Романтический ореол возлюбленной создаётся вовсе не моралью, а похотью, которая этот ореол возносит над местами, подвергаемыми эстетическому проклятию. Ореол над проклинаемой пиздой может раздвоиться и воссиять также над анусом, освящая и то, что из него выходит. Мощь похоти – дивная. В своём крайнем проявлении мощь её велика настолько, что дерьмо, воплощение тотальной моральной отверженности, может стать самым вожделенным (коль это дерьмо возлюбленной), а следовательно, романтичным. Но так как победа похоти бесцеремонно и резко низводится на нет оргазмом, то искусство победы состоит в точности времени, выбранного для победного броска.
Так, Макс ёб в зад свежую любовницу, о которой давно мечтал. Он уже приближался к оргазму. В этот момент любовница шепнула ему на ухо, что ей срочно нужно в туалет. Макс нехотя вытащил щуп наружу и последовал за любовницей, которая уже не могла терпеть и потому не стала сопротивляться любопытству Макса. Её запах и звуки и её анус, который Макс запретил ей вытирать, лишь усилили его возбуждение. Но когда Макса настиг оргазм, а затем он посмотрел на коричневое пятно на ягодице любовницы, то он сразу предложил ей пойти в ванну и отмыться от того, что секунду назад было так соблазнительно.
"Чуть исчезает спасительная похоть, как беспощадная мораль и её наместник, отвращение, расправляются со мной, вселяя в меня разочарование достигнутой целью." – думал Макс, слушая шум душа в ванной, где отмывалась женщина. Макс вспоминал, что в юности такая расправа в форме вернувшегося отвращения происходила после исчезновения похоти при виде менструальной крови или некрасивого лица любовницы, которые в период властвования похоти не играли никакого значения.
Но вот свершилось хуесосание. Макс только теперь признался себе, что, наблюдая за женщинами, сосущими хуи в порно или в жизни, он всегда ставил себя не только на место мужчины, чей хуй сосала женщина, но и на место женщины, сосущей хуй. Отвращение, которое должно наводить границы между людьми при выполнении ими того или иного сексуального акта, то есть не позволять людям добывать тем или иным способом наслаждение, – это отвращение размывается изощряющимся наслаждением. Наслаждением, которое изощряется в своей повсеместности.
В какой-то момент начинаешь понимать, размышлял Макс, что любая пизда и любой хуй хороши по определению. Тела и лица, к которым они приставлены, перестают иметь значение, когда властвует похоть.
Между тем палец и хуй Макса продолжали неуклонно расти. Сначала, растущий хуй радовал Грейс и других женщин, но наступил момент, когда принять его в себя женщинам становилось невмоготу: особенно болезненно протестовал их зад.
Наблюдая за надорвавшейся промежностью Грейс от его введённого хуя и увидев капли крови, упавшие на яйца мужчины, на котором сидела Грейс, Макс понял истинный смысл песни, которая его так впечатлила много лет назад – в песне речь шла о двойном проникновении, и фраза "Torn between two lovers" (разрываемая между двумя любовниками) описывала именно то состояние, в котором сейчас находилась Грейс.
Это был последний раз, когда Макс поместил хуй внутрь женщины, тем более, что хуй его всё рос и рос. Макс понял, что своим хуем он уже не сможет доставить женщине наслаждение, а только боль, и даже нанести ей серьёзную травму.
После того как Макс вышел из любовной игры, Грейс не стала предаваться горю и вскоре сообщила Максу, что она согласилась на предложение Дэвида пообщаться с его другом и его подругой, чтобы учетверить наслаждение. Грейс смущённо объявила, что приглашение на Макса не распространяется, ибо та женщина малых размеров и боится больших хуев. И в этот момент былая ревность, будто никогда не подавленная, а ещё более возмужавшая, бросилась из прошлого на Макса, и он от полной неожиданности оказался в абсолютной её власти. Ужас ревности можно было выразить одним отчаянным воплем: "А я?!"
Но в отличие от прошлых дней, Максу удалось взять себя в руки и спокойно пожелать Грейс многих оргазмов.
Однако Грейс заметила, как больно стало Максу, и предложила ему принять участие в их наслаждениях, но только в качестве наблюдателя, с разрешением подключать язык, но держа в стороне ставшие опасными член и палец. Макс обрадовался, как мальчик, которому отменили наказание и позволили смотреть телевизор.
Истомив свой язык на новой пизде, Макс получил возможность поразмышлять, наблюдая за ебутцимися. Он думал так:
Женщина, когда ей лижут клитор, чувствует себя мужчиной. И только когда её ебут в её отверстия, она – женщина.
Мужчина, когда ему лижут сосок, чувствует себя женщиной. Мужчина есть мужчина, когда заполняет хуем отверстия.
Если мужчина лижет клитор, он становится женщиной, вернее, квазиженщиной, так как клитор есть недоразвитый член, который он берёт в рот.
Таким образом, мужское ощущение связано с проникновением в полость, а женское ощущение – с заполняющейся полостью.
У каждого пола есть возможность испытывать ощущения другого пола: сосок у мужчины – это орган, который имеет только одно назначение – быть эрогенной зоной, напоминая о единстве происхождения с женщиной на начальном этапе развития эмбриона. Таким же напоминанием общности с мужчиной является клитор, который тоже не несёт никакой иной функции кроме как источника наслаждения. Любопытно, что напоминания о единстве мужчин и женщин осуществляются с помощью органов, посвящённых исключительно наслаждению.
Мораль более снисходительна к женщине, испытывающей мужское ощущение, чем к мужчине, испытывающему женское. Женщина может выбирать, какое наслаждение ей испытывать, мужское (клиторальное) или женское (вагинально-анальное).
Мужчины чувствуют, что лизание клитора – это женский акт: заполнение полости их рта выступом-отростком. Быть может, потому многие мужчины сторонятся клитора. Ибо при большом клиторе всё яснее напрашивается аналогия с членом, в чём лижущий клитор мужчина не хочет себе признаться.
А пока Макс со страхом смотрел на свой ставший огромным член – он не хотел, чтобы женщина стонала из-под палки. Теперь женщина могла стонать только из-под его языка.
Видно и впрямь это была специфика Максовой плоти: она начинала у него расти, как растение, если обильно сдабривалась удобрением. Медленно, но верно рос его средний палец левой руки, который он регулярно заправлял в зады женщин, и с ещё большей скоростью рос хуй. Увидев его выросший член, женщины и даже Грейс уже не подпускали его к анусу, а вскоре и перестали подпускать к влагалищу.
Огромный средний палец приносил тоже массу неудобств. Стоило Максу поднять руку с торчащим пальцем, как все вокруг думали, будто он делает неприличный жест, причём для этого он ещё водрузил муляж огромного пальца на свой. Никому в голову не приходило, что у Макса настоящий палец такого размера. Он прятал руку в карман брюк, в которых кармана как такового не было, а была просто дыра, и прижимал палец к ноге. А член он пускал вниз по правой ноге.
В какой-то момент лишённые удобрения палец и хуй остановились в росте, но уменьшаться они явно не собирались.
Макс вынужден был перейти на вуайеризм. Занимался он тем, что добывал мужчин для Грейс и наблюдал за двойным проникновением в неё, дроча свой хуй обеими руками, или давая его в руки самой Грейс, если они у неё были свободны. Иногда она лизала его член, конечно, не в состоянии взять головку в рот, а только языком водя по её необъятной поверхности.
Однажды, когда желание Макса поместить хуй в горячую женскую плоть стало невыносимым, Макс обратился к Дэвиду за помощью – его приятель Стив владел конным заводом.
Если Макс мог теперь погружать свой хуй в чью-либо плоть без того, чтобы разорвать полость, так это могла быть пизда кобылы. Стив умудрился организовывать регулярные посещения Максом своих кобылиц. Грейс, Дэвид и Стив часто сопровождали Макса и наблюдали за ним, взбирающимся на специально сделанное возвышение, на котором его хуй оказывался на уровне кобыльего влагалища. Кобылу помещали в маленький загон, чтобы она не вздумала кокетничать с Максом с помощью ударов копытами и других резких телодвижений.
Дэвид, Стив и Грейс наслаждались, наблюдая за радостью Макса, а потом Макс лизал клитор Грейс, налюбовавшись хуями Дэвида и Стива, посновавшими в её пизде и заде. Но больше всего Макс опасался соприкоснуться языком с дерьмом Грейс, выдавливаемым наружу при активных движениях в её анусе. И это было вовсе не из брезгливости – Макс боялся, что и его язык может отреагировать таким же резким ростом, как его палец и хуй. А в намерения Макса не входило жить с языком на сторону.
Идеальные браки
Их было четверо: двое женатых мужчин и две замужние женщины, но среди них не было супружеских пар. Их "половины" были где-то далеко, вдали от той комнаты в отеле, в которой собрались эти счастливые люди. Участники действа были раздеты, голодны и легко дополняли друг друга до целого. Причём прекрасного целого, скреплённого желаниями, но в конце концов распадающегося на удовлетворённые части.
Мэт явился с Кэри – они случались в этом отеле раза три в месяц. Сначала за комнату платил Мэт, но затем, чтобы отстраниться от жадной до встреч Кэри, он пожаловался на свои финансовые трудности, думая, что этим он сможет уменьшить частоту свиданий с Кэри. Но она с готовностью и настойчивостью предложила платить за отель, так как рассматривала плату как капиталовложение, с лихвой восполняемое "радостями секса", почти забытыми ею до недавней встречи с Мэтом.
Мэт со своими тремя детьми и женой-японкой по имени Кимико сводил концы с концами благодаря хозяйственности жены, а в особенности – благодаря её родителям, которые регулярно присылали Кимико, своему единственному любимому ребёнку, значительные суммы. А когда у Кимико родились дети, то с каждым новым ребёнком суммы непропорционально и существенно увеличивались.
Это был второй брак Мэта. Первый закончился полным отвращением к жене, которую он поначалу обожал. Несколько лет после развода он наслаждался свободной жизнью и даже пошёл в университет, чтобы подучиться по своей специальности. Там Мэт и познакомился с очаровательной японкой, приехавшей учиться в Америку. Кимико с детства мечтала получить образование в Штатах и выйти замуж за американца. Ей представлялось, что все американцы добрые и богатые. Её мечты свершились, она вышла замуж за американца по любви, за действительно доброго, но далеко не богатого Мэта.
По чудесному совпадению, Мэт с юных лет мечтал о жене-японке, начитавшись об их послушании, преданности и домовитости, так что когда он увидел в аудитории очаровательную студентку из Японии, он использовал все свои чары, чтобы её соблазнить как можно быстрее. Быстрее было не придумать – она отдалась Мэту на первом свидании, наградив его честью быть её первым мужчиной. Мэт безоглядно влюбился в Кимико, из-за чего завалил сессию, и с воодушевлением сделал ей предложение через два месяца после их первой встречи, когда Кимико смущённо шепнула ему на ухо, что беременна.
Кимико была хрестоматийно идеальной женой – покорная, вся в детях, заботливая и непритязательная. Мэт не переставал восхищаться и умиляться ею, как она низко кланяется, скромно отводит глаза, как быстрым движением надевает одни туфельки без задников, входя на кухню, и как, выходя из кухни, снимает их и всовывает свои маленькие ступни в другие. Подавая еду, особенно при наличии гостей, ей приходилось бегать туда и обратно десятки раз и всякий раз она не забывала менять одни туфли на другие, чем приводила в недоуменный восторг не только гостей, но и своего мужа, смотревшего на неё с неизменной нежностью и гордостью.
Но несмотря на свои глубокие чувства к жене и к трём желтоватым деткам, желание других женщин не оставляло Мэта. Первые годы женатой жизни он подавлял это желание, как он это делал в течение своего первого брака, но потом понял, что желание не исчезнет, а будет лишь всё больше и больше сжиматься и в какой-то момент оно взрывообразно распрямится во весь свой гигантский рост, расправит широченные плечи и наделает массу разрушений, размахивая мэтовой "палицей". Поэтому в один прекрасный день Мэт купил не менее прекрасную проститутку и провёл с ней дивные два часа. Облегчение, которое Мэт испытал, было превыше оргазменного – это было облегчение, подобное тому, которое испытываешь после отдачи большого долга, висевшего над тобой и плодившего с каждым днём проценты за невыплату. А теперь Мэт ощутил себя освобождённым. Он выплатил долг человеческой природе. "Жить, – думал Мэт, – это постоянно влезать в долг желанию, а значит, приходится его постоянно выплачивать. Если же отказаться выплатить долг, то мафия психики подвергнет тебя пыткам и в конце концов жутким способом убьёт. И никакая полиция нравов тебя не спасёт".
Так что Мэт не испытывал ни чувства вины перед женой, ни стыда за содеянное – об этих чувствах он, просветлённый, подумал с торжествующей усмешкой.
Клятва верности, которая даётся при женитьбе, претила влюблённому Мэту даже в тот момент, когда он её произносил. Он чувствовал нутром, что в этом есть нечто оскорбительно противоестественное, нечто порабощающее и лживое. С годами он смог сформулировать для себя причины этого чувства, но в юности он просто инстинктивно бунтовал против идеи верности, как бунтует молодёжь против всего, что ей представляется несправедливым.
Годам к тридцати пяти Мэт понял, что если ты "born to fuck", если ты хороший любовник, так это лишь потому, что ты поистине любишь женщин. Причём любишь женщин вообще, а не только красивых женщин в частности. А значит, что в моногамии ты жить не сможешь, ибо твоя любовь к женщинам пресечётся. Тебя лишают любви, лишая доступа к её обновлению, ибо любовь – это продукт скоропортящийся. Итого, напрашивался очевидный для Мэта вывод: моногамным может быть только плохой любовник. Или трус, который предпочёл покой безразличия восхитительному беспокойству страсти.
Юным не верится в собственную смерть, им кажется, что они неуязвимы, и потому они так легко рискуют жизнью. Подобным образом им кажется, что их страсть к возлюбленной или возлюбленному тоже будет жить вечно. Поэтому они так легко клянутся в верности, рассчитывая, что верность будет гарантировать вечность их страсти. Но вместо обеспечения вечности верность убивает страсть за считанные месяцы, и возлюбленные начинают искать оправдания случившемуся якобы в ошибке выбора партнёра, тогда как верность всякому партнёру есть ошибка. Более того, брачная клятва верности – это торжественное подписание смертного приговора страсти. "Поганая клятва верности", – так называл её Мэт и давал такие определения: "Тяга к верности – это ближайшая родственница тяги к смерти. Верность – это самоубийство".
Каноническое время наслаждения в браке – это медовый месяц. То есть всеми признаётся, что первый месяц совокуплений поистине сладок, а потом острота и прелесть проходят и мёдом последующее уже никак не назовёшь, и при жизни с детьми и заботами всё, что остаётся, – это вспоминать об этом медовом месяце. Таким образом, на жизнь человека мораль отводит всего лишь один месяц сексуального счастья (в случае одного брака в жизни, что мораль тоже до недавних пор требовала. Теперь, при смягчившейся морали, человеку отпускается два месяца при двух браках или три – при трёх. Три месяца счастья за всю жизнь!). Те, кто соглашаются с этой месячной подачкой, доказывают свою рабскую суть. Те люди, кто нарушают клятвы верности, являют собой клятвопреступников.
Однако совершенно очевидно, что медовый месяц можно и следует множить с помощью новых женщин, что соединение с каждой новой любовницей будет поистине медовым, и счастье в жизни сложится тогда не в месячное, а в многолетнее. Но никто в обществе не учит этому оптимистичному взгляду на половую жизнь.
В нынешнее же время брак лишён даже медового месяца, так как жених и невеста, как правило, во всю совокупляются до женитьбы, и таким образом брак теряет свою последнюю сексуальную притягательность. Женятся теперь лишь для того, чтобы узаконить отупевшее наслаждение и заняться производством детей, так что новобрачные отправляются в послесвадебное путешествие, чтобы вконец пресытиться друг другом, торча нос к носу по 24 часа в сутки. Муж и жена за этот месяц превращаются в постоянный укор друг другу.
Мэт пришёл к выводу, что причина потери сексуального интереса даже к самой любимой и красивой женщине состоит в том, что сексуальное влечение имеет целью оплодотворение женщины. После некоторого срока, который природа считает достаточным для достижения высокой вероятности оплодотворения, желание к данной самке аннулируется и обращается на иную, которая ещё этим самцом не оплодотворена.
Мэт в конце концов глубоко осознал и прочувствовал, что, сохраняя верность женщине, мужчина изменяет себе. А верным нужно быть прежде всего самому себе, а не кому-то, ибо как ты можешь быть верным кому-то, если не умеешь быть верным себе? Также Мэт заключил, что разумная измена только укрепляет брак.
Страсть живёт новизной, а любовь – постоянством, и потому они противоречат друг другу в принципе и взаимоисключают друг друга. Страсть и любовь могут лишь совпадать на краткий момент новизны страсти, затем новизна пропадает, и с ней исчезает страсть, а если любови удаётся выжить, то она продолжает жить бесстрастно.
Таким образом, человек живёт полной жизнью лишь тогда, когда у него имеются и любовь, и страсть, а так как оба эти чувства в браке сосуществовать не могут, то необходимо во имя психического здоровья добывать страсть вне брака, то есть именно там, где она проживает.
Так, в результате подобных рассуждений, Мэт пришёл к знаменательному выводу о необходимости завести любовницу (на регулярных проституток у него не имелось денег, ибо именно проститутка была бы оптимальной женщиной для удовлетворения страсти). Мэт решил завести любовницу именно потому, что он любил свою жену, детей и хотел сохранить свою семью. Как бы парадоксально это ни звучало, измена была единственным вменяемым решением для одновременного спасения себя и брака.
"Открытый брак", когда муж и жена имеют любовников с ведома и согласия друг друга, Мэт не считал стабильной, устойчивой структурой. Прежде всего из-за того, что в такой брак открыто и систематически привносят ревность – одно из самых разрушительных чувств. Мэт был убеждён, что ревность, от которой избавиться будет невозможно, обязательно подточит основы открытого брака и он неминуемо рухнет. Именно от ревности следует как можно тщательней охранять хрупкое строение брака, и неведение служит самым надёжным его охранником. Потому самая главная задача любящего супруга – прилагать все усилия, чтобы не ранить знанием свою жену.
Кимико погрузилась в воспитание троих детей, родившихся один за другим с годовым промежутком, и не было для неё желаннее работы. Мэт с радостью наблюдал, как она ловко и нежно орудовала с детьми, лопоча на японском, который Мэт никак не мог выучить настолько, чтобы понимать её речь. Он зазубрил несколько ласковых слов, с которыми Кимико обращалась к детям, и даже пытался их повторять, играя с детьми. Но они точно различали, с кем говорить на каком языке и на японские слова Мэта отвечали английскими.