опьяневшая от сырого европейского ветра, внезапно задувшего в наш угол…". Молодежь, которой еще запрещали танцевать "буржуазные" танцы…
Но теплые ветры уже повредили дубовый паркет комсомольских балов, где выплясывались политически грамотные падепатинеры. На сцену явился парень с саксом, басом и трубой… Он вышел, озираясь, и заиграл, притопывая, что-то из Бенни Гудмена. И в залах, откуда только что убрали портреты вождя, начались другие танцы…
Да разве только в джазе было дело?
Осенью 1955-го - ленинградский студент-медик Вася Аксенов прогуливался по набережной. Была высокая вода. Небольшое наводнение. Внезапно - ну, дела! - он увидал: среди Невы гигантский борт авианосца, а рядом - корабли сопровождения, на мачтах гордо реет Юнион Джек. Британский борт! Британский флаг!
То были пришедшие с визитом авианосец "Триумф" и крейсер "Аполлон". Они дошли до моста Лейтенанта Шмидта и встали у Краснофлотской набережной.
И вот плывут. На катерах. К дебаркадеру. Да это ж лаймиз! Вот сходят на берег… Девки визжат! Город заполняется британцами с загорелыми мордахами и в суконных бушлатах. У них походочка - что в море лодочка, у них ботиночки - что сундучки… А вот - офицеры ее величества у отеля "Астория" ожидают то ли таксомоторов, то ли благоуханных неожиданностей…
"В этот момент, - рассказывал годы спустя Василий Павлович, - я понял: времена изменились. И все, видно, это поняли".
Как и те моряки, джаз плыл с Запада. И читался по нотам незнакомой свободы.
"Мы, - вспоминал писатель, - хотели жить общей жизнью со всем миром, с тем самым "свободолюбивым человечеством"… Всем уже было невмоготу в вонючей хазе, где смердел труп "пахана" - и партийцам, и народным артистам, и гэбэшникам, и знатным шахтерам. Всем, кроме нетопырей в темных углах.
Было ощущение, что каждый день приносит что-то новое. В Питере вдруг оказалась масса всезнаек. Помню, был такой Костя (уж не Рогов ли? - Д. П.), фанатик джаза. Встречаешь его, а он: "Знаешь, в Гринич Виллидж открылся клуб ‘Половинная нота’. Там такой парень играет Диззи Гиллеспи…"
И все дела! Играли и они…"
Сложно сказать, описан ли в пассаже о Самсике подлинный эпизод питерской джазово-студенческой тусовки или, следуя обычаю, Аксенов устроил джем-сейшен из людей, времен и событий. Но точно известно: вечера, подобные описанному, бывали. Бывал на них и Аксенов - студент, искатель приключений и любитель джаза.
Когда и откуда пришла эта любовь? В какой день и где именно познакомились Аксенов и джаз? Точно не скажу. Но, скорее всего, впервые они встретились в Казани еще до отъезда Василия в Магадан, в кино, куда он (порой "соля" уроки) бегал на "Серенаду Солнечной долины" и "Джорджа из Динки-джаза". А когда он вернулся на Волгу поступать в медицинский, знакомство переросло в долгий и красивый роман.
Аксенов и джаз!
Нежная удаль воспоминаний о первых тактах их отношений звучит во многих текстах писателя. В "Московской саге" прибывший в столицу в поисках правды некто Василий, стремясь привлечь внимание москвички из почти высшего общества, рассказывает, что в Казани есть "джаз Лундстрема… помнишь, во время войны такая картина была, "Серенада Солнечной долины"? Вот они в такой манере играют!.. Еще недавно в Шанхае играли, в клубе русских миллионеров…".