- А в Троицке что слыхать? - снова спросил Почивалов.
- Был я у атамана Токарева. Связь у него с Челябой справная. Ему из городской думы верный человек донесения шлет. Пишет, что придавить бы Совет - и вся недолга.
- Токареву это сподручно, - подсказал урядник, - в Троицке два казачьих полка. Станичный атаман тяжело вздохнул.
- Чего ты, Митрич? Аль веру потерял в казацкую силу?
- Казак казаку тоже рознь. Раньше, бывало, выйдет казак…
- Про раньше забудь, - оборвал его Почивалов, - мы про нонешний день гуторим.
- А ноне не всякий казак с нами. Их большевики взбаламутили, они и кричат: "У нас тоже права, мы по-своему желаем жить". Токарев хоть их держит в узде, да не легко ему. Послал он в Челябу две сотни с есаулом Титовым. Тот подошел к поселку Шершни, это под самым городом, и послал Совету ультиматум.
- Едрена палка, - вскипел Почивалов, - нашелся дипломат. Его дело идти и бить, а он - ультиматум… Ну, а дальше?
- Пришлось Совету власть вернуть думе.
- Вот это другой разговор, - пробурчал Почивалов, удовлетворенный действиями Титова, - а то - ультиматум.
За окнами зафыркали лошади. У дома остановилась караковая с подпалинами в пахах пара, запряженная в широкие санки. С облучка спрыгнул зайчишкой молодой, вылощенный есаул с тонкой ниткой усов, ловко отбросил медвежью полость и помог казачьему полковнику пройти в дом. В сенцах они стряхнули с себя веничком снег.
- Милости прошу! - раздался голос Почивалова. - Дорогому гостю низкий поклон!
Полковник бравой походкой вошел в комнату. Станичный атаман, урядник и писарь мгновенно, словно их подбросило пружиной, вскочили и замерли.
- Садитесь, господа! - вежливо попросил полковник, сел за стол и обратился к Почивалову: - Как живете, Пров Ефремович? Сынок сказывал, что жалуетесь на ноги.
- Премного благодарствую, Александр Ильич, за заботу обо мне и сыне. Что ноги дюже болят - верно, а больше душа. Прямо огнем горит. Невмоготу жить с красными.
Есаул, сын Почивалова Сашка, приехавший с полковником, наклонился над его ухом и что-то прошептал. Полковник одобрительно покачал головой.
- Господа казаки! - раздался тоненький голосок есаула. - С нами высокий и глубокоуважаемый гость - наказной атаман Александр Ильич Дутов.
В глазах гостей застыл страх. "Господи! - подумал станичный атаман, - сам Дутов пожаловал. Так вот зачем Почивалов нас позвал".
- Уж не знаю, чем вас потчевать, - забегала жена Почивалова. - Уж мы так рады вам, так рады… На вас одна надежда…
Сухое лицо Дутова выражало горделивую уверенность. Перед ним всегда маячил образ генерала Корнилова, которому он верил и был предан душой. После неудачного восстания Корнилова Дутову удалось избежать ареста. Явившись к Керенскому, он стал развивать ему план мобилизации оренбургского казачества на помощь Временному правительству.
- Подумайте, Александр Федорович, - убеждал его Дутов, - в одном Оренбурге две школы прапорщиков и казачье юнкерское училище. Даже с этими силами я разгоню Советы, передам всю власть эсерам. Россия никогда не забудет своего спасителя.
Адвоката Керенского опьяняло славословие казачьего полковника.
- Слушайте меня! - произнес после мучительного раздумья Керенский. - Вы едете в Оренбургскую губернию и Тургайскую область особоуполномоченным Временного правительства по заготовке хлеба. Понятно? Ни пуха ни пера!
Прощаясь, Дутов произнес:
- Car tel est notre bon plaisir!
- Вы знаете французский, полковник? - удивился Керенский.
- Я закончил академию генерального штаба.
Керенский ухмыльнулся, и они расстались почти друзьями.
Сейчас Дутов смотрел на Почивалова и его гостей, которых он приказал позвать через Сашку, как на сообщников, оценивая их способности.
- У меня мало времени, господа, но я прошу вас помочь. Вам, - обращаясь к Почивалову, - уже трудно, а остальных прошу безотлагательно выехать в станицы и сообщить, что я формирую казачьи сотни и полки для борьбы с большевиками и Советами. Пусть казаки собираются в станицах под Оренбургом. Их там разыщут мои вербовщики. Я же буду находиться у своей жены в Краснинском поселке, но это секрет.
Почивалов, станичный атаман, урядник и писарь, накинув на себя шубы, вышли на улицу проводить Дутова и молодого есаула. Все понимающе молчали. Лишь один Пров Ефремович перекрестил полковника и сына, тихо шепча про себя молитву.
Застоявшиеся кони рванули с места и вскоре скрылись в снежном облаке.
Старый казак Дмитрий Иванович Каширин за долголетнюю службу в должности атамана Верхнеуральской станицы был произведен в первый казачий офицерский чин подхорунжего. Теперь он уже состарился и ушел в отставку, а атаманом стал Митрич, давно покорившийся Почивалову.
Два сына Каширина - Николай и Иван - окончили Оренбургское юнкерское училище, поступили на военную службу и были произведены в офицеры. С фронта оба писали отцу заботливые письма.
Не раз Николай, глядя с затаенным презрением на своих однополчан-офицеров, тешил себя мыслью, что когда вернется домой, то выйдет в отставку и будет в станице сеять хлеб, а не пить водку и играть в карты. Он с отвращением смотрел на бритых до синевы генералов, которые больше знали толк в железнодорожных накладных на интендантское имущество и в акциях крупных акционерных обществ, нежели в тактике, и с восторгом встречали шляхтичей, приезжавших к ним со своими расфранченными дочками. Свои мысли он скрывал, ни с кем не делился, а отцу писал, что жив и здоров и по возвращении привезет ему полную фурманку гостинцев.
Иван был горяч, несдержан. В одном похож на старшего брата - жалел, что пошел по "военной линии", и не скрывал этого. Казаки любили его за доброе к ним отношение и между собой говорили: "Нам бы такого станичного атамана - во как бы жилось!"
Уже в зрелых годах жена Дмитрия Ивановича родила еще девочку, а потом, рассорившись с мужем, уехала к сестре в другую станицу. Остался Каширин бобылем коротать жизнь.
Почивалова он не любил и понимал, что тот, как паук, опутывает всех паутиной, даже станичным атаманом и урядником управляет, как наездник конем. На все сходы он приходил, скромно садился позади всех и всегда молчал.
- Ты почему слова не скажешь, Дмитрий Иванович? - спрашивал Почивалов. - Сыновья твои в офицерах ходят, да и сам ты подхорунжий.
Каширин только махнет рукой и молча уйдет домой. А дома тоска без жены и детей. Вот уж спасибо соседу - тот его не забывает.
- Садись, Прохор Иванович, - приглашал он его, - закурим трубки, вспомним молодые годы. Ты службу начал вперед за меня аль после?
Прохор Иванович Семушкин был беден как церковная мышь, и Каширин нередко ему помогал. Сын Прохора служил казаком в одном полку с Николаем Кашириным, а тот в письмах просил отца не забывать Прохора Ивановича и из денег, посылаемых ему, отдавать часть старику: дескать, на наш век нам хватит.
До полуночи старики, водившие много лет хлеб-соль, беседовали, вспоминая молодые годы, казачью удаль и службу.
В тот день, когда Дутов с Сашкой Почиваловым приезжали в станицу, Семушкин пришел к Каширину ранее обычного.
- Садись, Прохор Иванович, закурим, вспомним молодые годы, - предложил по обыкновению Каширин. - Загуляла Расея, не поймешь, кто за кого.
- Нам с тобой, Дмитрий Иванович, в сторонке быть. Чуял я сегодня, что к Прову гости наведывались.
- Гости! - с усмешкой повторил Каширин. - Какие у него могут быть гости? Он как женился - человека на порог не пускает, думает, что утаит от людей свое богатство.
- Были гости, были, - повторил Прохор, - Сашка приезжал, а с ним полковник Дутов.
- Ты пошто знаешь?
- Меланья забегала к уряднику, а он крепко выпимши кричал на кухне: "Всех разнесу, мать вашу растак, с самим Дутовым у Прова Ефремовича виделся, наказ от него получил".
- Не к добру, знать, - тихо произнес Каширин и закурил обгоревшую по краям вишневую трубку.
В воскресные вечера на углу Безаковской улицы и Чистяковского переулка в Оренбурге останавливалась пролетка, в которой обычно сидел высокий, сухой человек военной выправки, в черном пальто и в широкополой мягкой шляпе. Он незаметно проходил через двор к маленькому особнячку, и в эту минуту, словно по сигналу, перед ним открывалась дверь. Он поспешно входил, и дверь тотчас плотно закрывали. На улице оставались невидимые для публики шпики, охраняя человека, скрывшегося в особнячке.
Когда пришла зима, незнакомец сменил пролетку на санки, а пальто и шляпу на доху и каракулевую шапку.
Как и всегда, его встретила сегодня нарядная женщина с пышной прической и протянула руки.
- Какой вы аккуратный, Александр Ильич, - произнесла она свою обычную фразу, увела его в полутемную спальню и усадила на широкую тахту.
Он ласково потрепал ее, как дородного коня, по оголенным плечам и при этом произнес непонятные ей французские слова, которые она приняла как комплимент.
В этой полутемной комнате Дутов, повысив себя по просьбе Надежды Илларионовны в чин генерала, проводил всю ночь до понедельника и на рассвете незаметно уезжал.
Никто не знал, как Дутов познакомился с Надеждой Илларионовной, но сам генерал распространил версию, что она его кузина, мужа которой расстреляли большевики в Петрограде за участие в корниловском мятеже.
Надежда Илларионовна через своих агентов получала сведения, что замышляет Совет, и рассказывала Дутову все подробности. Александр Ильич вел себя в обществе Надежды Илларионовны как богатый человек, умеющий щедро награждать. Он дарил ей золотые кольца и брошки, которые ему добывали казачьи офицеры, нападавшие под видом большевистских комиссаров на богатые дома, а Надежда Илларионовна прятала их в свой ларец, находившийся в потаенном месте кухонной стены. Она была горда тем, что ей нежданно-негаданно привалило счастье в лице наказного атамана оренбургского казачества, и тайно мечтала о супружестве с ним.
Прощаясь на рассвете во второй понедельник ноября семнадцатого пода, Дутов поцеловал ее в обе щеки и предупредил:
- Может случиться, что я не приеду в следующее воскресенье. Предстоят важные дела.
- Да хранит вас господь для меня и России, - ответила Надежда Илларионовна.
Митрич, урядник и писарь отправились по станицам. В Аннинском поселке, в Великопетровском, Александро-Невском и Куликовском их ждала удача. Казаки внимательно слушали дутовских посланцев, готовили коней и себя к походу.
Иногородним ничего не говорили. Им не верили, хранили все в тайне. Не раз, бывало, казак кричал иногороднему на дороге: "На казачьей земле, гад, живешь, а казаку не поклонишься. Зарубить тебя - святое дело для бога сделаю".
Проселочными дорогами и тропками тянулись к Оренбургу обозные двуколки, фургоны и телеги с продовольствием.
Сашка Почивалов ликовал. Хорошо жилось ему в адъютантах у наказного атамана. Еще не так давно он робел перед грозным родителем, а теперь отец сам гордился сыном и готов был слушать его команду. Неудовлетворенное честолюбие Сашки еще больше требовало от жизни, хотелось подчинять, покорять, заставить любить себя.
Выйдя однажды из здания кадетского корпуса, стоявшего на набережной реки Урал, он увидел женщину, которая прошла мимо и направилась по Троицкой улице. Сашку словно оглушило. Он поплелся за ней. Женщина дошла до Чистяковского переулка, и тут Сашка, не в силах себя сдержать, подошел, небрежно взял под козырек и произнес:
- Прошу прощения, но ваша красота заставила меня…
- Вы так молоды, - перебила женщина, - а я для вас так… - и не договорила.
- Это не имеет никакого значения… - Сашка не знал, о чем говорить, но настойчивость его росла.
Они дошли до угла Безаковской улицы. Женщина юркнула во двор, а Сашка, не отставая, за ней. Она открыла ключом дверь каменного особнячка и молча впустила Сашку. Он пробыл у нее до вечера.
Надежда Илларионовна узнала, что он адъютант Дутова, и посоветовала ему приехать вместе с полковником.
Дутов приехал, любезно беседовал с хозяйкой особняка и через час отправил Сашку за пролеткой. Когда адъютант ушел, Дутов сказал привычным для него тоном приказа:
- Если ему вздумается приехать сюда одному - не принимать. Я буду бывать по воскресным дням, но никто не должен об этом знать.
Надежда Илларионовна понимающе кивнула в ответ.
Сашка злился, что атаман вырвал у него из зубов добычу, но не подавал вида, хотя тоску унять не мог.
- Поезжайте к отцу, - приказал ему Дутов, - проверьте, как идет вербовка.
Сашка повиновался. Невдалеке от станицы он придержал своего подбористого коня и поехал шагом. Мимо пролетели две вороны и закаркали, Сашка подумал, что не к добру, и, рассердившись, пришпорил коня.
Подъезжая к Верхнеуральской, он увидел скачущего навстречу казака. Поравнявшись, с трудом узнал в нем Ивана Каширина, вернувшегося на днях домой. До войны они не встречались: и Ваня и брат его Николай были старше Сашки. Почивалов натянул поводья и ловко осадил коня.
- Здравия желаю, Иван Дмитриевич!
Широкоплечий Каширин, приподняв правую бровь, строго посмотрел на Сашку и спросил:
- Не сынок ли Почивалова?
- Так точно!
- Кому служишь? - без хитрости спросил Каширин.
- Оренбургскому казачеству.
- Дутову, значит, - ухмыльнулся Иван.
- А Дутов чем плох? Он большевикам не продался.
Каширин хотел что-то ответить, но, по-видимому, передумал и без слов - с места машистой рысью - погнал коня, оставив Сашку в недоумении.
Дмитрий Иванович от радости чуть было не лишился рассудка: через неделю после приезда Ивана явился Николай. Оба рослые, крепкие, мужественные.
- Что же это выходит, сынки? - спросил Дмитрий Иванович, подобрав заскорузлыми руками бороду, поседевшую по краям. - Раз революция взошла, значит, должно выйти замирение, а тут обратно война.
- Так не с германцем, а с Дутовым и Почиваловым.
- Не осилите, войско у него большое. Не один там Сашка, а рать. Всех казаков вербуют, грозят, что красных и иногородних… - и прижал большой ноготь к столу. - Господи! До чего дожили!
- Дело, батя, простое, - вмешался Николай. - Мы с Иваном уже порешили: вербуем отряды и пойдем на дутовцев.
Старик вытаращил от удивления глаза, но не проронил ни слова.
- Идите и вы с нами. Если не сдюжите на коне - повезем на санях, на бричке, на чем хотите. Мы с Иваном за советскую власть, а не за царя.
- Так царя и нет, - вырвалось у Дмитрия Ивановича.
- Это, батя, для детишек утеха, а мы знаем, что Дутовы его найдут, посадят на трон, а народ как травили, так и будут травить. Мы пойдем верной дорогой. И иногородние пойдут с нами, и башкиры, и все, кто хочет вольной жизни. Останетесь здесь - Почивалов все порушит, пожжет, камня на камне не оставит, а вы у него, как вол, под ярмом ходить будете.
- Не бывать этому, - вскипел Дмитрий Иванович и ударил кулаком по столу. - Я и без царя и без Дутова проживу.
- Кто-то же должен государством править, - пытаясь втолковать отцу, объяснял Николай, - не царь, так Керенский, не Керенский, так Дутов. Хоть мы с Ваней и офицеры, а стоим за особого человека. Фамилия ему Ленин. Не о себе у него забота, а о казаке да рабочем, иногороднем да мужике.
Дмитрий Иванович слушал, смотрел на сыновей, переводил глаза с одного на другого, где-то глубоко в душе соглашался с ними, но не хотел сразу сдаваться. "Как так, - думал он, - мне уже под семьдесят, сколько я годов переворошил, а они меня учат. Не маленький, я свои понятия имею".
Ночью старик, лежа на кровати, ворочался, не мог уснуть после разговора с сыновьями и вспоминал своего отца, деда, сестер, чуть ли не весь род. Испокон веку жили они на этой земле, которая кормила и поила их.
Память - удивительная вещь: то, что случилось недавно, вышвырнула вон, зато хранила шестидесятилетней давности рассказ деда.
…Полтора века назад на оренбургской земле сколотилось казачье ядро из самарских, устинских, алексеевских и исетских казаков. Вместе с ними заселили край мещеряки, башкиры, калмыки, украинские и донские казаки. Собралось до четырехсот тысяч человек. И хотя среди них было пятнадцать тысяч раскольников и вдвое больше магометан, но жили дружно, не чинили друг другу обид. Хлеб сеяли яровой, выставляли тридцать конных сотен, а в военное время - восемнадцать конных полков. Казачки ткали из козьего пуха шали, шарфы да полушалки, славившиеся на всю Россию.
Прабабка Дмитрия Ивановича, а может, и прапрабабка Варвара родилась в Озерках. И она и ее родители были крепостными. Когда Варя подросла, то стала ходить на барщину. Барин под старость занемог и богу душу отдал, а земля и дом достались по завещанию далекой родственнице. Прошел положенный срок, и новая владелица оповестила всю округу, что, дескать, продает все имущество с торгов, а вместе с имуществом и крепостных. На троицын день съехалось много господ и управляющих. Были среди них и офицеры Самарского гарнизона, а один, такой моложавый, все ходил, на девок посматривал. Увидел Варю и спрашивает: "Ты дворовая новой барыни?" - "Да", - отвечает, а сама отворачивается и прячет лицо от страха в платок. "А звать-то как?" - спрашивает офицер. "Варварой". Тут он ей сунул леденцов в руку и говорит: "Я тебя куплю". Варя в слезы, да они не помогли. Офицер увез ее и поместил в чулане, рядом со своей комнатой. Прошла неделя, и стала Варя думать, что Зимин - так звали офицера - хороший человек. Но вот однажды ночью он к ней пробрался в чуланчик и сгреб в охапку. Варя не струсила, вырвалась, схватила медный подсвечник и бросилась на обидчика. Зимин ушел к себе, а наутро она ему говорит: "Ежели ты, барин, купил меня для срамоты, то не бывать этому. Тебя убью, на себя руки наложу, но о чем думаешь - того не будет". Призадумался Зимин. Вдруг к нему жена из Уфы прикатила. Увидела Варю и увезла девчонку с собой, назначила скотницей и каждый день плевала и била в лицо. "Узнаю все, подлая тварь, соблазнительница", - кричала она ей. Варя клялась, божилась, а барыня пуще била. Три года мучилась и весенней ночью убежала из Уфы. Двое суток шла голодная по степи, а на третьи свалилась без памяти. Нашли ее мужики помещика Сивашова и приютили. А у того помещика работали каторжники из Оренбургского ведомства конторы строений. Год проработала Варя, сдружилась с каторжником Савелием Кашириным и вышла за него замуж. Савелий любил ее, не обижал, копил копейки, чтоб выкупить ей вольную. Родились у них два сына, и Варя, как ни тяжело ей было, радовалась детям. "Вот, Митя, откуда наш род пошел", - рассказывал дед, словно гордился тем, что Варвара сумела постоять за себя, убежать от извергов и обзавестись семьей.
И вот сейчас Дмитрий Иванович вспомнил этот рассказ со всеми подробностями. Он никогда не поведал бы его ни другу своему Прохору Ивановичу, ни сыновьям своим и твердо решил унести его, как тайну, в могилу.
"Ехать мне с ними аль не ехать?" - спрашивал он себя который раз и вдруг уснул, не дав себе ответа.